Дневники

Дневники Автор Валерия Жанр: драма/мелодрама ДНЕВНИК АННЫ КОРФ 1840 год, апрель ... дня. С сегодняшнего дня я начну записывать все подробности нашей новой жизни. Мы с Володей так долго шли к счастью, что порою мне казалось, что этого не случится никогда – никогда я не стану в белом платье рядом с ним у алтаря, никогда эти красивые губы не произнесут «согласен», никогда я не услышу «баронесса Корф» - обращенное ко мне! Баронесса Корф. Не могу поверить. Все равно не могу поверить! Ни в каком сне я не видела себя рядом с Владимиром – с самого детства он держался так недоступно, что я легче поверила бы, что выйду замуж за наследника российского престола. Неприязнь этого мальчика преследовала меня и отравляла существование, и без того мучительное своей двусмысленностью – барышня-крепостная. А молодой барин пользовался любым предлогом, чтобы указать мне на мое место, чтобы дать мне хорошенько прочувствовать свое превосходство надо мной. Я помню приезды его домой – летом, на каникулы, – как высоко он задирал нос вначале, гордясь своим мундиром, потом он усвоил презрительную усмешку одним уголком губ и надменный взгляд, а потом вовсе перестал замечать меня. Это почему-то оказалось всего труднее вынести. Я излила всю нежность на барона Корфа - они часто ссорились с Владимиром, и мне казалось, что так я выражаю свою любовь к дядюшке, забочусь о его благополучии и покое, но теперь, оглядываясь назад, я наконец признаюсь себе, что лукавила. Я была добра, подчеркнуто ласкова с Иваном Ивановичем, потому что не знала другого способа заставить его надменного сына обратить на меня внимание. Зато этот – единственный! – способ действовал безотказно. Синие глаза обжигали меня ненавистью, от звука голоса можно было покрыться коркой льда, но я ощущала глубокое удовлетворение. Я упивалась его ненавистью, потому что он был бессилен передо мной, но, не желая признаться самой себе, какие демоны вьют гнездо в моей душе, я в мечтах великодушно прощала его. Мечты мои… Был один случай, произведший переворот в моей душе, после которого я научилась мечтать совсем по-новому… Мне тогда исполнилось 12 лет. Графиня М., как поговаривали, близкая подруга самой императрицы (и давняя знакомая Ивана Ивановича), посетила нас проездом. Слух о ее визите разнесся по окрестностям, и соседи с обычной деревенской бесцеремонностью явились засвидетельствовать ее сиятельству свое почтение. Дядюшка, всегда гордившийся моим голосом, задумал порадовать столичную гостью исполнением романса, который только что начинал входить в моду в Петербурге. Мне было неловко, страшно, но дядюшка успокоил меня, и в назначенный час, в присутствии графини М., двух ее дочек, множества соседей и дружного с нами семейства Долгоруких я села за рояль. Взглянула на ноты и – обмерла! Вместо чувствительного светского романса, который я приготовила заранее, на меня глядела залихватская застольная песенка гусара Дениса Давыдова! Я провела в этом доме всю свою жизнь и знала, что только один человек способен на такую бессовестную и циническую выходку. Я взглянула на Владимира. С выражением бесконечной скуки на лице он разглядывал пробор в прическе Лизы Долгорукой. Однако, уже отводя глаза, я поймала взгляд моего мучителя, в котором мгновенно полыхнуло веселье. У меня сильно тряслись руки, но дядюшка посмотрел на меня с таким беспокойством, что я не осмелилась разочаровать его. Мучительным усилием я принудила себя успокоиться и по памяти сыграла, спела романс, который я репетировала всего два раза. Дядюшка был доволен, гости рассыпались в похвалах, а я, схватив злополучную тетрадь, убежала на кухню. На кухне через несколько минут меня и нашел Владимир. Он казался смущенным, а я напряглась, ожидая какой-нибудь колкости. Слезы мгновенно высохли. «Ты хорошо пела», тихо сказал он. Помялся. Я молча ждала. «Когда ты вырастешь, тебя обязательно примут в Императорский театр». Ярость, захлестнувшая меня, была так внезапна и сильна, что я опомнилась только, увидев, как расширились его глаза и, отступив на шаг, он схватился за щеку. От удара у меня заныли пальцы. Я спаслась бегством в свою комнату. Долго сидела на полу, сжимая голову обеими руками. Впервые я осмелилась поднять руку на сына хозяина! Я была уверена, что уж теперь-то он меня точно со свету сживет! Каково же было мое изумление, когда вечером, уступая отчаянному кокетству девиц, наперебой умолявших его устроить им катание в лодке по озеру, Владимир вдруг спросил: «Анна, ты пойдешь с нами?». Я поняла, что он, кажется, действительно раскаивается в своем утреннем розыгрыше, но, приняв независимый вид, холодно ответила «не хочу». Чего я ждала? Молодой хозяин пожал плечами и увел стайку девиц за собой, а я вновь получила кусок льда и… мечты. Я сделалась отчаянной мечтательницей. Я мечтала, что однажды появится юноша – обязательно ЕГО злейший враг, полная противоположность Владимиру Корфу – непременно золотоволосый, еще знатнее (князь – не меньше!), еще красивее (тут я сталкивалась с затруднением: красивее мужчины, чем мой мучитель барон, я представить не могла, хоть и старалась; со временем я отказалась от попыток мысленно нарисовать его черты, и в мечтах он представал мне, как, должно быть, Ангел однажды предстал Деве Марии – весь в ослепительном сиянии, пронизывающем насквозь, прекрасный, как утренний свет, как летняя заря), и я слышала его слова: «Анна, я все знаю. Я знаю, кто ты, но это неважно для меня. Я достаточно богат и знатен для нас обоих – я увезу тебя в Венецию, мы будем скользить по черной воде, отражающей звезды, в длинной гондоле, слушать песни старика гондольера, и ты споешь мне твоим дивным голосом, и я буду любить тебя больше всего на свете, всю мою жизнь! Мы будем счастливы вместе, в моих объятиях ты забудешь прошлое, как страшный сон». Так говорил мой Ангел и протягивал мне руку, но тут в моих мечтах Владимир Корф врывался между нами. «Она – моя!» - заявлял он грозно и мне: «Анна, я был несправедлив к тебе, я причинил тебе так много зла. Но я клянусь тебе, что никогда больше я не обижу тебя. Прости меня - останься!» Мои слова я придумывала бесконечно, каждую ночь новые, но сводились они к следующему: «Владимир, я никогда не имела к вам ненависти. Я всегда любила вас как брата. Вы просите прощения, знайте, что я давно простила вас. Но вам не удастся удержать меня подле себя: я люблю этого человека, а он любит меня. Прощайте!» И подав руку моему спасителю, глядя в его сияющие светлые глаза, я уходила прочь из этого дома, оставляя Корфа горько сожалеть об ошибках, которые уже невозможно исправить. Таковы были мои сны. И когда я увидела глаза князя Репнина там, на балу, и увидела, как взвился Владимир, я решила, что моя мечта расцветает явью – роскошной явью – потому что Миша Репнин был его друг. Друг, а не враг. А это – в миллион раз лучше, чем я рисовала себе ночами! Странно, что я вспомнила об этом сейчас. Сейчас, когда мне давным-давно ясно, что все эти годы в глубине души я жила одним лишь Владимиром. Володей. Моим Володенькой. Я даже в детстве, даже в мечтаниях не смела заставить его сказать мне «я люблю тебя», а он произнес это наяву. Он спит. Такой красивый. Ожившая моя самая безумная мечта. А мне тревожно, грустно. Он не выглядел счастливым на свадьбе, на нашей свадьбе. Неужели он не простил мне моей глупой выходки, моего побега от него? Я сама давно раскаялась в нем, но в Володиных глазах нет прежней искорки. Что-то угасло в нем. И хотя он старается сделать вид, что все у нас замечательно, я чувствую, что между нами будто стеклянная стена пролегла. И от этого мне страшно. Мы обещали не иметь тайн друг от друга, но это было ДО того кошмарного дня, ДО визита Петра Михайловича, папеньки (никак не привыкну называть князя Долгорукого так!). А теперь – секретов, возможно, и нет, но душа Володи от меня закрыта. И я, как тот воробушек на веранде, бьюсь, бьюсь о стекло, о прозрачную преграду. Она распахнул тогда окно, молоденький кадет Корф, – и воробей вылетел и взмыл в синее небо, но откроет ли он окно для меня? Теперь? Одно хорошо – перед Богом и людьми я – его жена, и сбежать от меня ему не удастся. ДНЕВНИК ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год, апреля ... дня Анна завела дневник. Подумал – может быть, это неплохая мысль. Давно не вел дневника. Первый и последний сжег в печи в 14 лет после того после того, как вездесущий Мельников, наш инспектор, взял его у меня на уроке. Я испытал острое чувство унижения, когда он с понимающей ухмылочкой пролистывал его перед всем классом – будто голым оказался среди одетых. С тех пор получил отвращение к подобному способу изводить бумагу. Да к тому же искренне полагал себя натурой, далекой от романтики. Это при любви-то к Байрону, ха! Проще уж было давно признаться себе: ты, Владимир Иванович, любезный мой господин Корф, натура сентиментальная, нежная и до крайности уязвимая. И в этом – залог твоих несчастий. И плюнь в глаза всякому, кто считает иначе! Анна считает иначе. Для нее я всегда был холодным и бездушным гордецом. Потом я понял, что не в силах больше носить эту маску и имел несчастие снять ее. «Он верил, что душа родная соединиться с ним должна, что, безотрадно изнывая, его вседневно ждет она». Не могу сказать, что избавление от маски далось без труда. Я привык к тому, что меня считают сильным, даже жестоким человеком. Единственный, кто знает меня всего, перед кем я никогда не испытывал нужды притворяться – это князь Репнин. Все остальные, включая отца, включая Анну, более или менее обманывались на мой счет. Но перед Анной я больше не захотел казаться чем-то, чем я не был, я стал собой. Это давалось трудно: как неопытный аптекарь, я осторожно цедил, отмерял, взвешивал дозу откровенности, я знакомил ее с подлинным Владимиром Корфом постепенно, понемногу, давал привыкнуть ко мне. Я отказался от моей вспыльчивости, порывистости, горячности. Я не желал больше пугать ее, я захотел, чтобы она меня любила. И вот признание сорвалось с ее губ. Я сделал ей предложение, и Анна ответила мне «да». Это была победа, моя победа! Так я думал. Смешно признаться, но я поцеловал ее по-настоящему только тогда, когда вполне поверил, что она меня не оттолкнет. Я боялся, как мальчишка – не узнавая сам себя. И вот когда я вполне поверил в то, что нашей любви не грозят больше ни бури, ни грозы, ни Сцилла, ни Харибда – все рухнуло. Анна ушла. А я даже не сразу понял, почему. Я так старался развеять ее страхи, а она испугалась – не маску, не жестокого барина-мучителя-хозяина – м е н я! Как мне рассказать о боли? Я не хочу рассказывать. Самое страшное то, что я не простил Анну. Она здесь, со мной, она моя жена, а я не могу ее простить. Я сделал еще одну попытку поговорить с ней, объясниться, выяснить, отчего она вернулась ко мне, но она закрыла мне рот ладонью и прошептала, что любит и «давай больше никогда не будем вспоминать о том, что случилось, давай забудем, как страшный сон». Забыть как страшный сон. Меня?! Я не осмелился настоять. Испугался правды – что Анна любит меня, не понимая и не принимая. Что я, барон Корф, ей чужой. Что у нее ко мне - страсть, что ли? Возможно. И все? Рука не поднимается написать – «возможно». ДНЕВНИК АННЫ КОРФ 1840 год, апреля 18 дня Утро началось с того, что с меня попытались утащить одеяло. Я недовольно замычала, поймав одеяло за убегающий край. - Вставай, соня, - прозвучал над ухом улыбающийся голос Владимира. - У-у, еще чуточку… - Ах, так? Жесткий палец пощекотал мне ступню. Я отдернула ногу. - Володя!.. Скрипнула-застонала под тяжелым телом кровать. - Мы будем просыпаться на рассвете, когда первый солнечный луч озаряет верхушки старых сосен и они становятся розовыми, свет волной разливается по полю, а речка на солнце блестит, как серебро… Я приоткрыла один глаз. Владимир возлежал рядышком в позе шейха, наматывая на палец прядку моих волос, и, глядя на меня, живописал, будто сказку рассказывал. Ага. Это камень в мой огород. Когда-то мы с ним строили планы на будущее, и пробуждение рано поутру входило в нашу программу. Тогда мне казалось: это так замечательно – проснуться на заре и гулять рука об руку с любимым человеком по аллеям парка. А вот поди ж ты! Любимый человек уже давно на ногах, честно выполняя данное когда-то мне обещание, а я… - Володя, мне ужасно стыдно, - пробормотала я, - дай поспать. Колечко волос пристроилось мне на нос. Губы жарко зашептали в ухо: - Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот, зима уже прошла, дождь миновал, перестал, цветы показались на земле, время пения наступило, и голос горлицы слышен в стране нашей… а ты спишь, как сурок. - Красиво говоришь. - М-м-м… как там дальше? Среди густых ветвей сладкозвучный голос птиц… стой, это не оттуда. А откуда? А, Ань? - Из Библии. - Откуда?! - Корф, отстаньте. - Аня, откуда я знаю Библию?! - Ты в детстве был хорошим мальчиком, кушал кашу и не мешал маме спать по утрам. - Мешал. - Корф, убери руки. - Куда? - Не куда, а откуда. Володька, как тебе не стыдно?.. - Ни капельки. А тебе? - Бессовестный. Ты же хотел, чтобы я встала? - Куда ты рвешься? - Дай встать. - Да ладно! Лежи. - Барон, отпусти. - Аня, ну что тебя ждет, если ты встанешь? Пирог с капустой?.. В общем, спустились мы к завтраку поздно, немного огорчив этим Варю, которой Владимир, оказывается, приказал подавать на стол, клятвенно пообещав, что приведет меня «через минуту». Позавтракав, мы с ним отправились верхом осматривать лес и луга во владениях господина Забалуева. Бывший муж Лизы Долгорукой ныне отбывает наказание за свои преступления: Его Высочество сдержал обещание, данное некогда цыганке Раде, и бывшему дворянскому предводителю сполна воздалось и за убийство цыгана Седого, и за изготовление фальшивых денег, и за двоеженство, и за все грехи, какие еще за ним водились. Земли и дом г-на Забалуева поступили в казну. Володя недавно поделился замыслом: он мечтает выкупить их. На мой вопрос, зачем ему это, ответил кратко: «надо». Потом все-таки сжалился: «А как, по-твоему, я владенья Корфов на семь частей делить буду?» - «На какие на семь?» Посмотрел на меня и засмеялся: «Счастливое число, Анечка!» До чего же я люблю его таким! Отчего вчера мне все казалось в черном свете? Ведь он счастлив, это сразу видно. Вечно я что-нибудь нафантазирую! Просто я очень боюсь его потерять. Я не привыкла быть счастливой - оттого мне и мерещатся всякие ужасы. Я просто еще не привыкла быть счастливой. На обратном пути мы навестили Сычиху. Здоровье бедной женщины совсем не то, что год назад. Она кашляет и кутается в платок, но упрямо отказывается покинуть свою избушку, лишь качая головой на не менее упрямые уговоры племянника. Говорит, что привыкла жить одна. Володя предположил, что Сычиха боится стеснить нас, новобрачных, своим присутствием в доме – это не так, мы только рады будем, если наше счастье разделит с нами родной человек. Хорошие слова и тон, которым они были сказаны - теплый, нежный, но что-то вдруг меня царапнуло. Если быть очень-очень честной, то… Словом, я не слишком бы обрадовалась приходу Сычихи к нам. Нет, конечно, я ухаживала бы за ней, я так чувствую вину моей матушки перед этой несчастной женщиной, но… просто я стала эгоисткой: не хочу делить Володю ни с кем. Может быть, потом. Но не сейчас. Не сейчас! И я, стыдясь самой себя, молча благодарна Сычихе за ее отказ. А Володя так настойчив. Конечно же, он любит свою тетушку, но не значит ли это, что он не чувствует того, что я? Ему не так важно быть со мной наедине? Так кто же из нас двоих любит больше?.. О Господи, эти мысли меня с ума сведут! Но я не могу не сравнивать. Даже этот тон – разве когда-нибудь он говорил с моим отцом хотя бы наполовину таким же сердечным тоном? Нет! Нужно наконец признаться себе: Владимир не любит князя Долгорукого, и князь напрасно старается возобновить с ним былую дружбу. Порой мне становится стыдно за папеньку: он так явно ищет благосклонности моего мужа, так радуется, когда они случайно сойдутся во мнениях, что я не могу не сердиться на Владимира за то, что он не может пересилить себя. Даже ради меня. Чем больше старается князь, тем суше становится Владимир. И не поговоришь с ним. Я взяла за правило не касаться в разговорах с Володей прошлого. И еще одного не могу понять. Неужели князь так любит меня, недавно обретенную дочь, и из-за этого так часто приезжает к нам? Конечно, после смерти сына, ухода княгини Марьи Алексеевны в монастырь и отъезда Лизы с Мишей в Петербург, отцу одиноко в огромном опустелом доме. С ним осталась одна Сонечка. Ее отношения с князем как будто наладились, но князь так и не признал свою вину перед девочкой. Бедная Соня с головой ушла в воспитание племянника, сына Андрея от Татьяны, они вдвоем с Таней его ужасно балуют. Петр Михайлович собирается усыновить маленького Андрюшу, забот у него хватает – и хозяйственных тоже, и все равно он находит время приезжать к нам по три-четыре раза в неделю. Когда Таня родила, Петр Михайлович торжественно попросил Владимира стать крестным отцом Андрюши. Так что теперь мы - еще более близкие родственники, чем были раньше. Жаль, что Володе это не очень по душе. Как и визиты папеньки. Вот и сегодня, едва мы вернулись домой, как слуга тут же объявил князя Долгорукого. Папенька вошел необычайно взволнованный. Поцеловав меня, повернулся к Владимиру: - А у меня новость, вот только, к сожалению, не очень хорошая. Володя мгновенно напрягся. - Что еще? - Карл Модестович объявился! Карл Модестович, быв с позором изгнан из дома Долгоруких несколько месяцев тому назад, исчез, как в воду канул. Поговаривали, что он отправился в Петербург, но точно никто ничего не знал. И вот… - Так. И что? – спокойный голос Владимира не мог обмануть меня. Я-то его знаю. А вот князь – нет. - Что значит «что»? Володя, ты меня удивляешь! Это все, что ты можешь сказать – «и что»?! Тебя не волнует, что этот проходимец снова здесь, снова начнет строить козни… - Успокойтесь, прошу вас, Петр Михайлович! Вы его видели? Где? Когда? С кем? - Не я. В трактире. Наш слуга вернулся из трактира взволнованный и сразу же рассказал мне. Знал, что мне это будет интересно. Говорит, франт большой наш г-н Шуллер, комнату снял, в карты играет – с размахом… - Интересно. - И я подумал, что тебе это будет интересно. Как ты думаешь, Владимир, что ему понадобилось здесь? Володя пожал плечами. - Понятия не имею. (после паузы) Возможно - отомстить. В комнате повисла тишина. Наконец отец осторожно прокашлялся. - К-кому? - А это зависит от того, кто его сильнее обидел. А, Петр Михайлович? Как вы думаете, на кого он сильней обижен – на вас… или на меня? Я поняла, что немедленно следует вмешаться. Издевка в голосе Владимира была столь плохо прикрыта, что это смахивало на дерзость. Я встала, отложив вышиванье, подошла к отцу и опустила ладони ему на плечи. - Я не думаю, Володя, что это удачный повод для шуток. - Какие могут быть шутки? – устало возразил Владимир. Он взглянул на тестя и слегка улыбнулся: - Вот что, Петр Михайлович. Вы хорошо сделали, что приехали к нам. Обещаю вам разобраться во всем, а там… посмотрим. В конце концов, обнаружение г-на Шуллера на третьей версте от наших поместий совершенно необязательно означает, что он явился сюда ради наших прекрасных глаз. - Ты так думаешь, Володя? – отец, кажется, был готов ухватиться за его слова, как за соломинку. Я с болью поняла, как сильно его надорвали последние несчастья. - Ну конечно же, Петр Михайлович, - мягко ответил Владимир. Мы, кажется, подумали оба о том же. - Володя, а ты сам справишься? Может быть, тебе нужна помощь? Может быть, мы вместе… О Господи! - Благодарю вас, Петр Михайлович, я справлюсь сам. - Но если что… - Я извещу вас. - После несчастья с бедной Машей нам не нужны лишние скандалы. Мы и так достаточно все настрадались, правда? Мое самое большое желание - чтобы Сонечка и мой внук жили в покое, Сонечку пора выдать замуж, пора уж подыскать ей жениха, а со всеми этими потрясениями… я так и слышу, как люди шепчутся у нас за спиной. Пусть бы я, я перенесу – я сильный, но моя дочь… Она от этого страдает. Я тут надумал было отвезти ее в Петербург – пускай развеется, отвлечется, но Карл Модестович… Нужно, наверное, оставаться на месте, чтобы следить за каждым его шагом. Не так ли, Володя? Владимир вздохнул. - Совершенно необязательно. Наоборот, было бы лучше увезти Соню подальше от мест, где ее преследует прошлое. Правда, Анна? - Да, папенька, Владимир прав, – подтвердила я, - обязательно повези Сонечку в Петербург, с Мишей и Лизой она будет в полной безопасности и – кто знает? - может быть найдет себе достойного человека. Да и в любом случае довольно ей уже быть дикаркой, пора и посмотреть мир. - Да-да, конечно, ты права. Вы оба правы, – батюшкино лицо просветлело, – Завтра же и отправимся. Но ты, Володя, расскажешь мне все, что узнаешь о Карле Модестовиче. Напиши мне, хорошо? И если что… я тут же – слышишь? - немедленно приеду! - Непременно. Папенька ушел. Мой муж глядел на закрытую дверь, и в глазах его наконец отразилось все, что он чувствовал. Жалость. И презрение. На меня словно ледяным сквозняком потянуло. Я обхватила себя за плечи. Он обернулся, и наши взгляды встретились. Холод ушел. Володино лицо смягчилось. Он подошел ко мне и обнял. Крепко-крепко прижал к себе. - Господи, когда же это кончится? – с отчаянием прошептала я. Он зарыл губы мне в волосы. - Ничего не бойся, Анечка. Никогда. Я – с тобой. Я слушала его, а мысли мои бежали вслед за отцом. Старый, несчастный… Жалкий. - За что ты так не любишь его? – подумала я вслух. И испугалась сама – как громко прозвучали мои слова в этой мирной комнате. - Кого? – Владимир отстранил меня, заглянул в глаза. Понял. Отошел к окну. Помолчал минуту. Потом повернулся вновь. Лицо – гордое, корфовское. Надменное. – А за что мне его любить? «Несчастье с бедной Машей». «Бедная Маша». Бедная Маша убила своего сына, а перед этим отравила моего отца! А кто в этом виноват? А, ч-черт! – Владимир закусил губу. Потом вновь заговорил – тихим ровным голосом, за которым прорывалась скрытая ярость: – О Сонечке заботится. - А кому же еще о ней заботиться? - А, полно, Анна! – он резко махнул рукой, - Благодаря праведному отцовскому гневу Петра Михайловича теперь каждая дворняжка брешет о том, что младшенькая Долгорукая полюбила конюха. - Володя, даже если ты – в чем-то – прав, – осторожно сказала я, - что же делать теперь? Ведь он - мой отец. - За это ему отпустятся все грехи. Помолчали. Мне сделалось страшно. - Вот не пойму – когда ты шутишь, а когда издеваешься… - вновь начала я. Голос у меня предательски дрогнул. На глаза запросились слезы. Владимир усмехнулся краешком губ. Подошел ко мне, обхватил руками, прижался лбом к моему затылку. И крепко поцеловал. - Я не шучу. - Значит, издеваешься? Корф развернул меня лицом к себе: - Анна, ты невыносима! - Я? - А кто, я? Потрепала-погладила длинную черную челку. Он смотрел на меня и улыбался. - Ты у нас паинька. - Та-а-ак. Замужество с Владимиром Корфом не проходит бесследно. Ты научилась язвить? - Володя, ты меня любишь? - Не уходи от ответа. - Я не ухожу. (потерлась носом о его плечо) Я от тебя никуда не ухожу. Целуя, зачем-то добавила: - Уже. Плечи под моими пальцами мгновенно напряглись. Мягко отстранил меня от себя, отошел к столу, стукнул графином, наливая в стакан вино. Отвернувшись, выпил. - Володя, что случилось? - Ничего. - Ты сердишься на меня? - Нет. За что мне сердиться? Ровный, спокойный тон. Сердце у меня сжалось. - Я не люблю, когда ты делаешься таким, – жалобно сказала я. Он вопросительно приподнял брови. Ну что мне делать?! Кто меня за язык тянул?! И что я скажу ему? Что иногда пробегает между нами? Вырастает стеной? Стеклянная стена, о которой я писала вчера… Я чувствую бессильное отчаяние. И не знаю, как объяснить ему, чем еще доказать, что я люблю его. Ведь я сама не могу определить ту тонкую грань, за которой он выскальзывает из моих рук. Уходит, как улитка в раковину. Он подошел ко мне и огладил мне плечи легонько. - Аня. Я хотел поговорить с управляющим – у него были какие-то срочные вопросы. Так ты скажи Варе, чтобы подавала, и обедай без меня. Я позже приду. Ты меня не жди. Улыбнулся мне, поцеловал в волосы и вышел. А я осталась стоять, тупо глядя на захлопнувшуюся дверь. ДНЕВНИК ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год, апреля 18 дня Модестович объявился. Князь Долгорукий пришел с известием, что наш бывший управляющий снял комнату в трактире. Не нравится мне все это. А самое главное – не понравилось известие, что он играет по-крупному. Откуда у Шуллера деньги? Это нужно выяснить. Немедленно! Я не стал терять времени. После разговора с управляющим сел на коня и отправился в трактир. С первого взгляда я увидел, что Модестовича там нет. В зале было шумно. Гуляли подвыпившие мастеровые, за соседним столом громко резались в карты. Я распорядился насчет выпивки и уселся на видном месте, решив, что прятаться бесполезно. Буду ждать столько, сколько потребуется. А хоть до ночи. Долгорукий сказал правду: Модестович и впрямь проживает в трактире – он вскоре сбежал по лестнице. При виде его довольной физиономии я испытал что-то даже похожее на радость. На искреннюю радость. Интересно. Это что же получается, я соскучился? Г-н Шуллер превзошел все мои ожидания, хотя я и был готов ко многому после рассказа князя. Позорное изгнание с должности нимало не испортило ему аппетит. Он весь так и лоснится здоровьем и благополучием. Пшеничные усы браво торчат в стороны. Пополнел, но новенькое пальто по последней столичной моде сидит на нем превосходно, на голове - высокий цилиндр, а на пальце сверкает перстень с рубином. Ой, не бедствовал наш Карлуша, ой, не бедствовал! Упругой кошачьей походкой Шуллер направился к стойке, и тут наши взгляды встретились. Я имел удовольствие наблюдать, как розовый цвет на свежей физиономии курляндца вылинял. Карл Модестович едва не споткнулся. В первый момент он, видно, хотел гордо отвернуться, но привычка взяла свое - и он наклонил голову так трудно, словно у него вот-вот треснет шея. Я, само собой, не ответил. Модестович подсел к кутящей компании – его приняли радостно, с громкими криками удовольствия. Как своего. Курляндец быстро оправился и в своей обычной напористой манере скоро завладел вниманием собравшихся. Громкий разговор за соседним столом явно предназначался для моих ушей. Карлуша мило философствовал о том, как злодейка-фортуна играет человеком, глядишь – сегодня ты арестант, последний человек, а завтра бац – и князь. А бывает и наоборот. Оч-чень любопытно. Потом Карл выудил откуда-то колоду карт, и игра закипела. Начали с маленьких сумм, перешли на крупные, а потом так завертелось, что компания готова была исподнее с себя снять, лишь бы отыграться. А Модестович все подгребал и подгребал к себе деньги. Везло ему невероятно. Сосед его, пожилой торговец с мрачным испитым лицом, вдруг со всему маху засадил кулаком по столу: - Ты продал душу дьяволу! – заорал он на всю залу, и весь затрясся то ли от злобы, то ли от беззвучных рыданий. – Ты… ты… на, гад, забери последнее, последнее… - и стал рвать с себя рубашку и серебряный нательный крест. - Сядь! – рявкнул Шуллер. – Уймите дурака. В несколько рук торговца усадили на лавку, облапили за плечи, кто-то налил ему водки, поднесли стакан ко рту. Задыхаясь, он стал жадно пить. - Не умеешь играть, дурень, – твоя забота. А креста твоего я не возьму – я хоть и католик, а не безбожник. И к чему было так орать, милостивый государь? – продолжал он тише, – У господина барона от твоих воплей уши позакладывало. Сейчас не дай Бог испугается и убежит, а мне будет обидно – ведь такая приятная встреча, а главное, такая неожиданная, не правда ли, господин барон? Это что-то новенькое. Ответить? - Если вас, г-н Шуллер, она радует, то я рад вдвойне: вижу, с новым перстнем вы приобрели и истинно христианское смирение. - Кстати о перстне. Как здоровье баронессы Анастасии Петровны? Нет, он мне определенно нравится! - Благодарю вас, Карл Модестович, великолепно. Вашими молитвами… - Стараюсь, господин барон. – Модестович состроил лукавую мордочку, - Я добро не забываю. - И вам воздается, г-н Шуллер, - я показал головой на карты. - О да. – на лице Модестовича показалась довольная ухмылочка. Он сложил надвое выигранные деньги и спрятал их за пазуху. – На сегодня все, друзья! – заявил он собутыльникам. – Счастливо оставаться. Кузьма Ильич! (это трактирщику) Угости господ за мой счет. – роскошным жестом швырнул одну смятую купюру на стол. Поднялся. - Счастливо оставаться, Владимир Иванович. Покорнейше прошу передать мой нижайший поклон госпоже баронессе. - Куда же вы, Карл Модестович? Не успели встретиться, а вы уже убегаете. - Дела, Владимир Иванович, все дела. – он комически возвел глаза к небу. – Прошу меня простить. Я смотрел, как он идет к дверям. Итак… значит, все-таки - месть? Посидев еще минут 10, я поймал мальчишку полового и, скармливая по монетке, учинил ему допрос с пристрастием. Сведения, добытые мною, свелись к следующему. Карл Модестович явился в трактир вечером в прошлый четверг, т.е. четыре дня назад, – верхом. Снял комнату, срока не оговаривая. Обещался расплатиться за все в конце. При себе имел саквояж. Каждый день уходит куда-то, возвращается в разное время. Обыкновенно, приходя, бывает весел и доволен. Интересовался мной и Долгорукими. Каждый день играет в карты и обычно выигрывает. Однажды мальчишка видел, как Модестович уходил из трактира, пряча за пазуху какой-то конверт. - Вот что, друг Ваня, - сказал я, - ты хочешь заработать? Еще бы он не хотел! - Мне необходимо попасть в комнату г-на Шуллера. Сейчас же. Но так, чтобы никто не знал. Справишься – получишь это. Я показал ему издали две серебряные монеты. Через 10 минут я вступил во владения Карла Модестовича. Обычная комната: стол, два стула, кровать, шкап. На беглый взгляд – ничего примечательного. Письменный прибор на столе, но никаких бумаг, ни клочка. Наплевав на дворянскую честь, я приступил к подробному осмотру комнаты. В шкапу - несколько тонких рубашек, сюртук… Это мне неинтересно. Я не побрезговал даже осмотреть кровать Шуллера – подушку, под подушкой, матрац… Ничего. Ну что ж. Значит, остался саквояж. Саквояж обнаружился там, где ему и следовало быть: под кроватью. Я жадно набросился на него. Носовые платки, трубка, белье на смену, перчатки… Парочка книг – модный французский роман (неразрезанный) и потрепанная книжечка афоризмов герцога де Ларошфуко. Я усмехнулся: ну надо же, нашел родственную душу! Всегда любил герцога де Ларошфуко. А дальше стало и вовсе интересно: на дне саквояжа обнаружился пистолет – с резной красивой рукоятью, где в причудливый узор вплелась буква А. Опять А! Нет, это просто рок какой-то! А Модестович что, вышел без оружия? Или у него два пистолета? Я аккуратно сложил вещи так, как они лежали до моего вторжения. И уже заталкивая саквояж обратно под кровать, вдруг заметил на полу маленький неровно оборванный клочок бумаги. Как он сюда попал? Наверное, выпал из одежды. Совсем случайный клочок – обрывок записки. Я поднял его. Всего три слова – «Заб… моему приезду» и – росчерк. Я не рискнул вернуть бумажку в саквояж, так как не видел, откуда она выпала. Да и вряд ли Шуллер знал о ее существовании. Оглядел комнату в последний раз – все было так, как когда я вошел. Умница Ваня получил обещанное вознаграждение, но я добавил столько же сверх – за молчание и за то, чтобы он служил мне глазами и ушами в трактире. Мне нужно знать все о Модестовиче: когда уходит, когда приходит, с кем играет, получает или отправляет ли письма, разговоры… одним словом, все. Мальчишка глядел на меня по-собачьи преданными глазами. По пути домой, я остановился в лесу и осмотрел свою находку. Почерк явно мужской, хотя и изящный. Писал сильный и уверенный в себе человек. Необычность – легкий наклон влево. Росчерк – лихой горизонтальный винт, закрученный на конце спиралью. Так и слышится: «А вот он - я!». Тщеславен, любит произвести впечатление. Это я скорее почувствовал, чем понял. Давно уж научился доверять первому впечатлению при взгляде на чей-то почерк. Пока что чутье не подводило. Теперь содержание - более, чем любопытно. Бумажка – нижний конец письма. Загадочное слово «заб» - вверху справа – явно обрывок, но чего? «Забери»? «Забудь»? Тогда уж скорее «не забудь» - что-то сделать к моему приезду. Или… Забалуев? Литера «з» написана так, что невозможно понять – заглавная она или прописная. «Моему приезду»… Кто-то к нам едет. Новый покровитель Карла Модестовича… кто он? Дома я сразу же прошел в кабинет и написал письмо Мише – с просьбой разузнать все, что возможно, о господине Забалуеве. Были ли у него посетители последнее время? Что говорит Наследник? Может быть, судьба его переменилась? Как это говорит мой немец – «Фортуна играет человеком»? Я кратко ввел Репнина в курс последних событий. Письмо отправил сразу, снарядив слугу. Чем быстрей Михаил его получит, тем лучше. Ответ так же попросил передать со слугой. Ну вот и все. А теперь - ждать. ДНЕВНИК АННЫ КОРФ 1840 год, апреля 18 дня (продолжение) Он вернулся вечером. Я извелась за это время. После разговора с управляющим вдруг сел на коня и уехал. Не пообедав. Потом пошел дождь. Я бродила по дому. Ни с кем не хотелось разговаривать, никого видеть. Даже Варю. Плакать не могла. Зашла в библиотеку, перетрогала корешки книг… Господи, Володя, за что?! Он вернулся вечером. Мне сказала Варя. Мрачный, сапоги, забрызганные грязью… Сразу же прошел в кабинет. Я пошла туда. Он сидел в темноте – черный силуэт на фоне пляшущих языков пламени в чреве камина. Курил трубку. Я подошла неслышно, обняла за шею, прижалась щекой. Чуть-чуть вздрогнул, будто я оторвала от каких-то мыслей. - Что, Анечка? - Где ты был? - В трактире. - Что? – я не поверила своим ушам. - Видел Модестовича. Ах! Я и забыла. - Так это ты из-за него туда отправился? Уголок рта чуть вздрогнул. - А ты думала из-за чего? - От тебя, барон, всего можно ждать. Ну, и что Модестович? - Ты не поверишь, Аня. Такой франт! И дерзит. - Ой. Ты что, с ним сцепился? - За кого ты меня принимаешь?! Наоборот, мы с ним очень мило побеседовали. Велел тебе кланяться. Я уселась на корточки, взяла его руку в свои. - Ну-ка, Владимир, выкладывай. Он выпустил очень красивое облачко дыма. Полюбовался им, возведя глаза к потолку. - Да ничего особенного, Ань. Ей-Богу. Появился четыре дня назад, режется в карты, гуляет по окрестностям… Все. - А на чьи деньги он играет? - Ого! Какая ты у меня умница. Вот и я о том же. - Может быть, у него появился покровитель? – осторожно предположила я. Промолчал. Думал о чем-то, уставившись на огонь. Потом резко сменил тему, закружил, затормошил… Заявил, что голоден, как волк. Я пошла распорядиться. За ужином Володя был весел. Шутил, смеялся… Непостоянный он у меня, как настоящий апрельский денек – с утра солнышко, после обеда дождик, а вечером – опять солнышко. Изумительный был сегодня закат. На светло-зеленом небе, такого цвета, как бывает морская вода у берега, - широкие роскошные мазки пурпуром, по краю переходящие в жемчужно-сизый. Потом, когда солнце садилось, все небо вдруг вспыхнуло заревом. Володя подошел, посмотрел: - Как кровь. Глу-упый… ДНЕВНИК ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год, апреля 20 дня Сегодня наконец-то пришел ответ от Миши. Вот он. «Милый друг! Твое письмо доставило мне большую радость, но и огорчило – теми известиями, о которых ты рассказываешь в нем. Я выполнил твою просьбу, Владимир. Это было нетрудно. Ты знаешь, что Его Имп. Высочество взял судьбу г-на Забалуева под личный контроль. Ныне Забалуев ожидает решения своей участи в одиночной камере подследственной тюрьмы в Петропавловской крепости. Андрея Платоновича выводят на прогулки, но посетителей к нему не допускают. С этим строго. Наш г-н Забалуев держится молодцом, запирается, но, как мстительно выразился на днях Александр Николаевич, «никуда он от меня не денется». Так что, Володя, кажется, на это раз ты ошибся, заподозрив его, и Карл Модестович действует вполне самостоятельно. Однако ты прав. Появление курляндца в ваших краях наводит на определенные мысли. И мысли эти мне очень не нравятся. Да, вот еще что может быть тебе интересно, Владимир. Оказывается, дом и земли г-на Забалуева выкуплены из казны! Лично Его Имп. Величество распорядился передать их в собственность некоему князю – Алексею Федоровичу Агарину. Ему 27 лет и он только что вернулся из Франции, где жил в Париже. Его родители более 10 лет не были в России. В прошлом году умерла от чахотки княгиня, князь пережил жену всего на два месяца – несчастная случайность: погиб, сбитый экипажем. Молодой Агарин, вступив во владение имуществом, решил наведаться в родные палестины. По сведениям Александра Николаевича, у него есть дом в Москве. Вот все, что мне удалось разузнать. Надеюсь, ты не рассердишься на меня за скудость сведений, но этот князь лично не представлен Наследнику, да и Император, кажется, его не видел. При дворе он не появлялся, так что даже сплетен не слыхать, иначе Наташа уж разузнала бы для меня все, что можно. Знаешь, что я думаю? Не исключено, что наш Карл Модестович поступил к князю Агарину на службу. Князь человек в России новый, а Модестович – мошенник. Напиши мне, как у вас будут развиваться события, хорошо? Ты бессовестный, Владимир. Почему не пишешь о себе? Как Анна? Ну что это в самом деле – «Анна кланяется тебе и Лизе»? За уши драть тебя некому. Тогда вот, получи: Лиза кланяется тебе и Анне. Будь здоров. Михаил. Володя, если понадобится помощь, я сейчас же приеду. Мы давно знаем друг друга, так что будь добр – без церемоний. Если еще что нужно узнать – пиши.» ДНЕВНИК ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год апреля 22 дня 20 числа не закончил запись. Итак, что мы имеем? Карл не связан с Забалуевым. Хорошо ли это? Не уверен. Со знакомым врагом легче бороться. Вдвоем они были предсказуемей: где один допустил бы оплошность, можно было подловить другого. Теперь будет сложней. С другой стороны, Модестыч не иголка - в стогу не затеряется. За одним уследить легче. Если только… если только он не связан с этим князем. Я хочу сказать, если князь с ним не заодно. Верю ли я, что так может быть? Верю. Если чему меня и научила жизнь, то это не доверять сразу никому. По крайней мере, не увидев собственными глазами, что такое этот князь Агарин, воздержусь сбрасывать его со счетов. Не на шутку огорчило известие, что земли г-на Забалуева уже выкуплены. Опоздал я. Впрочем… Опять-таки, если с этим Агариным можно иметь дело, кто знает, авось со временем договоримся. Эх, князь-князюшка, кто же ты?.. Какого черта тебя понесло в наши края, коли у тебя есть дом в Москве? Это после Парижа-то – в глушь? Чем больше думаю, тем меньше мне хочется с тобой встречаться. Или – поскорей бы! Только бы не сидеть сиднем и не ждать. Не утерпел и съездил поглядел на дом Забалуева. Жизнь кипит. В утреннем воздухе далеко разносятся звонкие удары молота из кузни. Мужики на плечах таскают в дом мебель, ковры, бабы оттирают лестницы, моют окна, начищают посуду… Лошадка стоит невдалеке, груженая горой сундуков… А новый хозяин, похоже, решил сменить всю обстановку! Я его понимаю, а все равно жаль. Когда ветхие трущобы Забалуева вдруг за ночь превратились в сказочный дворец – это дало пищу сплетням на полгода. Правда, потом появились более интересные сюжеты: смерть бедного Андрея (упокой, Господи, его душу и прости меня!), скандал в церкви на отпевании, Сонечка… Потом – удочерение Анны князем Долгоруким. Теперь вот новый сосед. Не вовремя я насоветовал князю увезти Сонечку. А! Забыл. Нет, правильно. Разберемся сами, а там, если что, вызовем Соню из столицы. Анна пока ни о чем не знает. И не нужно ей знать. Она спрашивала меня о Модестовиче, но я сказал, что пока ничего нового. Так оно и было. С мальчишкой я встретился вчера, но после Мишиного письма его новости мне мало интересны. Модестович, как и следовало ожидать, уже съехал, расплатившись. Ваня с горящими глазами сообщил мне, что Карл Модестович похвалялся трактирщику, что он теперь управляющий у князя, который купил имение Андрея Платоныча Забалуева. Однако г-н Шуллер продолжает захаживать в трактир, где играет и занимается любимым делом: выясняет, где что почем и нельзя ли дешевле. Оружие его меня тревожит – пистолет с буквой А. А – Агарин? Подарок? Это за какие заслуги? Если они раньше не были знакомы… Миша написал «князь вернулся только что». Постой, Миша! Вернувшись из-за границы, князь должен был ехать к себе домой, в Москву. Отдохнуть, осмотреться там, разузнать где и какие имения выставлены на продажу, и только после этого заняться непосредственно выкупом… Как ни крути, получается самое малое месяц-полтора. При большой спешке. Хотя Модестович умеет втереться в доверие, но все же… странно это. Неразумно. Или он украл? С Карла станется! Но и это глупо. Зачем? Черт знает что такое! Возможно, что князь просто доверчивый мальчишка, попавшийся на крючок ловкому проходимцу. Тогда мой долг – предупредить его. Или Агарин знаком с г-ном Шуллером давно, а значит, они заодно… В любом случае пока приходится ждать. Если Модестович желает отомстить мне – милости прошу, посмотрим, кто кого. Но если он посмеет задеть Анну… Клянусь Богом, пристрелю! ДНЕВНИК АННЫ КОРФ 1840 год, апреля 27 дня А у нас новый сосед! Такой милый юноша! Он мне очень, очень понравился. Но по порядку. После завтрака мы сидели в гостиной. Владимир с пером в руке просматривал счета, я читала новое сочинение г-на Полевого, когда слуга объявил князя Агарина. Владимир поднялся из-за стола навстречу. Вошел молодой человек, на вид лет 25-ти, в синем модном сюртуке, с черным платком на шее, белокурый, кудрявый с легкой светлой бородкой. При виде нас остановился, и милая застенчивая улыбка осветила его лицо. - Простите ради Бога, г-н барон, сударыня, мое вторжение, что я осмелился первым нанести вам визит… - он умолк, глядя все так же мило и застенчиво большими серыми глазами. - Я – князь Агарин, ваш сосед. Ваш новый сосед. Зовут Алексей Федорович. – прибавил он поспешно. И чуть покраснел. Я улыбнулась ему ободрительно. По-русски гость говорил приятным глуховатым тенором, картавя, и с усилием, маленьким, но все же заметным, подбирая слова. Видно было, что русский язык ему в отвычку. - Добро пожаловать, Ваше сиятельство, рады познакомиться, – ответил Володя весело по-французски, протягивая ему руку. Алексей Федорович смутился: - Нет, пожалуйста, сударь, если вас это не очень затруднит, я бы предпочел говорить на русском. Я так давно не был на родине, что… даже вы заметили, что французский язык – мне родной. А это никуда не годится. – закончил он решительно, пожимая руку Владимиру и, пожимая, заглянул ему в глаза снизу вверх. Он ниже Володи ростом. - Ну почему же? Высшее общество в России считает французский язык языком отменного изящества и ума. - Изящества – согласен, ума… позвольте, сударь, а чем же русский хуже?! Не думаете ли вы, что мы более глупы, чем европейцы, и что наш язык менее годится выражать самые тонкие, самые острые мысли, pleine de grace et d`esprit… - князь, увлекшись, перескочил на тот самый язык, против которого выступал. Смутился, покраснел до ушей, потом отчаянно встряхнул головой и засмеялся, - Ну вот видите… Мы с Владимиром тоже рассмеялись. - Эк мы с вами с порога да сразу о высоком. – в голосе Володи скользнула легкая насмешка, необидная впрочем, - Ну что ж, тогда повторю на русском: добро пожаловать в наш дом, дорогой князь. - Это просто замечательно, что вы приехали к нам, Алексей Федорович, - вступила я, - мы с мужем живем здесь совершеннейшими медведями, а так хотелось бы завязать новые интересные знакомства! У Володи брови поползли вверх, а я поверх головы целующего мне руку князя показала ему язык. - Но вы же такая красивая пара, и вы только что поженились! Князь совсем смешался, поняв, что чуть не сказал бестактность. Ох! Бедный мальчик, он принял мои слова всерьез. - Вы смеетесь надо мной, да? – жалобно спросил он, оглядываясь на нас. - Князь, Бога ради, не обращайте внимания на слова баронессы. Анна, ну как тебе не стыдно?! Что за Синюю Бороду ты из меня делаешь? Что подумает о нас Алексей Федорович? Князь, поняв, что мы шутим, улыбаясь, взмахнул рукой. - Не беспокойтесь, господин барон, я не могу думать о вас плохо. Вы мне очень нравитесь, а кроме того, я о вас слышал только хорошее. – простодушно заявил он. Лицо Владимира, за минуту перед этим улыбающееся, застыло. На секундочку. Произошла странная заминка. Агарин уловил ее. - Ну, вы же понимаете, когда покупают имение, - заговорил он поспешно и словно извиняясь, - то обязательно спрашивают о соседях. Ведь соседи в провинции – это вся жизнь! А когда я узнал, что моими соседями могут стать Корфы и Долгорукие, а мой управляющий, г-н Шуллер, рассказал мне о вас столько хорошего, я не колебался больше ни минуты. Мы с Владимиром переглянулись. Управляющим? У князя?! - Вы хотите сказать, князь, что господин Шуллер отзывался обо мне хорошо? – медленно, с расстановкой, произнес Владимир. Он знал?! - Ну конечно! – радостно воскликнул юноша. И внимательнее оглядев наши вытянувшиеся лица, вдруг испугался. – А… а что? Муж прикусил губу. - Дело в том, что я выгнал Карла Модестовича за просто-таки удивительное совпадение его сущности с его фамилией. Князь наморщил лоб. - Простите?.. Шуллер? Вы… хотите сказать, что мой управляющий… он… игрок? – он посмотрел на нас широко распахнутыми глазами. Владимир двинул плечами. - Да нет. Во всяком случае, не был при мне. Но вот жулик – несомненно. - Но… этого не может быть! Как же так? Огорчается он точно как ребенок: брови поднимаются домиком, уголки глаз и рта опускаются вниз… Растерянный ребенок. Мне показалось, что князь вот-вот заплачет. Такая же выразительность лица – у Володи. В минуту откровенности он признался мне, что заметил: иной раз его лицо выражает более сильное чувство, чем он испытывает. Например, его нелюбовь ко мне в детстве, которую я выводила из выражения его глаз и рта, на самом деле была наполовину плодом моей фантазии. «А любовь?» - спросила я. Улыбнулся. «А вот этого - гораздо меньше, чем я чувствую.» - «Мне хватает» - счастливо выдохнула я, зарывая пальцы в спутанные черные волосы и притягивая к себе голову любимого. - Я так понимаю, он не сказал вам, за что его уволили с должности? – холодный голос Владимира вырвал меня из грез. Князь еще больше смутился. - Он говорил, что вышло недоразумение. Интриги недоброжелателей, которых всегда хватает у управляющего, всецело преданного интересам барина. Он… - князь запнулся, поколебался, но все-таки продолжил, - он называл имя Никиты… ну, того, который был вашим управляющим после него, и которого вы потом прогнали… - Прогнал?! - Как, и это неправда? Мы опять переглянулись. - Он сказал, - опустив глаза, шепотом обреченно зачастил князь,- что благодаря его стараниям ваше имение стало приносить доход втрое больший, чем давало до него, что… Ah! C`est terrible! C`est... oh, quelle honte ! Ce n`est pas vrais!.. – от огорчения он опять перешел на привычный ему французский. Володя молчал. - Mais non, monsieur, c`est vrais, - не дождавшись от мужа ответа, вмешалась я. - Это правда, - повторила я по-русски, – Тут он вам не солгал. Князь недоуменно уставился на меня, приоткрыв рот. Потом перевел взгляд на Владимира. Муж молчал. Я начала злиться. - Мой супруг не любит Карла Модестовича, - сказала я чуть ли не с вызовом – и у него есть на это причины. Но нельзя не признать, что г-н Шуллер рачительный хозяин и пока он был управляющим в нашем имении, оно процветало… хоть он и воровал, - тише прибавила я. - Воруют все, - князь с легкой извиняющей улыбкой развел руками, - что делать, такова Россия. Oh, mon Dieu, mon Dieu! После всего, что вы рассказали, что же мне делать с г-ном Шуллером? - Выгнать. И не сомневаться, – резко и грубо бросил Корф, - Потом может быть поздно. - Послушай, Володя, - проговорила я тихо, с силой сжимая пальцы рук, - ты не допускаешь мысли, что Карл Модестович изменился? Он мог и раскаяться в своих грехах. Он ведь не сказал о тебе и слова худого князю Агарину. Не вспоминай зла и ты. Глаза Владимира сощурились, тонкие ноздри дрогнули, подбородок медленно приподнялся. Он хотел что-то сказать, но сдержался. Я догадывалась, ЧТО он мне сказал бы, не будь в комнате князя. Я всегда чувствовала себя беззащитной перед этой волчьей неумолимой сутью. С самого детства, глядя в ледяные глаза барона, я ощущала себя самозванкой, наглой пришелицей, посмевшей встать между ним и его отцом. Я была виновна в том, что Иван Иванович баловал меня. Я была виновна в том, что родилась крепостной. Я была виновна в том, что я вообще родилась. И что сталось бы со мной, не воспылай он ко мне так неожиданно любовью? Я знаю что. Он растоптал бы меня – походя, без злобы, просто потому, что ненависть устоялась и стала привычной. Отбросил бы ногой и ушел. И было бы ему наплевать, что я еще полуживая. То же самое было с князем Долгоруким. Тот побег… Я испугалась. Я вдруг поняла, насколько сильно завишу от этого человека. Каждое слово, безжалостно-хлесткое, в лицо Петру Михайловичу было как удар обжигающей плетью по моему сердцу. Я никогда не забуду того ужасного танца – семи вуалей. Я простила Владимира, но забыть не могу. Могу лишь не вспоминать. Я пережила невыносимую муку: я представляла себе, как барышня, чистая благородная барышня, какой меня любил Михаил, вдруг появится перед ним в бесстыдном откровенном наряде танцовщицы и станет развлекать танцем. А Владимир Корф будет смотреть на нас своими темными глазами и улыбаться. Я не смогла отказаться тогда. Я слишком хорошо знала Корфа – его способность, закусив удила, лететь, сметая все на своем пути. Я боялась, что откажись я, заупрямься, - он ворвется в комнату, силой сдерет с меня платье и сам облачит в тот костюм. Как же я ненавидела его! И каким счастьем, невероятным, до слез, счастьем было услышать от Миши, что он не сможет быть за ужином! Вместе с облегчением во мне родилась злость. Танцевать перед князем Оболенским? Изволь! Втопчи меня в грязь! Пускай он расскажет Мише. Но - потом. Потом я перенесу, я смогу, я объясню, я придумаю слова… Ты хотел рабыню? Ты получишь рабыню. Я зажгу тебя, заставлю желать! Ты еще не видел меня голой? Ну так смотри! Взгляды Владимира причиняли боль моему телу, моей коже, но эта боль, сплетенная с отчаянием, рождала в моей душе какое-то извращенное наслаждение… И клянусь адом, я убью себя, если ты хоть пальцем до меня дотронешься! …А потом вошел Миша. До сих пор, стоит мне вспомнить, как потрясение в его взгляде менялось в отвращение, меня сгибает пополам от боли. Я не знаю, как я смогла простить ЭТО Владимиру. Просто я любила его. Но я больше не могу слышать, как он говорит о ком-то так безжалостно. Если бы жестокость проявил кто-то другой, я бы смогла сдержаться, но Владимир – не могу, я не могу не броситься на защиту. Он мужчина, он живет умом и не понимает, КАК чувствует другой человек. А я понимаю. Князь ощутил повисшее между нами напряжение. Осмотрел нас задумчиво своими глубокими серыми глазами. - Владимир Иванович, Анна Петровна, я благодарен вам за участие, которое вы приняли во мне. Но согласитесь, г-н барон, было бы жестоко и несправедливо с моей стороны указать на дверь человеку, который передо мной ни в чем, ПОКА НИ В ЧЕМ, не провинился. Кто знает, быть может, г-жа баронесса права и Карл Модестович раскаивается в своем недостойном поведении. Было бы противно христианскому духу не дать ему возможности оправдать себя честной службой. В любом случае, - добавил он поспешно, - зная все, я буду приглядывать за ним теперь в оба глаза. – и князь улыбнулся нам. Улыбка у него удивительно светлая и милая. - Господа, - воскликнула я, - до чего же странный у нас разговор! Ведь это наша первая встреча, мы только познакомились, а с порога уже успели и поспорить о французском языке, и обсудить недостатки управляющего… И это до того, как пригласили князя присесть! Что же мы будем делать все остальное время? Мужчины рассмеялись. Владимир указал жестом на кресло. - Бога ради, простите! Это моя вина. Присаживайтесь, прошу вас, ваше сиятельство. - Алексей Федорович, г-н барон. Прошу вас, не нужно церемоний. – сказал князь, садясь. - Ну, тогда не «г-н барон», а просто Владимир. В крайнем случае барон Владимир Иванович. - Договорились! Дальше беседа потекла вполне мирно. Князь Агарин оказался обворожительным человеком. Он только сначала, кажется, не очень ловко чувствовал себя, но вскоре мне показалось, что я всю жизнь знала его. Такой хороший ум, чистое, наивное, юное сердце. На вопрос моего мужа, отчего он решил поселиться в наших краях, князь ответил, что, хотя всю жизнь его родители переезжали с места на место и перед его глазами последовательно сменились Лондон, Мадрид, Неаполь, Рим, Венеция, Ницца – пока семья не осела в Париже, он всегда ощущал себя не горожанином, а скорее сельским жителем. С раннего детства у него остались в памяти картины привольной деревенской жизни, когда они семьей гостили у хорошей знакомой матери под Ярославлем. Летнее утро, веранда с накрытым длинным столом, шумное дворянское семейство, девочка с книгой и длинными каштановыми локонами на одеяле под раскидистым дубом, бег наперегонки с деревенскими детьми по сочной траве к сверкающей речке, купание и ловля мальков руками… Песок, греющий голый живот… Алые капельки земляники под резными листочками в свежем прохладном сумраке дубового леса… А по вечерам – потрескивают высокие свечи в гостиной, и взрослые ведут свой неспешный разговор, дочка хозяйки, девочка с каштановыми локонами, задумчиво перебирает клавикорды, и рождающиеся под ее пальцами звуки переносят в смутную и чудную мечту, а сидеть у мамы под боком так уютно… «И я засыпаю, а потом просыпаюсь, когда отец несет меня в кровать, но глаз не открываю, и чувствую ухом его теплое сильное плечо, и меня кладут на постель, а мама тихонько прикрывает меня одеялом и наклонившись целует в лоб…» «Моя мечта – это встретить хорошую девушку, чтобы у меня было много детей, и чтобы они были счастливы, как я тогда, маленьким, в гостях, в имении под Ярославлем.» - Барышень на выданье у нас хватает, - сказал Володя и посмотрел на меня. В глазах мелькнула лукавинка и легкая теплая смешинка. - Ох, только не нужно меня сватать! – вдруг встрял князь, - Я сам найду. Все засмеялись. Ушел он позже, чем собирался – мы уговорили его остаться пообедать с нами. Он отказывался недолго, мне показалось, что ему нравится у нас. Володя пересказал ему местные новости, представил соседей, поговорили о политике, о денежной реформе Канкрина, о моде на петушиные бои, об англо-афганской и кавказской войне, о сельском хозяйстве, о последних новинках в литературе, о театре – словом, обо всем на свете и расстались очень довольные друг другом. Князь Агарин взял с нас слово, что мы непременно нанесем ему ответный визит, посмотрим, как он живет. Мы пообещали. Я смотрела, как он, помахав нам рукой, пустил коня по дороге в галоп– стройный, как тростинка, белокурый… - Как нам повезло, что у нас такой сосед, правда, Володя? – спросила я мужа. Он глядел вослед князю и не ответил ничего. Обнял меня за плечи и увел в дом. ДНЕВНИК ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год, апрель 27 дня Ну, вот знакомство и состоялось. Князь Агарин оказался милейшим юношей, по сравнению с которым я чувствую себя умудренным жизнью генералом, несмотря на то, что он старше меня на два года. Нрава он самого открытого, любезного и простого. Наивен, но это хорошая наивность. Молодая такая, чистая, неиспорченная растленным дыханием света. Он усиленно зазывает нас в гости. Мы обещались быть. Анне он очень понравился. Мне тоже. Если бы… Достал из-под замка свою находку – обрывок записки. Долго всматривался. Вновь то же впечатление – уверенности и большого тщеславия. Этот стремительный винт-росчерк… Поручик З., с которым мы служили в одном полку на Кавказе, славившийся своим умением толковать почерки – у него оно было природным, сильным талантом – говаривал, что подпись отражает жажду человека казаться, то, каким он является на людях. «Вот, Корф, смотрите – видите ли, каков росчерк у нашего генерала? Быстр, да вверх, а имя – подчеркнуто. Уверенный в себе старикан! Решительный. Напористый. Честолюбивый. А штабс-капитана, Нестора Васильича, видали? Буквы строги да мелки, от краю до краю, словно мухи бумагу засидели, словно другой бумаги ему жаль. Так и есть: строг, скрытен, мелочен, скуп до крайности. Денщика Павлуху на сухом хлебе держит. А поглядите, каков фрукт в росчерке – экий выверт! Прямо рубаха-парень – прибежит, прилетит, все для тебя сделает, луну с неба снимет и руки расцелует. Ан не тут-то было! Из-за копейки удавится. Что, скажете - не похож?» Подпись князя Агарина противоречит тому, как ему следовало бы вести себя у нас. Он показался мне очень скромным, романтичным и безыскусственным человеком. Я с трудом могу представить себе, как тонкая рука этого юноши закручивает на листке эдакий финтиль. Он ему не идет, не вяжется, не совпадает… Значит, или Агарин не совсем то, чем явился нам, или найденная записка не его. В первом случае – он почти наверняка действует в компании с Шуллером (не зря же не согласился его прогнать, хоть и объяснение как будто бы разумное. Признаюсь, я чего-то в таком духе и ждал. И боялся.). Во втором – Шуллер играет за его спиной. Использует мальчишку для прикрытия тыла, а сам держит связь с кем-то еще. Но вот с кем? Мне необходимо достать образец почерка князя Агарина! Завтра же сделаем с Анной ему визит, и под любым предлогом я заставлю его черкануть мне пару строк. Сегодня был миг, когда мы с Анной едва не поссорились. Я не могу понять ее. Мало ли Шуллер зла ей сделал? А мне? Опять эти призывы к милосердию! Мне порою кажется, что попытайся кто-нибудь убить меня, не пройдет и месяца, как она простит убийцу. Что это за душа? Зачем она вышла за меня? Она говорит, что любит. Она целует меня, она страстно отдается мне ночами. Но этого мало. Мне – мало. Я мог взять ее давно, по праву хозяина. Даже в ту ночь, когда она пришла ко мне в спальню, даже поняв, что она пришла ради Миши, я мог бы взять ее. Я не захотел. Я люблю ее. Мне мало обладать ее телом. С некоторых пор появилась граница, за которую мы оба не переступаем. Доходим до нее и сворачиваем в сторону. Я сомневаюсь в женщине, которую люблю больше жизни, и не осмеливаюсь поговорить, выяснить все до конца, потому что… если Анна не любит меня, зачем мне жить? КАК мне жить? ДНЕВНИК ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год, апреля 28 дня Анну уговаривать не пришлось: она с радостью ухватилась за мысль навестить князя. Надо же! Как он ей понравился! А ведь совсем недавно ей не хотелось видеться ни с кем. Мы отправились в бывшее имение г-на Забалуева. У нас обоих с ним связаны не самые приятные воспоминания, так что Анна притихла, глядя на дом в конце длинной аллеи. Сбоку у крыльца стояли чья-то лошадь и коляска. Мы переглянулись. А у князя – гости! И сбежать не удастся, ведь нас наверняка заметили из окон. «Мужайся, Анечка!» - шутливо вздохнул я, подавая руку жене. Князь обрадовался нам, как родным, и, осмотревшись, я понял отчего. В гостиной восседала г-жа Бабанина, Марья Петровна, с двумя дочками на выданье. Бедняга Агарин! Уж я-то знаю эту вдовушку. Ей хорошо за 30, но она еще очень мила для своего возраста, бойка, чувствительна и глупа. Притом весьма охоча до сплетен. Мечтает выгодно пристроить дочек, а между делом и самой подцепить какого-нибудь состоятельного холостяка. Я показал глазами: да, Анна, влип наш князь! Делать нечего, женщины выказали сердечную радость при встрече, мы с князем к ним присоединились. Завязался оживленный разговор. Спустя недолгое время хозяин дома встал и попросил меня пройти с ним в кабинет: у него ко мне важный хозяйственный разговор. В кабинете князь привалился к стене и с чувством закатил глаза. Я расхохотался. - Боже мой, барон, какое счастье, что вы приехали! Эта милейшая дама сидит у меня уже четвертый час и, кажется, ждет, что прямиком от меня мы все поедем в церковь. Я выразил князю мое полное понимание и сочувствие. - Хозяйственный разговор – это был предлог сбежать? - Простите мне эту маленькую хитрость. Но я правда не знал, что еще придумать, чтобы немножко отдохнуть. - Прощаю. Мы с князем расположились в креслах возле камина и в мирной беседе провели минут 15. Я решил, что пора прибегнуть к хитрости, обдуманной мною заранее, которая и составляла цель нашего визита. Но этот момент Агарин вдруг хлопнул себя по лбу, как человек, внезапно вспомнивший что-то, и поспешно поднялся из кресел. - Ох! Извините, Владимир, я совсем забыл, что не отдал кое-каких распоряжений слугам. Я сейчас вернусь. Он вышел, а я немедленно вскочил на ноги. Дело в том, что, беседуя с князем, я приметил, что ящик бюро у окна чуть приоткрыт. Я знал, что поступаю в высшей степени бесчестно, но если князь явился сюда, чтобы навредить нам с Анной, и выдает себя не за того, кто он есть на самом деле, то с какой стати должен я церемониться с ним? А если он чист – ну что ж, значит, мне будет стыдно. Я шагнул прямиком к бюро и выдвинул ящик. В нем лежали книги и пара тетрадей. Я достал одну и, стоя тут же, у бюро, раскрыл ее. - Нехорошо оставлять дам скучать одних в гостиной, Владимир Иванович, - прозвучал за спиной серебристый голосок. От неожиданности я резко вздрогнул и, швырнув тетрадь в ящик, повернулся. - Князь и вас оставил одних? – томно продолжала Марья Петровна, трепеща длинными ресницами, - Что за несносный мальчик!.. А что вы делаете? – она сделала движение любопытно заглянуть мне за спину. Я сделал то единственное, что пришло мне в голову. Дернул ее к себе за руку, сжал в объятиях и заткнул рот поцелуем. Бедная Марья Петровна опешила, потом слабо затрепыхалась и затихла. А я, целуя ее, тихонько задвинул ящик бюро. После этого выпустил свою жертву. Вдова вздохнула и картинно сомлела мне на грудь. А я увидел, что, стоя в дверях, на нас глядит Карл Модестович. ДНЕВНИК АННЫ КОРФ 1840 год, апреля 27 дня Мы решили не откладывать визит к князю Агарину. Если бы я знала, какой сюрприз он мне готовит, я бы поехала и умирая, специально, чтобы поглядеть. Неожиданности начались сразу же, как мы приехали. Князь был не один. У него сидела Марья Петровна Бабанина с дочерьми. Из всех наших соседей меньше всего мне хотелось видеть ее. Я испытала на себе неприязнь этой дамы после того, как стало ясно, что мы с Владимиром все-таки поженимся. А до этого неизменным предметом критики была Лиза Долгорукая. Марья Петровна понимала, что родовитый барон Корф едва ли женится на одной из ее дочерей, но не могла отказать себе в удовольствии надеяться. Теперь, после того, как планы на Володин счет рухнули, участь предмета обольщения судьба, как видно, уготовила несчастному князю Алексею Федоровичу. Делать нечего. Пришлось притвориться, что мы очень рады встрече. Я поняла, насколько г-жа Бабанина утомила хозяина дома, когда, едва высидев с нами в гостиной из приличия минут десять, он нашел предлог увести Владимира в кабинет. Я молча позавидовала мужу и, вздохнув, приготовилась принять удар на себя. Впрочем, сначала большой жертвы с моей стороны не было: мы очень мило обсудили с Марьей Петровной столичные моды, но когда эта тема иссякла, Марья Петровна принялась обсуждать князя. А вот это мне совсем не понравилось. Не найдя поддержки, она вздохнула и заговорила о Сонечке: какая жалость, что именно сейчас князь Долгорукий увез девочку в Петербург! Конечно, она бы и не понравилась князю Алексею – после изысканных парижанок кому могут нравиться наши неловкие провинциальные барышни? Богатство и имя, разумеется, решают все, но… Согласитесь, душенька Анна Петровна, что Сонечка заслуживает лучшего, супруга, который бы ценил ее по достоинству и не обращал внимания на ужасные слухи и сплетни, которые обрушились на семейство Долгоруких после того, как открылось, что матушка ее, Марья Алексеевна, стреляла в своего супруга. Ведь какой ужас, не правда ли? Марья Петровна не раз говорила, что такому чудовищу, как княгиня Долгорукая, непременно отольется за все ее грехи. Вот небо и покарало ее смертью сына. Но ведь бедная Сонечка ни в чем не виновата, разве что в некотором легкомыслии, но чего же и ждать от девушки, когда ею никто не занимается, когда ее родителям до нее и дела нет! Слава Богу, что князь вовремя спохватился, Сонечка непременно найдет себе пару в Петербурге, г-жа Бабанина в этом уверена. «А вот мои бедные девочки… да разве есть у нас кто-нибудь, достойный таких чистых ангелов, таких умниц, таких послушных маменьке – чистое сокровище! Вы не подумайте, Анна Петровна, что я приехала к князю с какой-то особой целью… ведь вы не думаете так, ведь правда нет? Просто он наш сосед и только вернулся из-за границы, а долг вежливости обязывает нас оказывать знаки внимания, князь Агарин должен чувствовать себя хорошо, знать, что мы тут все рады ему, а кроме того, мы тут в глуши ничего не знаем, света не видим, и я подумала, что и мне и моим девочкам было бы любопытно послушать умного человека» и т.д. и т.п. До бесконечности. Даже голова закружилась. Поэтому, когда г-жа Бабанина встала и с легкой улыбкой сказала «пойду взгляну, куда это сбежали наши мужчины», я ее не отговаривала, хотя ее выходка показалась мне бестактной. Марья Петровна ушла, а я немножко отдохнула с ее дочками, которые намного умней и приятней маменьки. Я желала бы, чтобы она и подольше не возвращалась, но спустя некоторое время в гостиной появился Владимир. Перед ним, шурша платьем, шла г-жа Бабанина, потупя глазки и с красными пятнами на щеках. Я немножко испугалась, решив, что Владимир в своей ужасной прямой манере высказал ей все, что думает, когда она ворвалась к ним в кабинет. Однако мой супруг глядел совершенно безмятежно и ничуть не казался смущен. Он заверил, что князь подойдет через несколько минут, а пока вовлек в беседу барышень Бабаниных, легким и внимательным обращением скоро преодолев их диковатую робость и застенчивость. Маменька их, Марья Петровна, сидела странно молчаливая, участия в общем разговоре не принимала и, кажется, не знала, куда ей девать руки. На моего мужа глаз не поднимала. Встрепенулась она лишь когда в гостиную вошел князь. - Ах, так вот вы все где! Дальше все было мирно и хорошо, и я благословляла острый язык своего барона, который все-таки, кажется, нашел способ поставить словоохотливую барыньку на место. Князь угостил нас великолепным чаем, настоящим китайским, который он закупил по знакомству в знаменитом московском товариществе Петра Боткина, а Володя неожиданно загорелся мыслью устраивать и у нас чаепития, для чего попросил князя дать ему адрес, к кому обратиться в Москве, где бы он мог сослаться на знакомство с князем Агариным. Алексей Федорович, тронутый успехом, который имел его стол, набросал короткое письмецо главе фирмы. Володя был очень доволен и даже мне подмигнул. Как ребенок он, право! Потом стали прощаться. Марья Петровна, все такая же странно неразговорчивая, коротко поблагодарила князя за гостеприимство и направилась к выходу. Девочки поспешили за ней. Владимир подал ей руку, подсаживая в экипаж, - лицо вдовы вдруг вспыхнуло, как у юной пансионерки. Пробормотав невнятно что-то благодарное, она крикнула: «Трогай!» - и коляска укатила. Я дернула мужа за сюртук. Он обернулся: - Слушай, ты ее прямо заколдовал! Признайся, как тебе это удалось? Мне показалось или он чуть-чуть смутился?.. ДНЕВНИК ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год, апреля 29 дня Последняя моя запись была о происшествии в доме князя Агарина. Трудно описать мои чувства при неожиданном явлении Карла Модестовича. Я невольно позавидовал г-же Бабаниной, тому, что не могу по ее примеру упасть в обморок. Вот только это вряд ли бы спасло положение. И дело не в том, что Шуллер застал меня за несколько, как бы выразиться… пикантным провождением времени – куда больше обеспокоила мысль, когда он успел войти. Приметил ли, как я закрывал ящик? Но - что бы там ни было - сейчас приходилось, как говорят французы, «делать хорошую мину при плохой игре». - Что вам угодно, Карл Модестович? – осведомился я. С удовлетворением отметил, что голос мой звучит вполне спокойно и холодно. - Простите, Владимир Иванович, я, собственно, искал князя… задать несколько вопросов. Но я уже и сам вижу, что его здесь нет. И Карл Модестович сделал попытку скрыться за дверью. При звуке голоса моего бывшего управляющего лежащая в обмороке вдова подала убедительные признаки жизни. Слабо вскрикнув, она отскочила от меня. Оставив ее, я метнулся вслед за Шуллером. Настиг. Схватил за горло и прижал к стене. - Ну что вы, барин?.. Что вы, Владимир Иванович… – забормотал Карл. Его округлившиеся глаза смотрели на меня со страхом, только в глубине их тлел огонек, который мне крайне не понравился. - Карл Модестович, - ласково молвил я, - когда вы были моим управляющим, мы понимали друг друга с полуслова. Надеюсь, эта способность вам не изменила? Мордочка Карла Модестовича выразила скромное лукавство. - Я ее приумножил. Это понимание, такое… запанибратское, на его лице заставило меня заскрипеть зубами. Тяжело застучала кровь в висках. Я сдавил ему горло, с наслаждением видя, как меняется его взгляд. Он дернулся под моими пальцами и кончиком языка быстро облизал губы. - Надеюсь, что это так. Теперь в глазах Шуллера плескался страх, самый настоящий страх. Неподдельный. И это привело меня в чувство. Я медленно ослабил хватку. Карл Модестович бочком, бочком по стеночке попятился от меня, чуть не споткнулся на лестнице и скатился вниз. Бешенство прошло, оставив колотящееся сердце, горечь во рту и - опустошенность. Я обернулся. Г-жа Бабанина стояла на пороге коридора и со странным выражением смотрела на меня. Я представил, как выгляжу в ее глазах, и мне стало тошно. А, к черту ее! - Сударыня, - молвил я как мог учтиво, - я полагаю, лучше всего нам пройти в гостиную. Хозяин дома присоединится к нам через несколько минут. Она молча повиновалась. Я чуть поколебался: вернуться ли в кабинет, проверить, лежит ли тетрадь как следует, – уж в очень сильной спешке я вбросил ее в ящик - или проследовать за вдовой. Коротко усмехнувшись, выбрал второе. Еще раз открывать бюро было бы слишком большим риском, а еще большей наглостью. Не хватало, чтобы за этим занятиям меня застал вернувшийся Агарин! Будем надеяться, что я не наследил так уж сильно - насколько помнится, тетрадь все-таки легла на свое место. Я нашел предлог получить записку у князя. Впрочем, уже беглый взгляд в злополучную тетрадь почти убедил меня, что написавший ту записку – Агарин. Почерк с наклоном влево встречается не часто. Полученное в полное мое распоряжение письмо лишь подтвердило подозрения, отняв последнюю надежду. Несомненно, то была рука князя! Те же четкие, изящные, быстрые буквы. Вот только подпись на этот раз другая, поскромнее. Не винт, а просто «Агарин» с легким фигурным прочерком под именем, прочерком, чем-то неуловимо напомнившим виньетку. Ну, так и ведет он себя у нас по-другому! (Интересно, я рассуждаю так, как будто мне известен тот, другой Агарин.) Некоторое время раздумывал, рассказать ли Анне. Решил пока не тревожить. ДНЕВНИК ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год, мая 1 дня Анна, Аня, Анечка моя... Только сейчас подумал, что я еще никогда не рассказывал о том, как ты вошла в мою жизнь. Хотя с тех пор прошли годы, мне совсем не трудно восстановить в памяти все произошедшее, найти истоки и причины последующих событий. *** Дело в том, что я перестал быть ребенком слишком рано. Мое детство закончилось в тот самый день, когда умерла мама. До этого я верил в чудеса, и мир, казалось, делал все, чтобы эту веру во мне укрепить. Я был единственным ребенком у родителей. Мама души во мне не чаяла, тетушка обожала, отец всегда был ласков и внимателен. Мои прихоти исполнялись, капризам придавалось непомерное значение. Я, как маленький король, бессовестно пользовался этим. Отец, правда, журил иногда женщин за то, что они растят ему не воина, а нежную девчонку. Меня его слова задевали, и в присутствии отца я старался вести себя смирно. Мне ужасно льстило, что он разговаривает со мной, как со взрослым, даже иногда спрашивает моего совета. Конечно, отец как умный человек нашел правильный способ воспитания, и он наверняка принес бы свои плоды, если бы вдруг не стало ясно, что мама сильно больна. Мне это открылось именно вдруг, до тех пор я со свойственной детям беспечностью не замечал ничего. Теперь же мама почти перестала выходить из комнаты, она страшно исхудала, на бледном, обтянутом кожей лице непомерно огромными казались блестящие черные глаза, обведенные глубокой тенью, ее рука, гладившая мои волосы, была легкой, как пушинка, постель так страшно и едко пахло лекарствами… Я стал избегать маминой комнаты – не потому, что я меньше любил теперь маму, наоборот, никогда я так не нуждался в ее любви и ласке, никогда еще так глубоко и больно не ощущал свою нерасторжимую связь с нею – а потому, что в ее комнате пахло смертью. Тогда я не мог этого объяснить, да и сейчас едва ли могу… Просто, переступая порог маминой спальни, я начинал сомневаться, что все опять будет, как раньше, что мы вновь будем петь с нею песни, бегать и валяться на траве, что мне будут рассказывать чудесные сказки на ночь, что в канун Светлого Христова Воскресенья мама разбудит меня ночью и, укутанного в одеяло, повезет в церковь, а там все ближе на подъезде сквозь бубенчики будет слышаться тонкое, чистое пение хора и звездочки будут глядеть на нас из черной глубокой выси в эту торжественную ночь… …Так страшно пахло лекарствами, и мама смотрела на меня так странно, так жадно. Я один раз не выдержал и разревелся от страха, от любви, а она прижимала меня к себе, укачивала, целовала и приговаривала не своим, очень слабым, очень тихим голосом: «Володенька, сыночек, ну что же ты… что ты, маленький мой… родненький… мой ненаглядный… сыночек, ну что ты…» Я чувствовал, что она дрожит, но не понимал, что это она плакала. Тетя властно высвободила меня из маминых объятий и вывела вон из комнаты. А отец отвел меня, зареванного, в кабинет и, усадив в кресло, устроил нагоняй. Сказал, что таким эгоистом быть нельзя, что я должен пожалеть маму, что если я буду ее так расстраивать, она поправится не так скоро, как нам хочется. Я верил отцу, как Богу. Я переспросил: а она поправится, правда? Отец крепко обнял меня и ответил, что да, если я буду вести себя хорошо. Я стал вести себя хорошо, но все-таки я был ребенком, и не всегда мне удавалось удержаться от шалостей. Помню, раз он застал меня, когда я шумно катался на животе по перилам. Это был день, когда мама чувствовала себя как-то особенно плохо, и невыносимая гнетущая обстановка дома заставила меня нарушить его мертвенную тишину. Это был первый раз, что отец накричал на меня. До этого он никогда не повышал на меня голос. Тетушка вступилась, они с отцом закрылись в кабинете и долго о чем-то говорили. А на следующее утро тетя разбудила меня и сказала, что мы с ней едем в Петербург. Эта поездка осталась у меня в памяти как самое счастливое событие моего детства. Именно тогда я сказал Сычихе те слова, память о которых жжет меня всю жизнь. Что я хотел бы, чтобы она была моей мамой. А через неделю мамы не стало. Отец сразу постарел от горя. Тетя стала молчаливой, все время плакала и держалась неестественно прямо. Она пыталась приласкать меня, но я отшатнулся от нее, как от чумы. Я мучился оттого, что из-за меня она убила маму. В эти дни мне так необходима была любовь отца, и он ласкал меня, но, и обнимая его, я не находил в себе силы сознаться, что это я, именно я настоящий виновник смерти мамы. Я сделался замкнут. А несчастья продолжали сыпаться на нашу семью. Тетя стала странной, она часами могла сидеть неподвижно, не отрывая взгляда от одной какой-то точки, с трудом приходила в себя, когда с нею заговаривали. Наконец отец отвез ее в Петербург к какому-то доктору. Что сказал доктор, я не знаю и до сей поры, но, вернувшись, тетушка недолго прожила с нами. Она ушла в лес, сказав, что должна понести кару за свой грех. Нужно ли говорить, как подействовали на меня ее слова? Я ненавидел несчастную женщину, и никакие уговоры отца не помогали излечить меня от этой ненависти. После ее ухода жизнь сама собой вошла в колею, мы принимали гостей, отдавали визиты, но я чувствовал, что все непоправимо изменилось. Я остро любил отца, он был единственный, кто остался у меня от прежней жизни. И в этот момент в доме появилась Анна. Я хорошо помню день, когда отец представил мне белокурое создание в юбочке и сказал, что у этой девочки недавно умерли родители – она пока поживет у нас. О том, что Анна останется в нашем доме навсегда, тогда речи не было. Девочка показалась мне крохотной, как кукла, и такой же красивой. Я посочувствовал от души – уж я-то знал, что такое потерять близких! Я не против был, чтобы она пожила с нами, только взгляд ее меня смутил – так, бывает, маленькие дети смотрят, когда кто-то привлечет их особое внимание - пристальный, неотрывный взгляд круглых, как блюдца, синих глазищ. Пока отец отдавал распоряжения слугам об устройстве отдельной комнаты для Анны, она сидела в кресле, так что ее крохотные туфельки едва выступали за край, и очень сосредоточенно изучала меня. Мне наконец это надоело. Я в свою очередь уставился ей в глаза, думая хоть так принудить девчонку отвести взгляд. Не тут-то было! Тогда неожиданно для самого себя, а больше из озорства, я вдруг состроил ей страшную рожу. Анна мигнула и отвернулась. Беда в том, что мою рожу заметил и отец, как раз вернувшийся в комнату, и я немедленно был обруган за то, что дразню девочку. За обедом было очень забавно смотреть, как она ест. Стол был слишком высок для нее, хоть ей и подложили подушки. Анна ела сосредоточенно, старательно орудуя ложкой, разложив локти на столе по обеим сторонам от тарелки. Я старался поймать ее взгляд – отчего-то мне очень понравились ее синие глазища – но девочка была вся поглощена своим занятием. Тогда я потихоньку скатал шарик из хлеба и, улучив удобный момент, щелчком послал его ей в тарелку. Катышек, к несчастью, залетел дальше, чем я рассчитывал, и с размаху вонзился Анне в щеку. Девчонка вздрогнула и стукнула ложкой. И вновь моя выходка была замечена отцом. На этот раз он рассердился не на шутку. Велел мне немедленно выйти из-за стола. Никаких оправданий слушать не стал. Заявил, что я веду себя недостойно, непорядочно и что ему стыдно, что у него такой сын. Последние слова поразили меня до глубины души. Ведь я и так чувствовал себя виновным в том, о чем папа и не догадывался! Сосланный в свою комнату с приказанием не покидать ее до вечера, я ощущал, как в душе у меня растет неприязнь к этой пришлой девчонке. Мой внутренний мир был слишком хрупок, слишком потрясен смертью матери и я именно сейчас так нуждался в уважении отца!.. Перенести несправедливость с его стороны оказалось невыносимо больно. Я был виноват, но ведь он даже не попытался понять, а сразу обвинил, сразу признал меня виновным, сразу стал на сторону чужой девчонки! Словом, если бы папа в тот день был чуть внимательней к своему сыну, скорее всего, Анне не пришлось бы страдать по моей милости, а мне не пришлось бы так долго искупать ошибки. Впрочем, поначалу я не очень обижал ее. Но отец, наученный первым днем, боялся оставлять нас наедине надолго, я видел, какие настороженные взгляды он бросал в мою сторону – полные готовности немедленно встать на защиту Анны, немедленно расправиться со мной, буде я обижу ее – и из духа противоречия я стал вести себя гаже, чем мне хотелось. Я действительно стал обижать Анну. О том, что Анна – крепостная, я узнал случайно, услыхав разговор кухарки Вари с отцом. Известие меня потрясло. Так значит, из-за этой наглой самозванки отец не любит меня, своего родного сына?! Из-за крепостной?! Эта девчонка, которой я говорю «вы», она… Я помчался на поиски Анны. Она сидела за роялем. За несколько месяцев, проведенных у нас, девочка перестала быть дикаркой, я увидел, что она умеет разговаривать и даже петь, но тихоней она была по-прежнему. А еще за эти месяцы она научилась избегать меня. Она меня боялась. Я был мальчиком, был старше на четыре года и был тираном. Сейчас я не знал, что собираюсь сделать, но сердце мое было переполнено – возмущением и ненавистью. Анна при моем появлении сползла со стула. - Так ты у нас крепостная? В ее расширившихся глазах появился испуг. И этот испуг все мне сказал без слов. - А я, стало быть, твой хозяин? – сознание своей власти над этой девчонкой опьянило меня. - Стало быть, я могу сделать с тобой все, что захочу? – я оглянулся, не зная, что придумать. Вытянул руку: - Целуй! Анна молчала. Я ждал. Ожидание стало затягиваться. В сущности, я уже пожалел о своей выходке, но отступить не позволяла гордость. - Ну?! – рявкнул я. - Владимир! Я оглянулся. На пороге стоял отец. Мгновенно стало сухо во рту, но сознание несправедливости, учиненной надо мной, все еще переполняло меня гневом. - Отец! Почему вы не сказали мне, что Анна – крепостная?! Он медленно подошел к нам. Глаза были ледяными, и в этом льде была ярость. - Запомни, Владимир, в этом доме нет крепостной Анны Платоновой! Здесь есть моя воспитанница и твоя сестра. Коль ты узнал – пусть будет так, но если ты посмеешь вынести это за порог дома – ты мне не сын. У меня защипало в глазах. - Папа… что вы делаете? За что вы так ненавидите меня? - Не говори глупостей! – устало отмахнулся отец, – Я просто недоволен твоим поведением, и у меня есть на это причины, согласись. Я молчал. - Володя, ты нехорошо поступил с Анной. Я полагаю, будет правильным, если ты попросишь у нее прощения. Я резко вскинул голову. Прощения? У крепостной?! Но это уж слишком!.. - Не нужно, Иван Иванович, - тоненький голосок Анны прозвенел в комнате. Она подняла умоляющие глаза на моего отца. Он улыбнулся ей. - Нужно, Анна, нужно. Пускай знает, что нельзя безнаказанно обижать беззащитных. - Это она-то беззащитная? – у меня перехватило горло, – Это она-то?! Да вы носитесь с ней, как… как… - Да как ты смеешь?! – Отец взял меня за плечи и сильно тряхнул, - Как ты смеешь дерзить мне? Я вырвался. - Смею! – крикнул я, - Смею! Потому что если вам не нужен такой сын, то мне тоже не нужен такой отец! И я понесся вверх по лестнице. Это была самая страшная ссора с отцом за всю мою жизнь. Ее я очень долго не мог простить Анне. Мне все-таки пришлось извиниться перед ним. Отец принял мое извинение холодно и, хотя больше не требовал, чтобы я просил у Анны прощения, отношения между нами остались напряженными. Он был прав по-своему, ибо Анна не была виновата в том, что стала между нами, но именно этого-то я и не мог ей простить. Я просто с цепи сорвался. Остриженная наголо любимая кукла было самое малое из издевательств, которые я устраивал для нее. Я заливал чернилами ее ноты, резал ее платья, подбрасывал лягушек в стол, солил ей пищу, дергал за волосы… Зная, что она боится темноты, однажды втолкнул в темный чулан и задвинул засов. Сидел, прижавшись спиной к двери, и слушал, как она колотится с другой стороны, умоляя выпустить ее. Другой раз бросил в нее мышонком… Влетало мне крепко, но меня это не останавливало. Я прекрасно знал теперь, что она никогда не покинет наш дом, и мстил ей за это изощренной жестокостью. Ненавидел ли я ее? Каким бы странным не показался этот вопрос, ответа на него я не знал. Анна вызывала у меня странное, двойственное чувство... Однажды я принес в дом щенка, маленького такого, очень слабенького, совершенно беспородного, с черными ушами, крохотным хвостиком и пятнышком на носу. Я его обожал, постоянно таскал на руках, несмотря на подшучивания отца, но эта острая любовь не мешала мне по-своему мучить его. Я забирался на кровать и, высоко подняв Тишку над головой, вдруг ронял его на подушку. Тишка ударялся о подушку всем телом, переворачивался на лапы и пытался убежать, но я не давал ему этого сделать. Вновь поднимал высоко и опять ронял на подушку. Мне до сих пор стыдно вспоминать, тем более, что смерть Тишки стала для меня настоящим горем: его искусала взрослая собака и он умер у меня на руках. Он дрожал от боли, маленький, измученный, а я шептал ему на ушко самые нежные слова, какие мог придумать. Мне казалось, что я сам умираю. Вот и Анна… Временами я испытывал к ней чувство, похожее на острую страсть, если можно говорить о страсти у ребенка, страсть, лишенную какого бы то ни было признака пола. Это было скорее желание прикоснуться, погладить, обнять и прижать к себе - такую маленькую, нежную, беззащитную, но я не мог, я не осмеливался этого сделать. Маска мучителя намертво приросла к моему лицу. Однажды я осмелился погладить ее локон, когда она сидела на диване, и волосы упали за спинку – Анна почувствовала мое прикосновение и вскочила. Вот и все, что я получил – вечную настороженность и недоверие затравленного зверька. А однажды – мне было 12 лет – она тяжело заболела. Я слонялся по дому и места себе не находил. Словно вернулись времена болезни мамы. Неизвестно почему, я не хотел, всем сердцем не хотел, чтобы Анна умерла. А мне казалось, что она умирает, и никакие уверения Вари, что она поправится, не помогали. Про маму тоже говорили, что она поправится. Я улучил минутку, когда Анну ненадолго оставили одну, и пробрался в ее спальню. Были опущены сторы, но за окном ярко светило солнце и в комнате был разлит желтый сумрак. Анна с закрытыми глазами лежала на постели. Ее длинные светлые волосы рассыпались по подушке, тонкие полуобнаженные руки были скрещены на груди. Подойдя поближе, я увидел, что пальцы у нее легонько подрагивают. Она часто дышала, и на щеках горел румянец. У нее был жар. Я опустился перед постелью на колени. Профиль Анны вырисовывался передо мной на желтом фоне сторы. Я впервые понял, какая она красивая. Безупречно красивая. Сердце у меня сжалось. Я очень робко протянул руку и тыльной стороной пальца легонечко провел вдоль ее щеки. Мой палец обдало жаром, исходящим от нее. Тогда я придвинулся ближе и поставил подбородок на ее подушку, совсем рядом с нею. Теперь уже, не стесняясь движения своего сердца, я нежно гладил ее высокий лоб, волосы – ты волосы, которые она тогда так отдернула от моей руки – нежно-нежно… я дал полную волю моей руке и моему сердцу, и между пальцами у меня заскользил шелк… А потом я опустил лицо в локоны, рассыпавшиеся по подушке, вдохнул ее запах и… поцеловал их. И в этот момент вошел отец. Я вскочил на ноги, как ошпаренный. Лицо у меня запылало. Отец, как всегда, неправильно истолковал мое движение. Он решил, что я вовсе бессердечный, раз даже в болезни не могу оставить Анну в покое, велел мне выйти и не попадаться ему на глаза. На этот раз я не спорил с ним, потому что это было именно то, чего я хотел – уйти. Уйти, спрятаться куда-нибудь и отдышаться. Понять, что случилось. Отчего так ноет сердце и так тепло в груди… Было ли это первым пробуждением чувственности? Не знаю. Но что-то новое вдруг повеяло на меня, и это новое исходило от Анны. Она выздоровела. А я стал терпимей. Я решил, что самое правильное, самое спасительное для меня – вообще не обращать на нее внимания. Скоро меня отдали в корпус. В корпусе я, нелюбимый дома мальчишка, вдруг неожиданно для себя сделался первым в классе. И не столько в учебе, хотя и учеба давалась мне легко, а в среде товарищей. Многолетняя привычка к противостоянию всему миру сослужила мне хорошую службу. Я был зол, горяч и в обиду себя не давал. В драку лез за малейший косой взгляд. Кстати, дружба с обманчиво тихим князем Мишелем Репниным родилась именно после двух драк, и вызова к директору, выслушав которого, мы, выйдя в коридор, немедленно опять сцепились. Оттащили нас друг от друга уже хохочущих, и г-н директор, грозивший написать нашим родителям, махнул на нас рукой. Мне вечно взбредали в голову всякие шалости и эскапады… Здесь, в корпусе, я чувствовал себя как рыба в воде. А еще постоянной тайной мечтой моей было добиться того, чтобы отец гордился мной. Я делал большие успехи в учебе. Словом, время в корпусе, которое иные вспоминают как бесконечную тоскливую муштру, для меня стало временем самоутверждения и возвращения уверенности в себе. На каникулы я приезжал домой. Анна росла, на глазах превращаясь из неловкого угловатого подростка в красивую изящную барышню. Но теперь мне было не до нее. К этому времени у меня уже имелся кое-какой опыт обращения с женщинами, и зеленые девчонки вроде моей домашней сестренки-крепостной меня совсем не привлекали. А потом я по уши влюбился в Лизу Долгорукую. Лиза – нареченная моя невеста – всегда была непревзойденным товарищем детских игр, а теперь, открыв в ней, гибкой юной красавице, способность к совершенно женскому кокетству, я вдруг потерял голову. Пропадал у Долгоруких целыми днями, был глуп, как щенок, ночами писал стихи, которые утром рвал в клочки, краснел, трепетал, пылал… Собирался по завершению учебы торжественно сделать ей предложение… Но последний год перед выпуском поменял мои планы. Я вдруг понял, где мое место – не в Петербурге, среди блестящих гвардейцев, и даже не в Москве - на Кавказе. Я попросил начальство направить меня в регулярную армию. Я знал, что офицеров в армии не хватает, что их убивают в первую очередь, знал, что у меня нет опыта настоящей битвы, но я также знал, что должен ехать туда. Это был последний, окончательный шаг в завоевании уважения моего отца и самого себя. И я уехал. Слезы в отцовских глазах, когда он провожал меня, тепло его объятия сказали мне, что я все делаю правильно. Даже если бы меня убили – я уже был вознагражден. На Кавказе я почти не вспоминал об Анне, разве что когда получал письма из дома. Отец в каждом письме неизменно осведомлял меня о ее здоровье и успехах. Мне больше не было больно, здесь, в гуще опасности и войны, я вполне спокойно принимал его слабость. Что же, думал я, если меня убьют, он не останется один. Я выжил. До сих пор удивляюсь, как это получилось. И вернулся домой. Подъезжая к знакомому крыльцу, чувствовал, что изменился, что прежнее ушло и никогда больше не заденет меня. Я стал мужчиной. Но я еще не знал, что именно в этом теперь - моя слабость. Отец по-настоящему был счастлив, мы обнялись крепко-крепко, как никогда прежде. Он смотрел на меня с гордостью, которой и не пытался скрыть, мои награды привели его в восторг, тщательно скрываемый, но я-то видел, как ему приятно! Я с любопытством ждал Анну и уже собирался спросить о ней, когда она вошла. С этой минуты началась новая история моей души. Все, что было до сих пор, отступило и поблекло перед тем, что обрушилось на меня при одном взгляде в ее синие глаза. Она была красива, как фея, как мечта, как богиня, но дело даже не в этом. Ее очи – бездонные синие омуты – в одночасье выпили мне сердце. Я барахтался, как отчаянный пловец, силы которого на исходе, я погибал… Не знаю, как мне удалось не выдать себя. Понял ли я, что люблю ее? Нет. Я истолковал свое смятение как досадную неприятность, как чувственную страсть, от которой следует немедленно избавиться, ибо не было никакой надежды, что эта девушка ответит мне взаимностью. Вот только - как это сделать? Кто она была? Моя собственность. Сознание этого сводило меня с ума. Да захоти я… Между нами стоял отец. А еще – моя гордыня. Я не мог смириться, что я, барон Корф, красавец, опытный обольститель, разбивший немало женских сердец, вдруг погибаю от несчастной страсти к безродной девчонке, к своей же рабыне. Борьба с собой изматывала и, ненавидя себя, я стал вымещать мои страдания на Анне. Я с каким-то упоением возрождал ее старую ненависть ко мне, словно от этого мне могло стать легче. Вновь вспыхнула ревность к отцу – особенно после той злосчастной дуэли с Наследником и моего разжалования… Рушилось все здание уверенности в себе, на возведение которого я потратил столько лет, столько усилий! Рушилось из-за меня, оттого, что я, изменивший свою судьбу, не мог справиться с собой. И убивало то, что Анна любила не меня. Моего друга, самого дорогого, самого близкого друга – Мишу Репнина. Усмешка судьбы? Мне надоели эти усмешки, больше похожие на волчий оскал! Я никому не мог бы отдать ее. И уж конечно не Мише. Сколько раз я раздумывал, а не открыть ли Репнину глаза на Аннино происхождение. Едва ли его любовь вынесла бы этот удар. Но удерживало слово, данное некогда отцу, и остатки благородства. Благородство требовало, чтобы я дал Анне вольную. Этого хотел отец. Так требовала моя совесть. Но кроме совести было еще сердце, нутро, которое не могло смириться с тем, что у меня будет отнято последнее право - видеть ее каждый день. И все-таки я, наверное, отдал бы ей вольную, если бы, выйдя с подписанной бумагой в гостиную, не застал Анну в объятиях Михаила. Все, что я пережил до сих пор, не шло ни в какое сравнение с этой болью, от которой потемнело в глазах. Но даже эта боль не давала мне право сделать то, что я сделал. Анна, вызванная мной в кабинет для разговора, держалась так спокойно, так независимо, словно я не имел над ней более никакой власти, и я, ослепленный безумной ревностью, решил доказать ей, что это не так. Танец семи вуалей в присутствии Михаила Репнина – могло ли быть что-нибудь унизительней для любящих душ? Ни он, ни она не простили бы меня, но об этом я уже не думал. Доказать ей и самому себе, что у меня есть власть над этой женщиной – вот все, чего я хотел. И доказал. Только победа моя оказалась пирровой. Потому что побежденным оказался я сам. От одного прикосновения к Анне, оттого, что она позволила мне прикоснуться к ней, целовать ее, я понял, что мне нужна не власть над ее телом, а ее любовь. А значит, и мое мучительное, всю душу измотавшее чувство – не страсть – любовь! И какой же долгий путь мне пришлось пройти, чтобы вновь завоевать ее доверие! Вот только… после ее отказа выйти за меня, после ее побега в Петербург, после той ссоры с Долгоруким в душе какой-то надлом. Ведь если бы Забалуев не запер Анну в том подвале, она бы не написала мне письма о помощи, и сейчас была бы в Париже. А я вернулся бы на Кавказ – умирать, потому что жить без Анны не могу. Так значит, она все-таки не доверяла мне? И все было напрасно? А разве я доверяю ей теперь, когда она вернулась? Отчего я не хочу рассказать ей то, что узнал о князе, о Карле Модестовиче? Только ли потому, что хочу уберечь? Только ли потому, что все это пока не больше, чем мои домыслы? Или я боюсь упасть в ее глазах, открыв ей способы, к которым прибегал, чтобы добыть сведения? И то, чем все это закончилось. ДНЕВНИК ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год, мая 9 дня. Записка: «Барон! Если Вам хоть немного небезразлична судьба несчастной женщины, честь которой всецело в Ваших руках, не откажите прийти сегодня в 3 часа пополудни в липовую аллею, знаете, ту, недалеко за каменным мостиком. Мария Б..» Четверть часа верчу в руках и не знаю, что и думать. Что за чушь?! Что это – приглашение на любовное свидание? Г-жа Бабанина, по-видимому, утратила и последние остатки благоразумия! Господи, если бы я знал, что мой поцелуй этим кончится… А что было бы? К сожалению, в ту минуту в кабинете я ни о чем не успел подумать, это был инстинктивный жест, простая защита. Бабанина показалась мне странной еще в тот вечер, но я отнес это на счет потрясения вполне понятного: когда тебя целует мужчина, которого ты прочила в женихи своим дочкам, притом мужчина уже женатый… Что мне делать? Худо то, что Бабанина зачастила к нам. Три визита за неполные две недели – это даже Анне показалось слишком. И визиты все какие-то странные. Всегда приезжает не одна, с соседками, едва перемолвит с Анной пару слов, все больше слушает других, невпопад смеется, то вдруг делается неумеренно весела и говорлива, особенно когда я вхожу в комнату, то так же внезапно умолкает… Взгляды ее постоянные, куда бы не пошел, что бы ни сделал – все ловлю на себе ее взгляд. Едва повернусь к ней – опускает голову. Старается прикоснуться – когда передавал чашку, когда выходили – в дверях. И каждый раз вспыхивает до слез. Я не мальчик и сразу понял, в чем дело. Без сомнения, я виноват перед Марьей Петровной. Но еще более мне дорого спокойствие моей жены. Я видел в глазах у Анны вопрос. А что я мог ей ответить? Только прекратить эти визиты. В первую встречу я был учтив, во вторую заметно холоден, в третью откровенно невнимателен. Мне жаль несчастную женщину, но она должна понять, что все это бесполезно. Я должен был сразу пресечь ее надежды (какие, Господи!), если они у нее были. И вот теперь эта записка. Не ходить? Я думал об этом. Но это жестоко по отношению к Бабаниной. И Анна... Кто знает, на что способна эта женщина в отчаянии? Анна ни о чем не должна узнать! Все-таки лучше будет, если я пойду. Объяснюсь, повинюсь. Нужно покончить с этим раз и навсегда. ДНЕВНИК АННЫ КОРФ Петербург 1840 год, мая 9 дня. Нужно писать, иначе я сойду с ума. Я буду писать, пока есть бумага… Свечи горят, тени ходят по стенам… На окном стучат редкие экипажи… Уже ночь. Этот дом - единственное мое последнее непрочное убежище. Он, может быть, приедет, станет что-то говорить, в чем-то разуверять… А я не могу - не могу видеть, не могу слушать! Больше всего мне хочется стать маленькой девочкой, спрятаться куда-то и переждать… только переждать этого нельзя. Можно ли дышать, когда больно? Варя – вот кого бы я хотела увидеть сейчас, чтобы она обняла меня, прижала к своей теплой широкой груди, как в детстве, и, укачивая меня, уверила смеясь, что это дурной сон, что все будет хорошо, что я ошиблась… Ошиблась, как тогда, с Калиновской… А что, если это правда, если он ни в чем не виноват, если это Бабанина и Карл Модестович… Нет! Эти постоянные недомолвки, молчание, которое хуже слов… Я больше так не могу! Я видела сама, своими глазами… Но почему, Господи?! Надо успокоиться. До сих пор перед глазами летит дорога… камни на обочине, трава… мостовая… Куда я мчалась? Я хотела убежать, только убежать. Всего лишь убежать. Но от себя не убежишь. Карл Модестович… Карл Модестович… Будь он проклят! Сегодня утром еще все еще было так хорошо, а теперь я сижу здесь оглушенная и все тело сведено болью… Он пришел предложить купить лошадей. Я сказала, что этим занимается мой муж, но что Владимира нет. В крайнем случае он может поговорить с управляющим. - Что, Аня, хорошо под крылышком у барона? - Вы забываетесь, Карл Модестович! - Я? Забываюсь? Это ты зазналась, от старых друзей нос воротишь! А я ведь всегда тебе добра желал. - Подите прочь. - Фу, как грубо! Я-то уйду, а вот ты… Наивная ты, Аня! Не поняла еще, в какой гадюшник попала? Ты думаешь, князь Долгорукий признал дочкой – так ты им ровня? Как бы не так! Твой муж у ж е на сторону бегает, а еще и двух месяцев не прошло, а то ли еще будет! Я слабо усмехнулась. - Сплетни всегда были вашим любимым занятием… - Бог с тобой! Какие сплетни! Да вся округа знает, что барон Корф завел себе любовницу. Да ты ее знаешь – г-жа Бабанина, Марья Петровна. В соку дамочка… - он вытянул губки, – Очень мила… Я бы и сам… Но куда нам со свиным рылом да в калашный ряд – с бароном тягаться! У меня похолодело в груди. Бабанина? Я ведь и сама заметила, что она влюблена во Владимира. И что ему это неприятно. И знаю, когда все это началось – после визита к князю Агарину. Что произошло там у них? Володя так и не рассказал мне. Почему? - Карл Модестович, чувства г-жи Бабаниной вас не касаются, а равно и чувства моего мужа. А сплетника под моей крышей я терпеть не стану, потому повторю еще раз – подите вон. Он пожал плечами. - Жаль. Жаль, что ты мне не веришь. Я их видел вот этими глазами. И не раз. А если ты поторопишься, Анна, то и сама убедишься: липовую аллею за мостиком знаешь? Там они. Милуются голубки… Он ушел, излив свой яд, ехидна. Я пробовала заняться чем-нибудь, но все падало из рук. Я не могла оскорбить Владимира недоверием, но в памяти моей звучали слова курляндца про аллею. Если бы муж вошел в эту минуту, я бы бросилась ему на шею и все рассказала. Я как наяву услышала его улыбающийся голос: «Глупенькая моя». И сразу отпустило бы сведенную судорогой грудь. Господи, ну почему он мне не рассказал о том, что тогда случилось между ними? Ведь что-то же случилось! И случилось, когда они были наедине! «Я их видел вот этими глазами. И не раз»… «Милуются голубки»… Ожидание стало невыносимым. Я поеду туда, подумала я, я просто взгляну, и если там никого нет, сейчас же вернусь и дома попрошу у него прощения. Он простит меня. Он ведь и сам говорил, что Модестович, возможно, вернулся отомстить. Вот он и мстит. Я только взгляну и сейчас же вернусь… Они были там. Я издали узнала высокую фигуру Корфа. Он стоял на дороге, держа коня за повод. Бабанина что-то говорила, сложив руки, потом спрятала лицо в ладонях. И Владимир… он вдруг сделал шаг к ней и обнял. Так, как он умеет, как обнимал меня. Я ударила пятками лошадь и понеслась прочь. Ни о чем не думала. Знала, что подумаю позже, и боль будет невыносимой. Но сейчас я желала только одного – прочь, прочь от него! Соскочив с коня во дворе, я вбежала в дом. Взбегая по лестнице, забыла, что хотела сделать. Что-то важное… А, деньги! Я достала деньги из сейфа, много, много денег. Все остальное - потом. Бросилась на конюшню. Лошадь не была оседлана. У меня нет времени ждать. Не обращая внимания на испуганные протесты конюха, вскочила на спину, выехала... Я выбрала самый короткий путь до Петербурга – проселочными дорогами, через поля, потом - на тракт… Наверное, прохожие оглядывались – ведь редко такое увидишь: женщина верхом по-мужски без седла – наверное, оглядывались, я ничего не помню. Только дорогу, камни у обочины, зеленую траву, черные вспаханные полосы, комья земли… Ветер в лицо… Он выдувал все мысли, уносил слезы, утешал, давал возможность жить... А потом копыта звонко процокали по мостовой - и вот я здесь. Сразу после меня в дом какой-то человек в черном, датчанин или немец, я не поняла, не могла слушать, что он говорит. Имя Владимира из его уст пронзило болью. Сказала слуге, чтобы его накормили, приготовили комнату… эти хлопоты… Господи, я уже ничего не могу! Придет он или не придет – все кончено. Эти вечные тайны… Он обещал когда-то, что их не будет. Что-то порвалось между нами еще тогда, еще до свадьбы, только я думала, что все можно поправить, если любить. Мария Бабанина… Почему она? Что он в ней нашел?.. Да кто угодно!.. Я любила, я верила, а он – нет! РАССКАЗ ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год, май Это так трудно – рассказать обо всем. Слишком многое произошло за слишком короткое время. И когда кончится все, теперь не знаю. И чем кончится… Та встреча с Бабаниной… Все оказалось не так, как я думал. Конечно, я выслушал и признание в любви, но также узнал, что к раздуванию страсти несчастной женщины приложил руку мой старый знакомец, г-н Шуллер. На другой день после памятной встречи в доме Агарина он явился к Марье Петровне и угрозами вытащил из нее деньги, посулив рассказать всему уезду о нашей с ней связи. Потерявшая голову от страха женщина сдалась сразу. Тогда Шуллер стал утешать плачущую г-жу Бабанину и уверять ее, что я будто бы давно влюблен в нее, что он хорошо меня знает, и это сразу бросилось ему в глаза, но что гордость не позволяла мне открыться и вот, наконец, в доме князя гордость уступила страсти… Бедная дурочка поверила тому, во что ей хотелось поверить. Шуллер предложил себя в качестве посредника. Разумеется, не даром. Он объяснил вдове, что приезжать к ней с визитами я не могу, так как это не понравится моей молодой жене, но что я буду счастлив видеть ее у себя. Шуллер посоветовал Марье Петровне не принимать близко к сердцу мою возможную холодность, сославшись на мой замкнутый характер и большую гордыню, которая хоть и дала трещину, но все же еще не рухнула, и на осторожность перед женой… Словом, надавал массу ценных житейских советов. Записка тоже была его рук дело. Марья написала ее по его совету: место, предложенное Карлом Модестовичем, показалось ей удобным для свидания. Услыхав про записку, я вздрогнул так сильно, что заплаканная вдова подняла голову. Словно молния сверкнула у меня перед глазами, и все разом стало ясно. Анна! Ну конечно! Карл не так глуп, чтобы думать, будто я увлекусь Бабаниной, и он знает, что запугать меня ему не удастся, а значит - значит, единственной целью его усилий должен был стать мой разрыв с женой! И, скорее всего, когда я шел сюда, на это «свидание», Анна обо всем узнала от него. Я бросил рыдающую Бабанину, взлетел на коня и стрелой понесся обратно. Дома Анны не оказалось. Перепуганный моим видом конюх рассказал, что барыня ездила куда-то, вернулась сама не своя, вбежала в дом, выбежала, взяла другого коня и умчалась верхом без седла. Я еле удержался, чтобы не застонать. Боже мой, глупая, куда ты уехала?... Сразу подумалось о Долгоруких. Длинный просторный дом стоял пустой: ни Сонечки, ни Петра Михайловича – одна Таня с ребенком. Таня сказала, что Анна у них не появлялась. Я не поверил ей, очень резко посоветовал не лгать. Таня со слезами на глазах повторила, что Анны не было. «Вот вам крест, барин! А что случилось?»… Я помчался к Агарину. Князь был в бильярдной, мое внезапное появление настроило его на серьезный лад. Не знаю, как я сдержался, чтобы сразу не схватить мошенника за горло. Удержали последние остатки осторожности. Но почему-то я поверил ему сразу, когда он сказал, что Анны у него нет. - Где Карл Модестович? Князь молча указал головой за дверь. Комнату управляющего я разыскал быстро, но Карла, как и следовало, там не оказалось. Агарин поймал за ворот проходившего мимо слугу и сделал попытку расспросить его о Шуллере, но слуга отвечал, что управляющего с обеда никто не видал. Я махнул рукой: потом, до этого мерзавца я доберусь потом. Сейчас – Анна. Князь настойчиво предлагал свою помощь – я отказался. Последняя надежда, которая оставалась у меня, – Сычиха. В знакомой до последнего бревнышка избе было тихо. Я уж подумал, что ее нет. …Она сидела за столом неподвижно, как мертвая, поставив локти на столешницу, а голову опустив на сцепленные пальцы. Присмотревшись, я заметил, что она чуть раскачивается. Я приблизился, очень осторожно дотронулся до ее плеча, позвал... Сычиха медленно подняла лицо… Я содрогнулся - такая смертная тоска глядела на меня из ее огромных черных, обведенных кругами глаз. Горло перехватило жалостью. - Ты плохо себя чувствуешь? Она слабо покачала головой. Сердце перестало биться… - Анна?.. Она еще раз покачала головой, на это раз твердо: - Нет. С Анной все в порядке. - Где она?!! Сычиха тяжело встала и положила обе руки мне на плечи. Поглядела в глаза: - Подумай. Куда бы ты поехал на ее месте? Я думал недолго. Рванулся к двери… - Постой! Голос был властный, сильный. Я обернулся. Выпрямившись во весь рост, вскинув подбородок, Сычиха походила сейчас на древнюю сивиллу. - Постой, Володя. Я должна сказать тебе… Тебе грозит беда. Я усмехнулся: - Я это знаю. Анна ушла. Сычиха отрицательно покачала головой. - Нет. Не это. – Она смотрела на меня с немой тоской и отчаянием, – Господи! – простонала она вдруг, - Господи! Когда же ты избавишь меня от этого… наказания твоего, от этого креста – видеть горе, которое грозит любимому человеку и не знать, ЧТО это, ничего не быть в силах сделать, чтобы отвести от него беду?!. В голосе ее звучала настоящая мука. Я вернулся с порога и крепко обнял ее: - Тетя, успокойся… Она прижалась ко мне, крепко обхватила за шею. Дрожала всем телом. Глядя мне в лицо, быстро-быстро заговорила. - Володенька, ты весь черный… Темно вокруг тебя… без просвету… Ничего не вижу… Беду чую. Володя, не езди в Петербург! Я отстранился. - Я должен. Должен вернуть Анну. - Ты ее не вернешь! Скрипнул зубами: - Посмотрим. - Володя, вернись! Я ушел. Уже стемнело, когда я въезжал в столицу. Коня загнал немилосердно. Бедный друг, пусть он меня простит. Позвонил, потом нетерпеливо заколотил в двери. Ожидать не было мочи. - Да откроете ли вы там, ч-черт возьми!!! Дверь отворили. Слуга начал было извиняться, но я прервал его: - Барыня дома? - Так точно-с, барин. У себя. Напряжение отпустило так внезапно, что зазвенело в ушах, и ноги разом стали ватными. Я вдруг понял, как боялся… Несмотря на слова Сычихи, что Анна в Петербурге, я до смерти боялся, что ее здесь нет. И теперь я медленно на ослабевших ногах двинулся к лестнице. - Сударь! Я оглянулся. Он стоял в проеме двери, ведущей в столовую – сухая невысокая фигура в застегнутом наглухо до подбородка черном сюртуке. Обтянутое морщинистой кожей лицо, череп, почти лишенный волос, тонкие губы…Очень прямая осанка. Мы молча смотрели друг на друга. Кто это еще? Незнакомец подошел, чуть заметно прихрамывая. Светлые глаза под нависшими бровями глядели остро. - Господин барон Корф – это вы? Он спросил по-немецки. Сухой, но приятный голос. Я немецкий знал когда-то хорошо - обучение языкам в корпусе было поставлено отменно, но вот после выпуска практики у меня почти не было. Все-таки я машинально ответил: - Я. С кем имею честь? Он поклонился, сверкнув лысиной. - Дитер Иоганн Хольц, нотариус фирмы «Хольц и сыновья», из Копенгагена. Так. Это становится интересно. Вот только мне не до него. - Господин Хольц, не сомневаюсь, что дело, ради которого вы прибыли в мой дом, весьма важное, раз вы решились проделать ради него такой длинный путь. И все таки я вынужден отложить наш разговор до завтра. Завтра я внимательно выслушаю вас. Задержался на лестнице: – Прошу прощения, г-н Хольц, я распоряжусь, чтобы вас накормили и приготовили комнату. Щелкнул пальцами, подзывая слугу. Датчанин чуть-чуть улыбнулся. - Благодарю вас, г-н барон, но г-жа баронесса уже распорядилась об этом. Благодарю вас. Я вскинул голову. - Вы говорили с Анной? - О, нет! Глаза такие светлые – ничего не понять. Секунду я еще глядел на него. Потом повернулся и взбежал наверх. Анна. Все остальное – потом. Дверь в спальню жены оказалась заперта. Я постучал. - Анна! Открой, это я! Тишина. Но ведь она должна быть там! - Анечка, - сказал я, - Анечка, открой мне, я все объясню. Аня, все не так, как ты подумала. Пожалуйста, открой мне, нам нужно поговорить. Ни звука. Я заколотил ладонями в дверь. - Анна, я люблю тебя! Молчание. Не будь здесь датчанина, я не задумываясь попытался бы выбить дверь ногой. Но русский барон, с грохотом среди ночи вламывающийся в спальню к своей жене… Я сел на пол, прислонившись всей спиной к преграде, разделяющей нас. Повернул голову. - Анна, я чуть с ума не сошел, когда ты уехала. Я не знал, где тебя искать. Анна, я люблю тебя, ты должна мне верить. Только тебя, ты слышишь? Всегда любил. Аня, я не изменил тебе. Даже мысленно – не изменил. Это все было подстроено… Карлом Модестовичем… хотя и я виноват… но не в том, о чем ты подумала… Если бы я не знал, что она там, решил бы, что ошибся – такая мертвая тишина царила с той стороны. Меня вдруг прошиб холодный пот, я взвился на ноги. - Анечка, ответь. Не открывай, если не хочешь, только ответь! С тобой все в порядке? Аня, скажи одно слово, только одно – или я сейчас вышибу дверь. Бога ради, ты жива?! Целую вечность ничего. Наконец тихий голос, словно у самой двери, словно дуновение ветра: - Уйди. Я прижался затылком к холодному дереву. Закрыл глаза. «Ты ее не вернешь» - «Посмотрим!» Посмотрим. Посмотрим, тетушка! Утром. Я соберусь с мыслями, я придумаю слова, нужные и правильные слова. Я докажу ей, что я всегда любил ее, одну только ее… Анна ведь в моем доме, она никуда не уйдет от меня. Теперь уж я ей не позволю… Я все объясню, я расскажу ей всю правду, и пускай Анна сама решает, оставаться ли ей со мной или уйти. И если она решит уйти… Господи, как же смертно я устал!.. Свечи бросали неверный трепещущий свет на скатерть, вино в полумраке казалось темным, как кровь, округлый край высокого бокала тускло блестел позолотой. По углам затаились тени. Кромешная промозглая ночь за окном… Я совсем не удивился, когда на пороге столовой возникла знакомая сухая фигура. Он стоял, смотрел на меня… Я жестом указал на стул рядом с собой. Сам поднялся, достал из серванта второй бокал, плеснул вина. Сел. Придвинул ему. Он взял бокал осторожно, двумя пальцами за ножку. - Не спится, херр Хольц? Потряс головой: черт, спросил его по-русски! Повторил вопрос по-немецки. - У вас горе, барон? Ну надо же! Какой внимательный! - Извините за нескромный вопрос, г-н Хольц: а вам какое до этого дело? Он опустил голову: - Простите. Я ведь все понимаю… Мне очень жаль, г-н барон, что я выбрал для визита в Россию именно эти дни. Я понимаю, что вам не до меня. Меня кольнул стыд. - Пейте, г-н Хольц. И забудьте мои слова. Несколько минут прошло в молчании. Я вертел полупустой бокал на столе за ножку. Он аккуратно пригубил свое вино. Потом еще и еще раз. Со дна души у меня поднималась волна холодной злости. Хотелось сказать ему какую-нибудь гадость, вроде: до чего же вы приятный собеседник, г-н Хольц! Хотелось со всего маху швырнуть бокал в стену… Хватит! Я перевел дыхание. Откинулся на спинку стула. - Вы говорили, что у вас дело ко мне. Я готов выслушать вас. Он удивленно и с сомнением поднял на меня глаза. - Сейчас? - Именно, – я усмехнулся, - завтра мне понадобится трезвая голова, а единственный способ сохранить ее в первозданной чистоте – это сейчас заняться делом. Я вас слушаю. Он еще несколько мгновений смотрел на меня, потом поднялся из-за стола: - Тогда, если позволите, барон, я сейчас вернусь – только возьму пакет. Датчанин вышел, а я тут же забыл о нем. Сидел, уставившись в кромешное окно, думал… Придумывал слова, которые скажу ей завтра. - Вот. – Он бережно опустил передо мною на стол бумажный сверток. Плотный сверток, в нескольких местах запечатанный, плоский, но широкий. Чем-то отдаленно напоминающий шкатулку. - Что это? Он сел за стол на свое место. Поглядел на меня, подняв подбородок. - Имя барона Николая Андреевича Корфа, я полагаю, вам, сударь, известно? Я чуть прищурил глаза. - Николай Андреевич Корф… Среди моих знакомых такого нет. Вот разве что… Так звали одного моего предка. Елизаветинского вельможу. Он кивнул удовлетворенно. - Точно так. Я уполномочен, г-н барон, передать вам от Николая Андреевича барона Корфа эти бумаги. Минуту мы молча смотрели друг другу в зрачки. Так. Ну, и что мне с ним сделать? Ударить? - Это очень смешно, г-н Хольц. Датчанин даже на стуле выпрямился. Он был оскорблен. - Прошу прощения, сударь. Я не для того проделал всю эту дорогу, чтобы шутки шутить. Эти бумаги передал моему деду Августу Антону Хольц лично г-н Иоганн Альбрехт фон Корф по просьбе своего кузена барона Николая Андреевича - с тем, чтобы они были переданы в собственные руки прямому наследнику по мужской линии барона Андрея Иоганновича фон Корф в 1840 году от Рождества Христова. Насколько мне известно, прямой наследник барона Андрея фон Корф – именно вы? – он сверлил меня взглядом, - Или я ошибся? Я почувствовал легкое головокружение. Что за странный, сумбурный сон. Эти имена… Да, Андрей Иоганнович – мой прадед и других наследников у него нет, но… - В таком случае эти бумаги – ваши, г-н Корф! Дитер Иоганн встал. - Мне неизвестно содержимое этого пакета. Мой долг и дело чести было передать его по назначению, как того некогда пожелал уважаемый клиент нашей фирмы – барон Иоганн Альбрехт фон Корф. Я свое дело выполнил. А теперь, если позволите, я вас оставлю, г-н барон. Я, признаться, немного устал с дороги и хотел бы отдохнуть. – он дрогнул краешками губ, словно смягчая этой улыбкой заметную сухость тона. Да уж, непросто ему со мной... Я тоже поднялся. - Благодарю вас, г-н Хольц. Конечно, отдохните. И - простите меня! Он вышел. А я остался один на один с пакетом. РАССКАЗ ВЛАДИМИРА КОРФА (продолжение) Пакет был плотным на ощупь так же, как и на вид. Не тяжелый. С чего это моему двоюродному прадеду пришла мысль оставить в Дании какие-то бумаги - с тем, чтобы их вернули в Россию в 1840 году? Черт знает, что такое! Даже звучит неправдоподобно. И тем не менее пакет – вот он, передо мной. Вспомнились вдруг слова Сычихи, ее мольба… Сердца коснулся легкий холодок. Я встряхнул головой, отгоняя постыдную слабость, и решительно сорвал печати. Внутри пакета обнаружился еще один пакет, поменьше – точно как шкатулочка, и – письмо. Длинный конверт, с красивой надписью посередине «Вскрыть моему наследнику барону Корфу в 1840 году». Чернила хорошо сохранились. Я аккуратно вскрыл его ножом. На свет вышли четыре больших листа желтоватой бумаги, плотно исписанные с двух сторон старинным твердым почерком с угловатыми буквами. Похоже на готический шрифт. Неудивительно. Мой прапрадед барон Николай Корф писал по-немецки. Я разложил перед собой листы, придвинул ближе канделябр и стал читать. П и с ь м о Н и к о л а я К о р ф а Любезный сын! Прочтя сие письмо, ты легко б то помыслить мог, что старый дед твой тебе сказки сказывает. Нет, любезный! Все сие есть наиправдивейшая правда, а порукою тебе в том – честное слово Николая Корфа и бумаги, к оному письму приложенныя. Наперед уверься, что кроме тебя никто сего письма моего не читывал – ни из домашних твоих ни из слуг – ибо дело, которое открыть хочу, не такого свойства, чтоб о нем на каждом углу говорить можно было. Любезный сын! Государыне Елисавете Петровне служил я верою и правдою от дня возшествия ея на престол родителя ея - государя великаго Петра Алексеевича. Императрица, за мое честное ей служение, особливым доверием меня почтила, повелев доставить ко двору российскому племянника ея Петра Ульриха (в Православии Петром Федоровичем нареченнаго), коего она, не имев своих детей, на престол российский по себе возвести помышляла. Сего отрока вез я от самаго двора Фридриха Прусскаго и довольно времени имел на то, чтоб все особливости его натуры и характера приметить. Нрава Петр Ульрих был горячаго, нетерпеливаго, на язык и на всякие каверзы скор, а более всего огорчало меня, что и ума природнаго крепкаго не приметил я в нем дорогою, ни такого, который хотя на учение основание свое полагать бы мог. А наипаче огорчение мое от того проистекало, что и Россию и россиян отрок сей не любил и нимало нелюбови своей скрывать не хотел. После царствование сего царя много огорчения всем верным сынам России сделало, о том ты и сам я чай немало слышал. А года 1744 месяца июня Государыня призвала меня к себе и иное повелела. Надлежало ехать мне в крепость Ораниенбург, дабы из оной крепости в Соловецкий монастырь неких важных персон под великим секретом доставить. Персоны те в оной крепости более года обретались, решения судеб своих от Государыни ожидая. Елисавета Петровна строго настрого мне наказала, чтоб названных узников никто дорогою не узрел и не проведал бы, кто сии. А теперь, любезный сын, выслушай меня с особливым вниманием, ибо то, что скажу, есть великая тайна, и к роду нашему прямое касательство имеет. Персоны те были свергнутый Государыней нашей Елисаветой Петровной при восшествии ея на престол младенец Иоанн Антонович с родителями – покойной государыни Анны Иоанновны племянницей Анной Леопольдовной и супругом ея – Антоном Ульрихом принцем Брауншвейг-Люнебургским. Прибыв в Ораниенбург, нашел я названных узников в великой печали и небрежении. Скудость, в коей они жили, превосходила всяческое понятие: комнатки тесны и худы, постели сыры, еда самая простая, вина нет вовсе, одно пиво. Младенец с того занемог животом и насилу был жив. Увидя таковую распущенность прежняго надзирателя, рассердился я не на шутку и пригрозил Государыне о том донести. Немедля стол им переменен был да и в иные комнатки их перевели, где хотя жить было можно. Подготовления к дороге со сборами взяли изрядное время, так что в путь тронулись мы уж под самое Успение, во время жатвы. Ехали в 2 каретах - в первой Анна Леопольдовна с принцем Антоном, в другой я с Иоанном Антоновичем, а сверх того 4 коляски, 3 кибитки, 1 колымага, одна большая фура и 74 человека конной охраны. Путь вышел весьма долгий и трудный. Младенец Иоанн часто плакал дорогою, а кормилицу для него Государыня не велела брать. В сей крайности я уж сам измысливал, чем бы его потешить было можно: забавки ему всяческия из веточек выстругивать стал и сказки детския, каковыя сам когда слыхивал, ему сказывал. Он меня уж и полюбил и улыбался и ручки ко мне протягивал. А так он с Митенькой, сыночком моим, коего схоронил я зимою, сходственен был, что у меня сердце вот так и сожмется бывало, как припомню, куда я его везу. Да что ж делать? В Архангельскую губернию въехали мы едва-едва к Михайлову дню (21 ноября – прим. мое), а тут и произшествие таковое приключилось, что я думал, с меня голову снимут. Надобно было нам некое изрядное озеро переезжать, и показалось мне о ту пору, что лед крепок. Сунулся передний воз, а там уж я не знаю что и было, полыньи, снегом ли присыпанныя, а только кони пошли вдруг прямо под воду, забились, лед треснул дале, и сани, на коих Антон Ульрих, отец младенца Иоанна ехал, в воду съехали. И сам принц на санях тех в воду пошел. Что тут сделалось! Крик, плач…До сей поры не могу Бога довольно отблагодарить, что из таковой беды меня спас. Испужался я до смерти. Упал от великаго страху на лед да и пополз к полынье, ремень с себя снял и Антону кинул. Так и вытащили нас – меня за ноги, его за ремень. До великаго селения Холмогоры доехали мы без иных каких-либо достопамятных произшествий. Ради великой важности персон моих пристали мы в Холмогорах на подворье архиерея в каменном доме. Арестанты мои тут сразу и слегли. Посмотрел я на них, сын, – недужные они и хворые, и худые вовсе, и с постелей уже не встают – и таково жаль мне их стало – ведь таковой путь им еще долгий зимний, а как они доедут? И здесь студено, а на Соловках зима лютая да сырь – до костей проходит! И знал я, сын, что наказ Императрицы таков, да дорогою мы ведь все вместе были и нагляделся я на них бедных довольно. Они хоть и под стражею, а не злодеи. Судьба у них такая. А пред Богом мы все равны. Более всех младенца Иоанна Антоновича жаль мне было – ведь совсем дитя. И разумное таковое дитя, доброе… Собрался я с духом и стал просить Государыню сих пленников тут, в Холмогорах оставить, не умерли бы дорогою. Елисавета Петровна поначалу не хотела и слышать о том, а я ея умолил. Тот резон ей представил, что с Соловков по семь месяцев кряду никаких вестей нет, как же можно доводить о здравии и расположении сих персон? Государыне мой резон здрав показался и умилосердясь, повелела она им в Холмогорах остаться. И начали жить - Анна Леопольдовна с принцем Антоном отдельно, а младенец Иоанн отдельно в горенке. Стража при них во всякое время была. Никто арестантов не видывал. И в церковь они не хаживали. А сие узникам в великое утешение б стало. И просили они меня похлопотать за них перед Императрицею. А в тех архиереевых хоромах часто я видывал попа, что в церкви в Холмогорах службы правил. Молодой был сей поп, а разумный гораздо и собою хороший, а голос таковой имел, что и в самом Санкт-Петербурге на клиросе петь не стыдно. Свел я вскорости с ним знакомство, а как сошлись мы и разсказал он мне историю свою, то признаюсь, сын, почувствовал я как бы некий трепет. Сей поп, именем Харитон, имел сестру старейшую от него на 9 лет. С ним и с попадьей его она жила и поныне, а звали ее Лукерья. Лукерья сия карлица была. В Петербурге они жили за 10 лет до того, при церковке малой. Лукерья, хотя и карлица, резвая уродилась девушка, веселая, и пересмешница великая. И случилось раз, что заприметил Лукерью любимец императрицы тогдашней Анны Иоанновны курляндец Бирон, едучи мимо. Зная любовь великую государыни к шутам и шутихам всяким, взял Бирон Лукерью императрице в подарок, а на то и не поглядел какого она роду. Священник, отец ея, не знал, горевать ему с того или радоваться, а Харитон тот обрадовался, что сестра во дворец попала. Очень он Лушу любил. Да недолго Луша во дворце пожила – всего-то с ползимы. Показалось раз Анне Иоанновне, будто не гораздо почтительна карлица к Бирону, ея любимцу, молвила ли Лукерья что или поглядела не так, а только в великий гнев придя приказала императрица карлицу сечь. И весьма гневна была, Бог знает, чем бы и кончилось для Луши, еслиб Анна Леопольдовна, племянница императрицы, что при том случилась, за карлицу государыни не попросила. И ради племянницы государыня Лукерью помиловала. Посекли ее немного для науки и выгнали вон из дворца. А от гнева государыни уехал поп с Лукерьей да с сыном Харитоном из Санкт-Петербурга и долго скитались они, с одного места на другое переезживая. А по смерти отца своего стал Харитон в место его попом. А как архиерей холмогорский заприметил его - полюбились ему ум, сметливость да голос его - то забрал он его к себе в приход. О.Харитон обмолвился мне, что довелось ему раз Анну Леопольдовну видеть, когда он тайком к сестре на свидание прибегал. Ах, как бы было хорошо, воскликнул я в себе, услыхав о том, еслиб государыня дозволила к узникам священника сего приставить! Был бы добрый к ним человек, когда я уеду. Кто персоны мои о.Харитон того не знал, а я молчал о том, да хотя за то, что Анна Леопольдовна доброту оказала к сестре его, не мог же он к ней недобрым быть, еслиб и узнал. Хотелось мне в то верить. Попросил я Государыню дозволить им хотя иногда утешение от священника иметь. Елисавета Петровна, по особливому благочестию своему и доброму сердцу, тому не воспротивилась, и в домовой церкви им бывать дозволила, на том только, чтоб ни они священника служащего не видели, ниже он их. Сию кондицию можно было б соблюсти при помощи ширмы, да ежели случится при смерти кто из узников, как причастие Святых Тайн примет? Вопросил я о том Императрицу. И ответ от нея таковой пришел: коли узрит поп кого из известных персон, то жить ему в архиерейском доме безвыходно. И вот когда я сей ответ прочел, родилась у меня, сын, мысль тайная. Истинно не знаю как и приступить к разсказыванию сего дела, ради которого я и письмо мое начал. Терзала меня мысль одна, покоя лишая. Сравнивал я, сын, Петра Федоровича, коего из Пруссии вез, с ребенком сим малым – Иоанном. Оба ведь царской крови. Но как тот буен да глуп, так сей Иоанн, хотя и мал летами, а разума добраго, и послушливое таковое дитя, ласковое, тихое. Дорогою он ведь ни с кем как со мной говорить мог, мать и отца до него не допускали. И неволею думал я, каким государем мог бы сей отрок стать, кабы не судьба его. А и так он мне Митеньку моего напомнивал, что сердце кровью обливалось. Взгляд вовсе одинаков, и беленькой такой же… И помыслил я: матушка Государыня не пожалеет ли сама, что младенца сего на смерть отпустила, ведь умрет младенец вскоре, слабенькой он совсем! А кроме Петра Федоровича других наследников на престол и нет. И решился я спасти младенца сего. Не суди меня, сын, Бог мне единый судья. Думал тогда, что для престола российского спасаю, а теперь, когда совершилось, знаю: для себя я его спасал. Начавши измысливать, как бы таковое дело совершить было можно, придумал я подменить Иоанна Антоновича иным ребенком. А для сего мне помощь попа Харитона потребна была. И учинил я так, что оный поп Харитон Анну Леопольдовну в церкви узрел, и понял я, что узнал он ея. И после сего случая открыл я попу свой замысел. Он уж совсем у меня в руках был: еслиб ведомо то стало, что он Анну Леопольдовну видел, то быть ему пленником и со двора вовек не выходить. Но священник, на угрозы мои не глядя, своею волею на то дело пошел. За Лукерью, сестру свою спасенную, захотел добром отплатить. И начали мы вдвоем думать, как подмену ту нам можно было бы совершить. Наперед родителям младенца наш замысел открыли. Те хотя испужались изрядно, да мне они верили, и дитя не чужое – свое, так молчать обещали. А я о письмах озаботился. Помыслил я, если время придет Иоанна Антоновича на престол воротить, то чтоб были все бумаги в доказательство нами учиненной подмены. Просил я священника договор об оном деле составить, ибо я русской грамоте худо обучен. И написали на нем имя свое я, о.Харитон, Анна Леопольдовна и отец Иоанна принц Антон. Да сверх того каждый от себя записку составил об оном деле, и каждую записку таковую мы опять все подписали. Сей договор и свою записку я в Петербург увез, а записка о.Харитона и третья – Анны Леопольдовны и Антона Ульриха в Холмогорах остались. Записка арестантов схоронена в стене дома, где они жили, а записка о.Харитона - в домовой церкви архиерея «под часами». Самую подмену мы легко свершили. Поп Харитон заприметил мальчика одних лет с Иоанном Антоновичем, был он сын деревенской дурочки, не знамо от кого рожден. Не из Холмогор, из соседней деревеньки. Сирота, при церкви терся, едал что попало, говорил мало да редко. Священник привел его на двор, а там уж я сам провел отрока в горницу Иоанна и поменял им платье. Над охраною я был командир, охрана препятствий не чинила, да она и не видала того. Иоанну сказал я, что из Холмогор увезти с собою его хочу, так чтобы он меня во всем слушал. Вывел я его из горницы, а отец Харитон его со двора вывел. А дальше распрощался я с узниками моими, с попом Харитоном, с архиереем и с солдатами моими, а вещи вперед себя послал - слугу на санях, с сундуками. На санях тех, в сундуке, Иоанна из селения и вывезли. Ведомо мне было, сын, что в самое сие время собирался посланником в Данию родственник мой барон Иоганн Альбрехт фон Корф. Прибыв в столицу, явился я наперед к Государыне, а после к нему, с ребенком. Выдал я Иоанна за собственнаго моего сына, на стороне мною прижитаго, и нижайше о том Иоганна просил, чтоб он мальчика в Данию вывез, где бумагами удостоверил бы, что оный им был рожден, записан был бы Корфом. Ради супруги моей, говорил я ему, не могу его в дом привести, а других детей у меня нет. За четыре года перед тем Иоганн Альбрехт в Дании жил и людям то легко представить можно было, будто мальчик родился там. С двоюродным братом моим мы с малых лет знакомы, а поверил ли он мне – до сей поры не ведаю. Совсем тем взялся он исполнить все, как я просил. Ради общаго спокойствия надлежало, чтобы мальчик меня более никогда не видел. Хотел я, чтобы вовсе забыл он, что с ним было. Не могу довольно изобразить, что восчувствовал я, обнимая Иоанна в последний раз. Власно как сердце свое от себя отрывал. И он плакал за мною горько. И уехали они. И стал в Дании Иоанн Антонович Андреем Иоганновичем бароном фон Корф. С братом моим повсюду езживал как сын его родной. А я с тех пор и не видал его. Первые месяцы после отбытия из Холмогор весьма тревожны были, боялся я, не открылся бы каким-нибудь образом мой обман, но увидя, что все тихо, возблагодарил Бога от всей души, что дело таковое совершить смог и ребенка сего, коего истинно как родного сына полюбил, от участи горькой спас. А как немало лет тому прошло, то я и вовсе успокоился, помыслив, что ослушание мое никогда Императрице не станет ведомо. А не так случилось! В году 1756 летом, как я в Пруссии был (о сем времени была у нас война с Фридрихом) учинена была за мною посылка от Государыни. Что бы такое могло быть, спрашивал я сам себя дорогою, а как в России эскорт гвардейский меня встретил, то возтрепетал я и начал в сердце моем готовиться к наихудшему. И оказалось, что прав я был, о наихудшем помышляя. Ибо лета сего года, Государыня посетила известнаго узника в крепости Шлиссельбург (из Холмогор увезли его по причине поднявшихся слухов между людьми о том, кто был узник сей). Елисавета Петровна явилась к отроку переодетая лекарем и в беседе с ним не нашла на левой его руке родимого пятна, памятнаго ей на ручке младенца Иоанна. А правда, было у него сие пятно. И с превеликим гневом вопросила меня Государыня, почто я обманул ее и куда увез Иоанна Антоновича. А был Андрей, Иоанн то есть, в самое сие время за границею, в Швеции, вместе с родителем своим Иоганном Альбрехтом. Только от того мне чуть легче стало. Тяжек был мой разговор с Государынею, сын мой, и не имею я охоты ни желания разсказывать об оном. Истинно сам не знаю, как удалось мне голову свою спасти. Я от страху великаго до того дошел, что сказал, будто бумаги у меня есть о деле сем и бумаги те за границею и ежели что случится со мною, то бумаги те не только в России, а и ко дворам Европы предстанут. Императрица на канцлера Воронцова, моего свояка, подумала, в измене заподозрив, да я выгородил как умел. Нет, любезный сын, не могу я сей встречи как следует разсказать, ибо не едиными угрозами да великой дерзостию удалось мне свою жизнь и жизнь Андрею спасти. Не открыл я Императрице, где ныне Иоанн, но на коленях умолял поверить, что измены супротив нея и Петра Федоровича нимало не замышляю и поклялся ей в том спасением души и на Библии. И разсказал матушке все чистосердечно, и даже про Митю моего, только о попе Харитоне не сказал, и что всегда служил ей верно и служить буду, и клялся в том. Не сразу Государыня гнев оставила, взявши с меня клятву, что с рождения Иоанна молчать буду даже сто лет. И поклялся я в том. Вот и все, сын мой. А по кончине Государыни тому лет пять назад вернулся Андрей в Россию, женился тут и знаю я, что сына год тому родил. О роде своем не помнит он, а я не скажу. Покойней ему, коли знать не будет. Имел я, сын, великое искушение, известие о смерти Государыни нашей Елисаветы Петровны получив, и что Петр Федорович во владение по ней вступил, да перекрестился я только. Не захотел покойную Государыню обмануть и душу свою вконец загубить. Сие же письмо писано вот для чего. Надобно, чтоб ты разыскал бумаги об оном деле, в России спрятанныя. Разыскав, смотри сам, что делать с ними. Мне то не ведомо, что в грядущем будет и ведомое тебе. Все ж не советую я тебе, сын, на престол замышлять, ибо и время тому прошло немалое и довольно того, что ты есть на свете, ибо остави я младенца Иоанна в Холмогорах, не было б и тебя на свете. О том подумай, сыне. Лучше было б, еслиб ты те бумаги нашел и сжег их или иначе как-нибудь истребил, ибо найдены будут недобрым человеком, тебе от того великая беда может выйти, а отечеству нашему великая смута. Не могу я принудить тебя, сын, но прошу. С письмом сим получишь шкатулку, в коей договор, что мы с попом Харитоном и узниками в Холмогорах написали, и бумаги о всыновлении Андрея родственником моим бароном Иоганном Альбрехтом фон Корф. Записку мою о сей истории разыщи в Санкт-Петербурге, в библиотеке Академии Наук Географическаго департамента, учредитель коего брат мой Иоганн Альбрехт фон Корф. Спрятана оная записка в переплете книги брата моего с титулом «Разыскания об исторической топографии Архангельской губернии». Сим кончу письмо мое. Прости меня, сын, и помолись за грешную душу раба Божия Николая Корфа. Писано в Петербурге, марта 16-го дня 1766 года РАССКАЗ АННЫ И ВЛАДИМИРА КОРФ …Под утро я забылась. Во сне видела, будто сижу под деревом, и снег меня заметает, все выше, выше, и будто я знаю, что нужно из-под снега выбраться, потому что люди так умирают, согревшись, а не могу – нет сил и руки поднять. И будто я глаза закрыла и решила: пусть будет, что будет. И уснула, согревшись… Такой хороший сон. А проснулась, когда уже светило солнце, около полудня. И сразу вспомнила – и словно острая игла пронзила сердце. Захотелось свернуться калачиком, подтянуть ноги к подбородку и – исчезнуть. Навсегда. Зачем он приехал вчера? Так скоро… Я не ждала его так скоро. Какой у него голос вчера был, когда он умолял меня открыть!.. Он подумал, что я умерла? Смешно. Я уже привыкла – были Ольга Калиновская… и Лиза… и Полина… Ненавижу. Он ушел? Почему так тихо? Я не хотела его видеть. И сейчас не хочу. Но нужно. Поскорее покончить с этим. Почему так тихо? Он уехал?.. Колодец. Глубокий колодец. Очень глубокий, черный и только высоко-высоко вверху – краешек неба. Так далеко, что едва различишь. Не дотянешься. Дед, что же ты сделал со мной?! «Не суди меня, сын. Бог мне единый судья». Не сужу, дед. Спрашиваю. Еще вчера у меня была жизнь, была надежда, была Анна. Сегодня – ничего. Я искал выход и не нашел. Я перебрал все решения. Сжечь эти твои проклятые бумаги и уехать вместе с нею за границу? И что потом? Скитаться всю жизнь – без вины виноватые, быть вечно настороже, готовым ко всему, к удару из-за угла… за что?! Я русский офицер, я давал присягу. Я не смогу жить такой жизнью. И Анна ее не вынесет. Да и… жизнь ли это? Открыть Анне правду и искать спрятанные письма? Она захочет поехать со мной, а я не могу рисковать ею. Собой – да, но не ею. Оставить ее дома? Я слишком хорошо знаю, что такое сходить с ума от страха за любимое существо, от неизвестности, где она, что с ней. Анну обречь на такое я не могу. Не говорить ей ничего? Я сумею заставить ее поверить, что люблю ее. А потом – самому искать письма? Да разве можно сделать это втайне от жены? Она поймет, что я вновь что-то скрываю… И тогда – конец. Даже если она вернется ко мне, после, когда будет сожжена последняя бумага и я обо всем расскажу ей, не окажется ли ее доверие подорванным навсегда? Анна уже ушла, уже страдает, как я могу заставить ее страдать дважды? Если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы она могла поклясться, не солгав, что ни о чем не знала. Я хочу, чтобы она была чиста перед всем миром. Так что же мне остается, дед? Я увидела его в проем двери, ведущей в столовую. Он сидел, поставив локти на стол, опустив черную голову на руки. Я подумала, что он пьян: на столе стояли почти порожняя бутылка вина и два пустых бокала. Неужели он пил всю ночь?! Я тихо подошла к двери, остановилась. Он не слышал. Сердце сжалось: ему плохо? Этот жест, эта поза… Владимир тяжело поднял голову, уронив руку на стол, и наши глаза встретились. Постаревший серый взгляд, усталый, смертная усталость и тоска… Смотрел на меня - и молчал. Что я могла сказать – «для чего ты приехал?». Как будто бы я жду оправданий, мольб о прощении… А разве нет? Вопреки рассудку, вопреки всему, что, казалось, так твердо было решено мною вчера, сегодня ночью, я ждала… Хоть слова… А он смотрел на меня своим странным угасшим взглядом и молчал. И я почувствовала, как это – когда умирает надежда. Я хотел спросить ее, верит ли она в судьбу. Когда-то я вез ее из столицы домой, я бежал из-под ареста, чтобы спасти ее, и тогда знал, что возвращаюсь в тюрьму. И я сказал ей об этом. И она закричала ямщику остановиться. И сказала: «Да будь она проклята, такая судьба!». Будь она проклята, Анна. Будь проклята! Прости меня. И тогда я повернулась - и больше не видела его. Мне теперь все равно, куда идти и что со мной будет. И она отвернулась, и, помедлив мгновение - последнее, скрылась за дверью. Я хотел закричать ее имя - и не смог. Прости меня, Анна. Я люблю тебя. РАССКАЗ МИХАИЛА РЕПНИНА 1840 год, май Я вернулся с дежурства и, стоя перед венецианским зеркалом, расстегивал пуговицы своего парадного мундира, когда в зеркале тенью мелькнуло розовое платье, и две теплые обнаженные руки обхватили меня сзади за шею. В ухо звонко раздался поцелуй. - Ух! Оглушила! Лиза засмеялась и прижалась щекой к моему плечу. - Заждалась. Что так долго? Я повернулся к ней: - Александр Христофорыч Бенкендорф к Государю пожаловали, а Его Высочество оттого не в духе были. Ждали, пока граф выйдет, чтобы самим к папеньке пойти… Лиза быстро расстегнула пуговицы до низу и мундир упал с плеч на пол. Теплые ладошки скользнули вверх по моей груди: - Интриги? – шепнула она, приподнимаясь на цыпочки. - Стр-р-рашные, – заверил я, возвращая поцелуй. Господи, как же я соскучился!.. Раздался громкий отчетливый стук в дверь. Мы оторвались друг от друга и приняли чинный вид. - Письмо для его сиятельства Михаила Александровича от барона Корфа! – торжественно глядя перед собой, возгласил старый слуга. И внес серебряный поднос, на котором лежало письмо. С низким поклоном подал. Я принял с подноса длинный плотный конверт. - Спасибо, Федор. Федор вырос еще при моем деде, строго взыскивавшем за малейшие нарушения этикета, так что к торжественной манере старика объявлять обед или прибытие письма я привык с детства и относился с пониманием, а вот Лизу поначалу она очень смешила. Сейчас она подпрыгнула и захлопала в ладоши нетерпеливо: - Читай же, читай скорее! Друг не баловал нас письмами. Первое письмо, которое пришло от Корфа чуть больше, чем через месяц после его свадьбы, было сугубо деловым и больше напоминало записку. Но эта записка вселила в меня тревогу. Владимир сообщал о возвращении в их края Карла Модестовича Шуллера и просил навести справки о г-не Забалуеве. Я выполнил его просьбу. Володя ответил очень подробным письмом, поблагодарил за помощь, посетовал, что зря меня всполошил, обронив, что дело, возможно, выеденного яйца не стоит. Наконец-то рассказал о своем житье-бытье и чрезвычайно обстоятельно об Анне. Я догадался, что это шпилька в мой адрес. Но Лиза иронии не уловила и за второе письмо охотно простила Владимиру невнимательное первое. Сейчас я разорвал конверт и извлек на свет тонкий лист. Лиза пристроилась за моим плечом. «Дорогой Миша! Несомненно, до тебя скоро дойдут слухи о произошедших в моей жизни переменах. Я не хочу, чтобы ты верил слухам, а потому подумал, что будет лучше, если ты узнаешь обо всем от меня. Мы расстались с Анной. Моя вина в происшедшем есть, но она не так велика, как, возможно, станут говорить. И уж тем более ни в чем не виновата Анна. Это правда, Миша. Я бы сказал: это судьба. Сейчас более, чем когда-либо, я имею право так сказать. Я хочу попросить тебя как самого близкого мне человека, тебя и Лизу: позаботьтесь об Анне, не оставляйте ее одну, пусть кто-нибудь будет с нею рядом в эти дни. Я очень тебя прошу, Миша! Прости, что докучаю просьбами, я понимаю, что у тебя много забот во дворце, молодая жена… Но мне больше не к кому обратиться. Срочные дела удерживают меня в поместье, Анна пока в Петербурге. Мне неизвестно, что она предпримет. Возможно, захочет вернуться в дом своего отца. Но князь Долгорукий пока тоже в Петербурге. Возможно, ты захочешь приехать ко мне. Не стоит, Михаил. Поверь мне, с глазу на глаз я не скажу тебе больше того, что сказал сейчас. Есть вещи, которые касаются только двоих. Еще раз: прости меня и попроси Лизу простить то огорчение, которое я невольно доставил вам. И еще: Анна не должна узнать об этом письме - это моя последняя просьба, Миша. Преданный тебе Владимир Корф» Мы с женой молча смотрели друг на друга. - Бог ты мой, что у них случилось?!. Что я мог ответить? Письмо Владимира потрясло меня не меньше. - «Моя вина в этом есть, но она не так велика, как, возможно, станут говорить»… - перечла Лиза, - Какое-то недоразумение? - Может быть, - ответил я, раздумывая, - но тогда непонятно вот что. Я знаю Владимира. Он упрям. И он очень любит Анну. И Анна его любит. Очень! Если это недоразумение, то почему он не сделал все, чтобы прояснить его? - «И уж тем более не виновата Анна»… - Лиза, присев на краешке дивана, закусив губу, задумчиво глядела в одну точку. Потом решительно встряхнула головой: - Вот что. Сегодня (жена бросила взгляд за окно) уже поздно, но завтра с самого утра я поеду к Анне и попробую поговорить с ней. Выясню все. И.. Миша, ты не будешь против, если я приглашу ее пока пожить у нас?.. На следующий день я выполнял поручения цесаревича, а мысли то и дело возвращались к письму Владимира. Да, умеет друг напустить туману!.. Судьба. Я усмехнулся - с каких это пор барон Корф стал фаталистом? Фаталист Корф – даже не звучит. Значит, «судьба» - это просто пустое слово, которым друг прикрыл свое нежелание посвящать меня в свои переживания. Неудивительно. Владимир всегда отличался скрытностью. Но на это раз он перешел все границы, полагая, что я оставлю его в покое. Не приезжать? Как бы не так! Приехать и поговорить, поссориться, если понадобится, но вытащить из него правду. Пусть злится, лишь бы не молчал. Встревоженная не на шутку неестественным спокойствием Анны, которая отказалась переехать к нам, Лиза полностью одобрила мое решение. Дело было за Цесаревичем… Пусть Володя меня простит, но я не стал скрывать правду. Александр, хорошо знающий нас обоих, отпустил меня без промедления. Пасмурным хмурым утром под моросящим холодным дождем я выехал за город и пустил коня по мягкой лесной дороге в галоп… КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ РАССКАЗ СЫЧИХИ 1840 год, май …И он ушел. Оставшись одна, я зажгла лампадку перед потемневшим старинным образом Девы Марии – то единственное, что у меня осталось от прежней моей беззаботной жизни (им еще благословлял сестру на брак ее с Иваном наш отец) и опустилась на колени. Истово и широко перекрестилась и поклонилась, на миг прижав лоб к холодному полу. Глядя в тихие и печальные глаза, заговорила. Ох, как же тяжко было сначала: сердце мое кричало, рвалось, а слова из уст шли все не те - неловкие, холодные… - Пресвятая Богородица, Пречистая Матерь Божия, я знаю, что недостойна просить Господа, недостойна быть услышанной, но ведь не за себя прошу, Пречистая, не за себя! Ты сама мать, сама муку приняла, сына своего на кресте распинаема видя, прости, услышь и пойми меня, недостойную! Пожалей моего Володеньку! Спаси его, сохрани, сбереги его от всякого зла! Ты все знаешь, ты знаешь, что мать его я убила. В том Бог мне судья. Согрешила я тяжко перед Ним, но пусть не вспомнит Он о том, умоли Его, умоли Сына твоего не вспоминать о том. Сейчас пусть не вспомнит, Матерь Божия! Потом - я все приму, все, что Он ни скажет мне, все, что ни сделает со мною, пусть покарает, на то воля Его святая, но – НЕ ТАК! Не так, Матерь Божия! Не Володенькой! Этого не вынесу. Он неповинен! Все зло от меня, Пресвятая Дева! Возьми мою жизнь, а мальчика моего пощади. Ради муки твоей материнской, молю тебя, спаси его и сохрани на всех путях его! Отведи от него беду! Не знаю, как умилосердить тебя, Матерь Божия. Ради муки Сына твоего, за нас, грешных, смерть принявшего, прости его! Прости меня… Слова текли и текли, все сердце мое переливалось в слова. И была безмерна моя ничтожность и отчаянно бессилие – объяснить ей, умолить… Я легла на холодный дощатый пол, вытянулась вся перед иконой и замолчала. Слезы стекали из глаз, срывались и падали на доски, от холода вскоре заныло тело, но я не чувствовала. Я молилась. Молча. Кричала. Молча. Не знаю, сколько времени прошло, но внезапно тяжелая дверь, которую я, напрягая все силы мои и сверх сил, пыталась отворить, задрожав, подалась, сдвинулась с места… Сердце мое осветилось и расширилось, превратившись в сосуд, в который хлынули воды любви. Будто сильный чистый родник забил в моей душе от одного прикосновения чьей-то руки. Тело сделалось легким, как пушинка. Я перестала думать словами, просто чувствовала. Многолетние грязь и короста с моей души сходили, истаивали, исчезали под лучами любви, как снег под лучами солнца… И я заплакала слезами благодарности, сладкими и целебными слезами. Я пролежала так, распростершись на дощатом полу, до самого утра. Утром я собрала свой нехитрый скарб, сняла со стены икону и, прихватив мешочки с травами, навсегда оставила мою избушку. О том, что он вернулся, сердце сказало мне раньше, чем ухо поймало стук копыт у крыльца. Я выглянула в окно. Володя медленно сошел с седла, подбежавший слуга принял и повел коня за собой, приговаривая тому что-то ласковое. Володя постоял, глядя ему вослед, потом развернулся и вошел в дом. С первого взгляда я увидела, что то, от чего я хотела уберечь его, свершилось. Он был во тьме. Тьма накрыла его. Володя меньше всего ожидал увидеть меня и остановился при входе. Смотрел на меня, губы дрогнули в кривой усмешке, хотел что-то сказать, но передумал. Прошел к креслу и тяжело опустился в него, вытянув ноги. Голову закинул на спинку. Устало прикрыл глаза. Седельная сумка, которая была в его руке, легла на пол. Я подошла сзади и положила ладонь ему на лоб. Погладила его нежно. - Все будет хорошо, мой маленький. Он широко усмехнулся, не открывая глаз. - Еще лучше? Я покачала головой: - Все, что должно было свершиться, уже свершилось. Я захотела обмануть судьбу, но, наверное, этого сделать нельзя. Зато можно идти вперед и победить ее. С Божьей помощью. - Бог отвернулся от меня. - Никогда не говори так! – воскликнула я, вздрогнув, - Это неправда! Его губы опять сложились в горькую усмешку. - Ты устал, оттого говоришь так, – повторила я горячо, - Нельзя, Володя! Что бы ни случилось, ты не должен терять веру. Да и все не так уж плохо. Вот я вернулась, чтобы помочь тебе. Я больше не оставлю тебя. Никогда больше не оставлю. Клянусь! Он открыл глаза, потом взял мою руку и притянув к губам, поцеловал. Но улыбка была усталой и безнадежной. Я отошла к столу. Вернулась с кружкой, почти до краев полной темного отвара. Погладила его по плечу. - Володенька, выпей это. - Что это? - Так. Я заварила хмель, мяту, другие травки. Тебе нужно отдохнуть. Ты очень устал. Выпей, Володя. Твой сон будет покойным и глубоким. Ты уснешь и обо всем забудешь. Он долго смотрел мне в лицо. Потом взял кружку и осушил ее до дна. Я расправила на диване подушки. - Умница. А теперь иди сюда. - Тетя, здесь, в сумке… - Володя коснулся рукой седельной сумки и замолчал. Я выпрямилась. Вот оно что! - Ни о чем не волнуйся. - Сычиха, об этом никто не должен знать, кроме тебя. – он остро заглянул мне в глаза. - Я поняла, Володя. – ответила я помедлив, - Никто ничего не узнает. Обещаю. А теперь поди сюда, родной. Я помогла ему стащить сапоги. Он лег на спину, отвернув лицо к стене. А я устроилась на краю дивана и, нежно перебирая мягкие густые волосы, зашептала над ним то давнее, что так нравилось когда-то слушать маленькому Володе: - Не я лечу, не я заговариваю, а Божья матушка. Она лечит, умывает, заговаривает, Господа Бога на помощь призывает с Ангелами, с небесными силами, с Господней зарей, с вечерней звездой. Михаил Архангел шел с небес, нес на голове животворящий крест. Поставил этот крест на каменном мосту, оградил железными штыками, запер тридцатью тремя замками и все под один ключ. И отдал ключ пресвятой Богородице во правую руку. Никто замки не откроет, никто раба Божьего Владимира не испортит ни в жилье, ни в пиру, ни в пути. День ходи под красным солнышком, ночь – под ясным месяцем. Черт-сатана, отыди от раба Божьего Владимира на тысячу дорог, на тысячу полей, где скот не гуляет, где люди не ходят. А здесь – святая дорожка на святом месте и Святым Духом ограждена. Господи, спаси и сохрани раба Божьего Владимира. Аминь. Аминь. Аминь. Он улыбался, слушая меня, но улыбка была нежная, светлая. Постепенно дыхание его стало ровным и глубоким. Он уснул. ДНЕВНИК СОНЕЧКИ Петербург, мая 15 дня 1840 года Уф! Только что вернулись от портнихи. Целых два часа меня вертели у зеркала, а на безупречно, восхитительно, умопомрачительно красивом серебристо-голубом платье зоркий глаз m-m Pillar находил все новые и новые огрехи. При этом и сама m-m Pillar, и Лиза, и девушки-швеи не уставали восхищаться моей красотой и грацией, так что под конец я, до сей поры не страдавшая тщеславием, поверила, что если в мире и существует совершенство, то это конечно же я в восхитительном бальном платье от m-m Pillar. Холодный воздух Невского проспекта немножко охладил мою разгоряченную голову, но все-таки… признАюсь, я очень, ну просто ужасно понравилась себе! А если понравилась себе, значит, должна понравиться и… Ну как, как это могло случиться, что именно я, дикарка, неловкая, неуклюжая провинциалка, вдруг привлекла внимание такого блестящего кавалера, как Горацио Савелли? Во-первых, он родом из Рима, а все наши путешественники с восхищением отзываются о красоте итальянок, во-вторых, мне до сих пор так и не удалось почувствовать себя своей в этих раззолоченных и холодных петербургских гостиных. У Карамзиных, в Москве, мне понравилось гораздо больше. Сердечный, теплый разговор, искреннее радушие хозяев - и ты кажешься себе особой важной и интересной. А здесь… Это как другой мир! А вот Лиза чувствует себя в нем, как рыба в воде. Замужество ничуть не изменило мою сестру. Она всегда была очень смелой и уверенной в себе, а теперь счастье сделало ее в миллион раз более очаровательной, чем прежде. Как искрятся ее глаза, какая обворожительная улыбка, сколько лукавства и остроумия! На прошлом вечере у Киселевых хозяин дома, взявши меня под руку, назвал Лизу «неподражаемый enfant terrible нашего холодного и чинного Петербурга». И поклонников у сестры хватает. Честное слово, на месте Репнина я бы ревновала! Не то, что я не доверяю Лизе, конечно же нет, но… По-моему, она слишком легко смотрит на жизнь. А вот меня она часто журит за излишнюю серьезность. Но хотя я и серьезная дама, а мне было очень приятно узнать, что дом Репниных нынешней весной одно из самых модных мест в Петербурге, что на журфиксы к княгине Репниной наперебой стремится попасть весь высший свет. От других салонов салон Лизы отличает особенная теплая, искренняя атмосфера, здесь гармонично уживаются такт и непосредственность отношений. Но при случае Лиза умело пользуется положением своего мужа как броней, а именем его как щитом, раскрасив этот щит в цвета Александра Николаевича. По своей неловкости я идеально подошла бы салону Репниных, если бы могла говорить то, что думаю, улыбаясь. Но я говорю это на взгляд сестры «как медведь». И все-таки каким-то чудом мне удалось прослыть «очаровательной, несравненной Софьей Петровной». Я скоро могла бы составить себе партию, на это без устали намекает папенька, но я твердо решила не выходить замуж по расчету! Ведь даже папеньке ясно, что всех этих кавалеров интересует только мое приданое, мое имя и очень близкое родство с особой, приближенной ко двору. Один только Горацио… Ну вот, добралась до этого имени и просидела добрых десять минут с поднятым пером, не зная, что написать. Все началось так внезапно и так восхитительно… Мы столкнулись при входе в ювелирную лавку. Он выходил, а мы с папенькой входили. Я не успела посторониться и нос к носу оказалась со смуглым черноглазым мужчиной в элегантном костюме. Мы оба пробормотали извинение и шагнули в сторону, я влево, он вправо и опять очутились лицом к лицу. Он шагнул в другую сторону, я тоже. Тут мы оба рассмеялись, Горацио отступил на шаг и с шутливым, уважительным поклоном распахнул передо мною двери, блеснув белоснежной улыбкой. Я смутилась, пробормотала “merci” и впорхнула в магазин. Папенька прошел за мною. Примеряя ожерелье, я все думала о давешнем незнакомце. Вот так глаза! Точь в точь как в цыганском романсе: «Очи черные, очи страстные, очи жгучие…» Очи жгучие. Садясь в экипаж, вдруг увидела стройную фигуру. Он стоял на другой стороне улицы и смотрел на нас. Встретившись со мной взглядом, поклонился очень грациозно, прижав руку к груди. - Ну вот, Сонечка, и новый поклонник, - добродушно поддразнил папенька, - Что только так черен? Араб никак. Мне послышалось «арап». - Ганнибал, - буркнула я, имея в виду предка Пушкина. - Ну, зачем уж так? А Ганнибал, если ты помнишь, царем был, - добавил папенька, минуту помолчав. - Угу. В Африке. - А хоть и в Африке. А в России – крестником царя. Чем не жених? - Ах, папенька, перестаньте! Отец засмеялся и притянул меня к себе. - И привереда же ты, Сонюшка. Вернувшись домой, я почти позабыла об этой встрече, но спустя два часа Лиза с торжественным видом объявила, что некий молодой мужчина очень интересной наружности, стоя на противоположном тротуаре, глаз не сводит с наших окон. Я покраснела, сама не знаю почему. Предчувствие кольнуло меня. Подходя к окну, уже знала, что увижу давешнего смуглого красавца. И не ошиблась. Интересный брюнет простоял под нашими окнами до самого вечера, дав повод моим домашним для бесконечных подтруниваний надо мной. В конце концов, рассердившись на них, я сбежала в мою комнату и, чтобы отвлечься, занялась рисованием. Честно скажу, помогло это плохо. Спустившись к завтраку на следующее утро, я нашла родных в еще более взбудораженном и веселом состоянии, чем накануне. Все вазы в столовой и гостиной были уставлены роскошными белыми розами. Оказалось, что целая громадная корзина этих цветов была доставлена ранним утром в наш дом неизвестным посыльным. В розах обнаружилась красивая карточка. Дрогнувшей рукой я взяла ее. «Такой восторг очам она несет, Что встретясь с ней, ты обретаешь радость, Которой непознавший не поймет, И словно бы от уст ее идет Любовный дух, лиющий в сердце сладость, Твердя душе: «Вздохни…» - и воздохнет.» - Нет, каков нахал, а? – проворчал папенька. – «Любовный дух»… Италия. Ромео и Юлия. Спектаклей насмотрелся, мальчишка! - А он и похож был на итальянца, правда, Сонечка? Лиза была уверена, что розы и стихи - дар моего вчерашнего знакомца и радовалась как дитя, предвкушая приключение. Я отпарировала, что с таким же успехом это мог быть подарок безнадежно влюбленного В НЕЕ поклонника. - Нет, нет, Сонечка, не отрекайся! – засмеялась сестра, - Этот молодой человек не заслужил такого черного предательства. - «Этого молодого человека» я даже имени не знаю, между прочим! - За чем же дело стало? Поехали в Летний сад, я уверена, он найдет способ познакомиться с тобой и удовлетворить твое любопытство. - Мое любопытство? Ах, Лиза! Скажи лучше, удовлетворить твое любопытство! - Тем более. Прекрасный повод отправиться на прогулку! Собирайся, едем. - Никуда я не поеду! - Почему? - Не хочу. - Сонечка, ну нельзя же так! Нельзя бегать от всех мало-мальски приличных молодых мужчин, как черт от ладана. - Я не бегаю, как черт от ладана! Я просто… - Что? - Ничего. Сестра грустно смотрела на меня. - Нет уж, - заявил отец, - я ее никуда одну не отпущу! И даже с тобой, Лиза. Кто знает, что еще взбредет в голову этому полоумному итальянцу или кто он там? Нет, чтобы подойти да представиться отцу, ну на худой конец познакомился бы с Сонечкой, как все приличные люди, пристойно, без треска и грома, так нет – он ее розами забросал и с ходу в любви признался. Да за кого он ее принимает? Лиза, если бы за тобой так ухаживал Репнин, я бы его выгнал! - Как жаль, что Мише не пришло это в голову! Впрочем, мы познакомились ничуть не менее романтично… Лиза замолчала, улыбаясь воспоминанию. - Как? – спросила я, обрадовавшись, что разговор перешел со смущавшего меня настоящего на прошлое сестры. - Неважно, - тряхнула головой Лиза, - Значит, все-таки не едешь? Не передумаешь?.. Ну, как знаешь. За весь долгий день я успела раскаяться в своем утреннем упрямстве. Смуглый незнакомец больше не появлялся под нашими окнами, и мне было немножко грустно. Вспомнился Никита. Когда-то мне казалось, что эта любовь на всю жизнь, первая и единственная, я воображала себя романической героиней, полюбившей наперекор Судьбе, чью любовь растоптали черствые и бездушные люди. В своих мечтах я придумала Никите благородных родителей, внезапное открытие тайны его рождения, пережила как наяву потрясение и раскаяние папеньки за то, что он так жестоко оттолкнул меня… О Боже, каким я была ребенком! Никита уехал, а я не сошла с ума от боли, не умерла, мое сердце не разорвалось в разлуке. Я сама удивилась своему… не равнодушию, - конечно нет! - но глубокой печали вместо ожидаемого жгучего страдания. Никита даже ни разу не приснился мне. Значило ли это, что я не умею любить? Этот вопрос меня очень мучил. Я помогала Тане растить маленького Андрюшу, возилась с ним целыми днями и это приносило утешение, но, оставаясь одна, опять начинала выпытывать свое сердце. К счастью, вскоре папенька придумал увезти меня в Петербург, к Лизе, а здесь нахлынуло столько новых впечатлений, что просто некогда стало жалеть себя. …В этот вечер в театре, по привычке разглядывая наряды дам в соседних ложах, я вдруг заметила в одной, почти напротив нашей, знакомый смелый профиль и стройную фигуру. Он тоже повернул голову и посмотрел прямо на меня. Меня всю обдало жаром. Я отвернулась с независимым видом и уставилась на сцену. Совершенно не помню, как прошел спектакль. Все хлопали, кричали браво, и я тоже хлопала, улыбалась, изо всех сил стараясь не поглядеть ТУДА. Взгляд незнакомца меня жег, я, и не поворачивая головы, чувствовала, что он любуется мною. Когда зашумел, падая, занавес в конце первого отделения, я встала и украдкой взглянула на ТУ ложу. Она была пуста! Еле отвечая Лизе, спускалась я по лестнице, кипящей народом, а на глаза наворачивались слезы, и даже не было сил на то, чтобы хорошенько себя отругать. Глупая провинциальная девчонка вообразила, что ее будут брать измором, как неприступную крепость, что красивый столичный кавалер потерпит ее презрительно вздернутый нос и показное пренебрежение. Я думала о том, что мне придется досидеть спектакль до конца и не показать родным, до чего мне плохо. Обогнув колонну внизу, я лицом к лицу оказалась с Горацио и от неожиданности резко отшатнулась. Он, видно, хотел удержать меня, но тут же, спохватившись, убрал руку. - Сама судьба сталкивает нас, сударыня, – голос у него теплый, и глубокий, как море. Глаза… - А мне показалось, что вы немножко помогли судьбе, сударь, - заявила Лиза, вырастая возле меня, как дуэнья подле испанской девицы (а папенька и Михаил остались, к счастью, в ложе). Он улыбнулся не таясь, широко и весело. Улыбка ослепительная на таком смуглом лице. - О, я верю, вы простите меня, когда узнаете все обстоятельства! К сожалению, я не имею знакомых, которые бы могли представить меня синьорам (почтительный поклон в мою сторону). Так что приходится действовать на свой страх и риск. - Значит, вы все-таки итальянец? – бухнула я. И прикусила язык, но было уже поздно. Он приподнял брови: - А вы, значит, вы все-таки заметили меня? Простите, сударыня, но вас выдало словечко «все-таки». - Ну, трудно было не заметить такую великолепную корзину роз, - небрежно бросила Лиза. Я покраснела. Ну зачем она это сказала?! А что, если это был не он?! Господи, какой конфуз! Смуглый кавалер вздохнул и развел руками: - К сожалению, я не знаю, как следует ухаживать в России. Это было очень дерзко? Если так – простите меня ради Бога! Но, - быстро добавил он, – только за невольную бестактность. Цветы – это от всего сердца, это самое малое, чего заслуживает непревзойденная красота синьоры. Опять низкий поклон в мою сторону. - А в розах нашлись прелестные стихи. Он покраснел и улыбнулся. - Стихи не мои. К сожалению. Моего соотечественника – великого Данте Алигьери. Лиза засмеялась: - Ну, автору нечего стыдиться! Предмет достойный. У меня запылали даже уши. Ну, Лиза, ну приедем домой… Незнакомец сочувственно, быстро и нежно взглянул на меня: - О, без сомнения!.. Ох, извините, сударыни, я до сих пор не представился вам. Горацио Савелли. Вы угадали, милая синьора, я итальянец. Если быть точным – римлянин. В Россию прибыл совсем недавно, но… очарован ею. Произнося последние слова, он поглядел на меня так, что не осталось никаких сомнений в их истинном значении. Я, смутившись под горячим взглядом черных глаз, пробормотала свое имя и представила сестру. - Ваш русский язык великолепен, синьор Савелли, - похвалила Лиза, - а интонации - просто безукоризненны. Горацио не заметил насмешки или сделал вид, что не заметил. Он легко пожал плечами. - Ничего удивительного. Ведь моя мать – русская. - О! - Урожденная Резанова. Елена Дмитриевна Резанова, в замужестве Савелли. Русский язык мне почти родной, и я благодарю Бога, что это так, потому что это дает мне возможность быть понятым вами, синьоры, и сказать вам то, что рвется у меня из сердца: что я до глубины души очарован вашей красотой и прелестью, София Петровна, и красотой вашей сестры (поклон Лизе), что я очень хотел бы продолжить наше знакомство, а еще умираю от страха, что мою прямоту и восхищение вами вы примете за дерзость и тем лишите меня единственной моей отрады со вчерашнего дня (о, пожалуйста не смейтесь, синьора!) – видеть вас! Как горячо он проговорил эти последние слова! И взяв мою руку, нежно поднес ее к губам. Я была смущена до слез, взволнованна, и сердце мое пело… и я не знала, как правильно ответить, чтобы не показаться ему нескромной. Я взглядом умоляла сестру о помощи. - Было бы непростительной жестокостью, сударь, отказать вам в гостеприимстве. Ведь вы прибыли издалека и так тепло отозвались о нашей родине… Без шуток, мне кажется, что вы искренни, г-н Савелли. Я буду рада видеть вас в моем доме. Знаете что? – воскликнула Лиза, - Приходите в среду вечером, у нас в среду соберется небольшой кружок друзей, я познакомлю вас с интересными людьми, а главное, представлю отцу - Софьи Петровны и моему - князю Долгорукому. - О! Вы не только красивы, вы еще и добры, как ангел! – Горацио пылко поцеловал руку Лизы, - Приду непременно. Пусть Бог благословит вас, Елизавета Петровна. Пусть Бог благословит вас, Софья Петровна. – нежно и тихо сказал он мне. Вот так все случилось. С тех пор Горацио - желанный гость в нашем доме. Папенька, сначала предубежденный против него, теперь души в нем не чает. Хвалит за ум, обходительность, широкую образованность… А когда оказалось, что Горацио прекрасно играет в шахматы, и не только играет, а обожает эту игру, отец был покорен окончательно. Что касается меня, может быть, это смешно и наивно звучит, но мне кажется, у Горацио нет недостатков. Меня больше всего трогает его такт. При том, что в живописи, например, он мне не льстит. У Горацио тонкий и верный вкус, он обычно точно указывает на погрешности, которые я допускаю в композиции или рисунке. Мою мысль понимает с полуслова. Просмотрев мои работы, Савелли сказал, что по его убеждению я настоящий талант, который нуждается в обработке, и посоветовал мне ехать в Италию, учиться живописи у тамошних мастеров. - Здесь в России, простите, Софья Петровна, вы немногого добьетесь. Знаете почему? Да потому что женщина у вас не имеет свободы! До замужества она – послушная дочь своих родителей, а потом всю жизнь печется о благополучии своего мужа и детей, отказывая себе во всем. Захоти она иной жизни – ее же никто не поймет! Скажите мне, Софья Петровна, разве может себе позволить в России молодая девушка, чувствующая искреннее, святое призвание художницы, свободно рассматривать скульптуры? Какой ужас! Это немедленно дурно истолкуют. Нет! Италия, Италия и только Италия! Дело не в моей любви к отечеству. Но чтобы овладеть пластикой, прочувствовать и полюбить красоту человеческого тела, вам необходимо хоть раз увидеть то, что создали великие итальянские мастера! Я сейчас говорю не только о Микельанджело, Рафаэле или Леонардо – они ведь и сами учились у древних… но эти пожелтевшие от времени мраморные статуи, выставленные на волю всех стихий, которых в Риме так много - никто не помешает вам, не подумает о вас дурно, если вы захотите срисовать греческого бога или героя. О, Софья Петровна! Как я мечтаю показать вам фрески Микельанджело в Сикстинской капелле, провести вас под сводами церкви Санта Кроче во Флоренции, где творил великий Джотто, а потом мы непременно должны побывать в Академии изящных искусств, где выставлены картины Ботичелли, Перуджино, Фра Бартоломео и Филиппо Липпи… А монастырь Сан-Марко, знаменитый фресками божественного Фра Беато Анджелико! Ах, Мадонна, да если бы я взялся перечислять, что по моему мнению вам следует увидеть в Италии, я бы охрип, не назвав и половины. А разве вам самой не хочется просто подышать южным сладостным воздухом, пронизанным гармонией и красотой? Ведь даже знаменитый ваш Карл Брюллов привез из Италии великолепные работы! Поняв, что меня смущают недвусмысленные признания и пылкие взгляды, Горацио принял со мною дружеский тон, и этим тоном скорее всего развеял неловкость, которую я поначалу ощущала в его присутствии. Теперь, как он шутит, я его «чичероне», постоянный спутник во всех прогулках… Правда, одну меня с ним папенька все-таки не отпускает, чтобы не подать повода к сплетням, обычно нас сопровождает он сам, а чаще Лиза. Миша - почти никогда, он поздно приходит со службы, ну а теперь, наверное, нашей постоянной спутницей станет Анна. Вот о ком я еще хотела написать! Анна приехала вчера. Оказывается, уже несколько дней наша сестра жила в Петербурге, но мы об этом ничего не знали. Что-то произошло у нее с Владимиром. Что именно, Анна не рассказала - никому, даже папеньке. Сказала только, что поссорились, и что Лиза предлагала ей пожить у нее, а она отказалась, а теперь пожалела об этом. Я напрасно старалась отыскать в красивом Аннином лице признаки какого бы то ни было волнения, она была похожа на холодную неживую статую, если бы я не знала, как она любила Владимира, то подумала бы, что ей все равно. Отец сначала расспрашивал, потом стал сердиться и выразился в том духе, что Корф всегда приносит нашей семье одни лишь несчастия, что не стоило Анне выходить за него, и слава Богу, что он тогда не женился на Лизе. Только в этот миг в Аннином лице что-то дрогнуло и тут же опять все исчезло. Папенька запальчиво заявил, что он немедленно едет к Владимиру и: «я заставлю его уважать мою дочь!». - Если вы скажете ему хоть слово, отец, я покончу с собой. Я охнула и с ужасом уставилась на Анну. Господи! Тихая, ласковая девушка произнесла эти кошмарные слова так спокойно, так буднично… У меня волосы зашевелились на голове. Отец, замерев на месте, хватал воздух ртом. Наконец дрожащей рукой он вытащил носовой платок из кармана, промокнул им лоб и сунул обратно. Сел на диван рядышком с Анной, погладил ее по плечу, потом сделал робкую попытку привлечь ее к себе, обнять. Анна, чуть помедлив, опустила голову ему на плечо. Закрыла глаза. Папенька, нежно поглаживая ее по светлым волосам, зашептал успокаивающе: что все супруги ссорятся, что это все пустяки и пройдет, и что Лиза, наверное, ссорится с Мишей, это естественно, ведь в первые месяцы супружества люди узнают друг друга лучше, что если Аня прожила с Владимиром под одной крышей долгие годы, это совсем не значит, что она его знает, что у Корфа, конечно, много недостатков, но папенька уверен, что он искренне любит Анну, что они обязательно помирятся, «ты еще сама будешь смеяться над своим теперешним отчаянием, детка, вот увидишь»… Анна осторожно высвободилась из его объятий. В этот миг раздался звонок в дверь. Я выпрямилась на диване. Кто это? Неужели Горацио?.. Это оказалась Лиза. Увидя нас всех троих рядом, она замерла. Потом подошла и обняла, крепко расцеловала Анну. - Ну и умница, - сказала сестра, глядя серьезно в ее глаза, - и наконец-то! Довольно сидеть затворницей. - Ох, Анна, как замечательно! Мы сейчас поднимемся в мою комнату, пока слуги приготовят для тебя твою, возьмем коробку конфет и посплетничаем всласть, как две кумушки. Мне позарез необходим слушатель: я тебе расскажу ТАКОЕ… У меня масса самых изумительных новостей! Сонечка, эти картины, которые сейчас вносят, я купила для тебя. Мне кажется, тебе понравится, мне, во всяком случае, очень понравились. А эти альбомы – те самые, которые хвалил Горацио. Папенька, а эта великолепная трость – для вас. Правда, прелесть? Мы вас оставим, господа. И неугомонная Лиза, обняв Анну за талию, повела ее наверх. - Слава Богу, - вздохнул папенька, - может быть, хоть Лизе удастся убедить ее вернуться к мужу. - Что плохого, если Анна поживет с нами? - Ничего, конечно. Вот только придется лгать людям, Сонечка. Мы скажем, что Анна приехала в Петербург, чтобы навестить нас и сделать покупки… Скорей бы они помирились, лишние пересуды нашей семье ни к чему. Я промолчала, сделав вид, что очень заинтересовалась альбомом. РАССКАЗ МИХАИЛА РЕПНИНА 1840 год, мая 14 дня Если бы я был так наивен, чтобы ожидать теплого приема, то выражение лица Владимира Корфа сразу лишило бы меня всех иллюзий. - Репнин! Черт побери! Ты не получил моего письма?! - Доброе утро, Корф. Если ту шифровку на полстранички ты называешь письмом, то я его получил. Именно потому я здесь. Сразу врежешь или дашь попить с дороги? Страшно в горле пересохло. Я прямиком прошел к графину и налил в стоявший рядом стакан воды. Не торопясь, выпил. Поверх стакана наблюдал глаза Владимира. Наблюдение удовлетворило. Бурю, кажется, проносит мимо. Друг придал лицу суровое выражение, опускаясь обратно за стол. (Дело происходило в хозяйском кабинете.) Вольготно откинулся на спинку стула и, скрестив руки на груди, с интересом принялся изучать меня. Результат наблюдения озвучил: - Что, Репнин, нахальство – второе счастье? - А присесть в этом доме мне не предложат? - Зачем? Ты и так сядешь. Надолго, если с просьбами Наследника обращаешься так же, как с моими. - А это смотря с какими просьбами, - ответил я, устраиваясь в кресле. - Угу. Вот-вот. - Я хочу сказать, что твои просьбы я выполняю по мере возможности, а вот просьбы Александра Николаевича - все, потому что ему я подданный, а тебе – увы – только друг. Корф нехорошо сощурил глаза. Потом вдруг расслабился, ухмыльнулся и поднял обе ладони вверх. - Черт с тобой, Мишель. Оставайся, раз приехал. Ох, и упрямый же ты, Репнин! Но и он был упрям. Ох, как упрям!.. Об Агарине, Модестовиче и записке Марьи Бабаниной Владимир рассказал мне неохотно, но исчерпывающе. Но дальше выросла стена. Как я не бился, я не мог понять. Объяснения Корфа не только не прояснили дела, но сделали его еще более запутанным. Я нутром чуял, что друг открыл мне далеко не всю правду. - Послушай, Володя, ты мне объясни, я не понимаю. Вот ты говоришь, что поехал за нею в Петербург. Ты поехал, чтобы поговорить с ней, так? И что, поговорил? - Я тебе пятнадцать раз повторил, что Анна не хочет меня видеть! Это бесполезно. - Владимир, да ты в своем уме?! Ты так нужен ей! Господи, Корф, мы чуть не поубивали друг друга из-за этой женщины, а теперь ты так легко отказываешься от нее? Очнись, Володя! - Мишель, но ты же ничего не знаешь... - Не знаю, потому что ты не хочешь мне сказать! – не выдержав, наконец заорал я, - Ты битый час играешь со мною в прятки вместо того, чтобы быть вполне откровенным или же прямо заявить: Репнин, я тебе не доверяю! - А почему я должен тебе доверять? – заорал Корф в ответ, с силой засадив ладонью по столу, - Черт побери, Репнин, если тебе так нравятся исповеди, то надо было стать попом, а не офицером. Хотя какой, к чертям, офицер из адъютанта! Я онемел от этого оскорбления. Несколько минут в комнате висела тишина. Эту тишину нарушал только мерный шорох часов да крики дворовых ребятишек за окном. Владимир Корф, которого я считал своим другом, с жестоким выражением лица смотрел на меня. Чуть поблескивали зубы за приподнявшейся губой. Волк, готовый броситься. Мой друг. - Ты понимаешь, что ты сейчас сказал? – спросил я тихо. Он нагло усмехнулся уголком рта. - Что, не нравится правда, Миша? Мне захотелось ударить его. - Не тебе меня упрекать. Что же ты не на Кавказе, офицер? Променял мужское дело на женскую юбку, да и ту удержать не сумел. Мгновенно глаза Корфа, злые, ненавидящие, оказались прямо передо мной. Видимо, желание ударить возникло не у меня одного. Он с трудом сдержался. Тяжело дышал. Мы впились друг в друга взглядом. Не знаю, кто кого больше ненавидел в эту минуту – он меня или я его. - А ну-ка, остыньте! Я обернулся. В дверях стояла Сычиха. Откуда она тут? Не отрывая глаз от Владимира, Сычиха медленно вошла в комнату и плотно притворила за собой дверь. - Это не выход, Володя, – голос женщины тихий и очень печальный. - Не лезь не в свое дело! – отчеканил Корф, стиснув зубы. - Это теперь и мое дело, ты забыл? - Клянусь Богом, если ты скажешь еще хоть слово… - Ты хочешь оттолкнуть друга, чтобы остаться совсем одному? – Она покачала головой. – Это неправильно. Я думаю, Мише нужно сказать. - Замолчи! Я переводил взгляд с одного на другого. Что здесь происходит, черт возьми? Об этом я спросил напрямик. - Ссоримся, - усмехнулся Владимир, - у меня скверное настроение. Лучше тебе, Репнин, убраться восвояси. Я глубоко вздохнул. Ну нет, мон шер, теперь ты меня отсюда и силком не вытащишь. Пока я не узнаю то, что мне - по твоему мнению - не следует знать. - Лучше бы тебе, Корф, не валять дурака, а послушать Сычиху. Она дурного не посоветует. Он закусил губу, не зная, что сделать – выбросить меня за дверь или… рассмеяться. Во всяком случае, мне показалось, что в синих глазах мелькнула смешинка. Барон снисходительно пожал плечами: - Оставайся, если хочешь, мудрец, и займись расследованием. Может, тебе удастся раскрыть тайну моего рождения. Последнее – тоном сказочника. - Пойдем, тетя. Сычиха умоляюще поглядела на него: - Володя… - Пойдем. – взял ее за локоть и вывел. Она успела обернуться на меня. Я остался один. Да, Лиза, а здесь все гораздо серьезней, чем мы думали! РАССКАЗ ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год, мая 14 дня. Упрямый, черт. За это и люблю. Эх, Мишка, Мишка, знал бы ты, в какое дерьмо лезешь! Но от меня не узнаешь. Сычиха не хочет, чтобы я один искал бумаги. Я понимаю ее, но Мишеля втягивать не дам. Ничего. Пускай порыщет, поищет… Чем черт не шутит, может, и найдет тайник. Зачем я его не выгнал? Соскучился. Знаю, скоро мне будет не до него. Последний отсвет прежней жизни… И… он может рассказать мне об Анне. Я не спросил. Не успел. Спросить ли? Больно. Больно оттого, что знаю: ей еще больней. Из-за меня. Хуже всего то, что Миша не оставит своих попыток поговорить по душам. Сычиха дала мне слово, что никому не расскажет. Она умеет молчать, но мне было бы спокойней, если бы ОБ ЭТОМ знал только я. Поздно раскаиваться, да и не стоит. Слишком тяжек был груз, слишком плохо было мне тогда… Поздно раскаиваться. РАССКАЗ МИХАИЛА РЕПНИНА (продолжение) 1840 год, мая 14 дня Я стоял у окна в столовой. Уже давно перевалило за полдень, но по небу этого не скажешь. Неба нет. Несутся обрывки серых облачков на плотной предгрозовой пелене, шумят и гнутся липы, земля не просохла с утра. В лужах рябит серость. Погода под стать настроению. Что произошло? Сотый раз я задавал себе этот вопрос и не находил ответа. Я знал Владимира хорошо: он ничего не скажет, если не хочет, но он позволил мне остаться. Впрочем, ломать голову, почему он это сделал, бесполезно. Быть может, втайне желает, чтобы я докопался до всего сам? Одно ясно: дело не в Анне. Или, правильней: не в одной лишь любви. Иначе он не рассказал бы Сычихе того, что хочет скрыть от меня. А главное, Сычиха не настаивала бы на необходимости посвятить меня в тайну, в то, что пока известно лишь им двоим! Несмотря на снисходительное разрешение барона, я все-таки не посмел приступить к поискам вплотную, так, как мне хотелось, как сделал бы в любом другом доме. Кроме того, размышлял я дальше, если речь идет об очень важном для Владимира деле, он не станет держать улики в столе или в другом столь же доступном месте. Разве что сейф… Черт, я подумал «улики», будто мой друг - преступник, заметающий следы. Проклятая привычка! Сейф. Ключ у Владимира. Я представил себя, вставляющего ключ в замок сейфа в доме Корфа, и сразу отмел эту картину. Да уж, надо признать, дружба мешает расследованию! Особенно когда твой друг – такой непредсказуемый человек, как барон Корф, Владимир Иванович. А с чего это я взял, что имеются какие-то вещественные доказательства тайны?! Может быть, Володька так легко позволил мне искать именно потому, что хорошо знает: ничего я не найду! Ну что ж, значит, остается Сычиха. Я и хотел начать с нее, но Владимир не давал мне этой возможности. Стоило мне подойти к Сычихе ближе, чем на сажень, как через минуту на пороге вырастал Корф с довольно-таки неприятным выражением глаз. Тем отрадней оказалась неожиданная новость о том, что Сычиха проживает в доме. Этим меня порадовали за обедом. А после обеда Владимир наконец спросил об Анне. Я рассказал ему все. Не стал смягчать правды. Что Лиза ездила к ней и обеспокоена ее состоянием: что Анна кажется равнодушной до такой степени, что это пугает мою жену. Что Анна продолжает жить в доме Корфов, никуда не выезжает, никого не принимает. Что она кажется неживой. Последние слова Лизы я добавил нарочно. Владимир поднял на меня взгляд. Я содрогнулся от муки, которая была в нем, мгновенно почувствовав жгучее раскаяние. - Я же просил тебя не оставлять ее одну! - Лиза не оставляет ее одну. Ты не беспокойся, Владимир. Она не смогла заставить Анну переехать к нам, но она не оставит ее в беде! Ты же знаешь Лизу. Владимир прикрыл глаза рукой. Я присел перед ним на корточки: - Володя. Прошу тебя, расскажи мне все. Вместе мы горы свернем! Вдвоем мы раскрыли убийство барона Корфа, козни Забалуева… Я ведь приехал сюда, чтобы помочь тебе. И теперь не уеду, даже если ты меня прогонишь. Я поселюсь по соседству, буду ходить за тобой всюду, как нитка за иголкой, и выясню все. Я это сделаю, ты меня знаешь. Только по незнанию я могу навлечь на тебя беду. А этого я себе не прощу. Он долго смотрел на меня. - Миша, неужели ты думаешь, что я тебе не доверяю? Я стиснул зубы. - Все так плохо? Он не ответил. - Тем более. Я не оставлю тебя, Володя. Мы помолчали минуту. Я вдруг усмехнулся : - Помнишь, ты попросился ехать вместо меня на Кавказ? Он тоже улыбнулся. - Нужно было уехать. - И не жениться? - Да. – он помолчал, - Мишель, прости мне мои слова! - Какие? - Я оскорбил тебя. Я не думал так, клянусь! Я махнул рукой: - А! Я сам так думаю. - Ты что?! Я никогда в жизни не сомневался в твоей смелости. Я нарочно сказал это, чтобы… - Я понял. Нет, Владимир, пускай резко, но ты сказал правду. В свое время мне казалось, это блестящая карьера – ну как же, адъютант самого Цесаревича! Особенно после того, как Александр оказал нам честь, назвав своими друзьями. А теперь… знаешь, меня это тяготит. - Тяготит дружба Цесаревича? - Нет. То, что я не чувствую себя на своем месте. Эти вечные интриги кругом… Люди, лебезящие передо мной, а за спиной говорящие обо мне мерзости… Вечная зависимость от расположения духа Государя… То, что приходится скрывать свои истинные чувства, а уж если они расходятся с мнением Его Высочества… Устал я, Володя. Ты знаешь, когда я счастлив был? Когда занимался расследованием в вашем уезде. Нет-нет, не смейся, я без всякого намека говорю! Просто это правда. Тогда каждый день нес что-то новое, приходилось рассчитывать только на себя, на свою ловкость, смекалку, на хитрость наконец! Но был азарт. Это - мое, настоящее! А во дворце… Хитрости с лихвой, а азарта нету. Счастлив только вечером, когда домой прихожу. Я тебе завидовал, Корф. - Ха! Нашел кому завидовать. - Серьезно. Оказалось – зря. Дураки мы с тобой, Вольдемар. - Ты думаешь? - Угу. Рванули бы вместе на Кавказ… А Лиза и Анна ждали бы. Вернулись бы – и женились. - Нет, Миш, Кавказ – это не твое. - А что мое? - То, что ты сам сказал – расследования. Розыски. Восстановление справедливости. Ты, Репнин, по натуре правдолюбец. Я от души рассмеялся. - Вот мы и вернулись к главной теме нашей беседы. Он тоже хмыкнул. - Мон шер, выбрось это из головы. - Не выброшу, Корф. Ей-Богу, не выброшу! РАССКАЗ СЫЧИХИ 1840 год, мая 14 дня Упрямством Володя в батюшку. Вера та всегда была мягкой, уступчивой. А в кого удался Миша Репнин – один Бог ведает. Нашла коса на камень. Если бы я не обещала Володе молчать… Нельзя ему одному! Я уже стара для дальних поездок, чем я ему помогу? Что я умею – травки заваривать, заговоры знаю да молитвы. Лечить могу. Но этого мало. Володе я не говорю, что с каждой неделей все хуже чувствую себя. Вечерами, иногда и утром, лихорадит, слабость с испариной. Он спрашивал меня о кашле, я ответила, что простудилась. Но себе-то лгать не станешь. Этот сухой кашель, и боль в спине… Это - чахотка. Я не боюсь умереть. Нет, неправда, боюсь! Слишком уж много нагрешила в своей жизни. Но сейчас я не умру. Господь не допустит! Пока я нужна мальчику… Вот только какая помощь от меня?.. Прикрыть его смогу, помочь - нет. Если бы Миша!.. Деревянная обшивка стены разошлась, открыв глубокую черную нишу. Я осторожно вынула из глубины резную деревянную шкатулку и длинный плотный конверт. Провела рукой по стене. Панели сошлись. Ну вот и все. Михаил был в столовой. Стоял у окна. На звук моих шагов обернулся. - Сычиха! Заметил ношу в моих руках. Азартно загорелись глаза, весь напрягся. Ах, Миша, Миша, милый мальчик… Я аккуратно поставила все на стол. - Ты хотел знать правду? Он подошел. Остро глянул на конверт, потом вопросительно – на меня. - Все здесь, - сказала я. Он рванулся к столу… - Подожди! – я помолчала, собираясь с мыслями. Тихо заговорила: - Это очень опасно, Миша. Владимир не зря не хотел тебе говорить. Не перебивай! Ты должен знать: обратной дороги не будет. Прочтя эти бумаги, ты подставишь под удар не только себя, но и своих близких. Цена этой тайны – жизнь. Он молчал. - Ты понял, Миша? Жизнь! Не только твоя, но и – возможно – тех, кого ты любишь. Он долго молчал. В сердце моем поднималось тихое отчаяние. Володенька… Ну что ж, будем одни. Михаил поднял голову, посмотрел мне прямо в глаза: - Пусть будет так. РАССКАЗ МИХАИЛА РЕПНИНА 1840 год, мая 14 дня «Цена этой тайны – жизнь. Не только твоя, но и – возможно – тех, кого ты любишь» Лиза… Я вспомнил смеющееся Лизино лицо… Как она провожала меня, как прижалась… Наши голуби в синем небе… Владимир. «Мон шер, выбрось это из головы!» И глаза Владимира, когда я сказал ему об Анне. - Пусть будет так, - сказал я. Сычиха глубоко и медленно вздохнула. Отступила назад, освобождая место мне. Я наклонился и взял в руки длинный конверт с надписью. «Вскрыть моему наследнику барону Корфу в 1840 году». Даже не успел удивиться. Какой-то шорох за спиной, чья-то рука выхватила конверт, а самого меня отбросило в сторону так, что я ударился спиной о стену. В такой ярости Корфа я еще никогда не видел. - Ты же обещала! – гаркнул он, - Ты же обещала мне молчать!!! Он с силой встряхнул бедную Сычиху за плечи. - Как ты посмела?! Как ты посмела?! Я же верил тебе! - Отпусти ее, Владимир! Он повернул голову. - Я сделал выбор. Мы смотрели друг на друга. - Сычиха сказала мне, чем это грозит. Я сделал выбор. Он очень медленно разжал пальцы. - Володя, он послан тебе Богом. Прими его. Я уже стара, чтобы помогать тебе. – устало сказала Сычиха. Барон в упор глядел на меня. Я дал ему наглядеться всласть. Не опустил глаз. Корф наконец криво усмехнулся и махнул рукой. - А, да ну вас к черту! Делайте, что хотите. Я сидел за столом, над пожелтевшими старыми листами бумаги, Владимир устроился тут же, рядом со мной, с бокалом вина (предложил мне, я отказался), Сычиха – напротив. - Ты немецкий еще помнишь? - Угу. - Если что – я переведу. Больше не мешал. Потягивал вино. … Через час я отложил в сторону последний исписанный лист. Что я мог сказать? Хорошо бы самому себе дать отчет в своих чувствах. Откуда-то из дальней дали, из глубин памяти всплыло воспоминание: однажды в корпусе кадет Владимир Корф из озорства уселся курить на ящике с патронами. Преступление двойное: во-первых, рисковал подорвать себя и покалечить товарищей, во-вторых, (конечно, пустяк по сравнению с первым) курить будущим офицерам было категорически запрещено. Вдруг стороживший у дверей Голицын зашипел, что идет надзиратель. Мы, несколько мальчишек, рассевшихся на ящиках, вскочили на ноги и замерли. Если бы дотошный старик услышал в цейхгаузе шум, мы бы пропали. А Владимиру, самое малое, грозило исключение. Корф невозмутимо вытащил трубку изо рта, оглядел наши перепуганные лица, и, пожав плечами, выпустил колечко дыма в потолок. После чего, демонстративно громко выбил трубку в красивую пепельницу, стоявшую на коленях. До сих пор помню ужас на лицах товарищей и собственное невольное восхищение пополам с таким же ужасом. Почему вдруг вспомнилось это? Просто сейчас было ощущение, как тогда, когда он сидел на ящике с патронами, а я стоял в аршине от него. Я поднял глаза на Владимира. Он ожидал моих слов. - И… что ты будешь с этим делать? – спросил я хрипло и прокашлялся. - Предъявлю права на престол. Я позабыл дышать. Корф в упор глядел на меня. - А что? У меня больше прав, чем у Пугачева. Пойдешь ко мне адъютантом, Миша? В случае победы станешь генералиссимусом. Я перевел дух. Ну и шуточки, черт возьми!.. - Репнин, ты идиот или ты нарочно меня злишь? - Прости, Владимир, я просто растерялся. Вопрос дурацкий. - Теперь ты понимаешь, отчего я не хотел тебе говорить? – грустно спросил друг. Еще бы! - Итак, значит, тебе - в Холмогоры, за письмами. – задумчиво заметил я. - Угу. Но сначала в Петербург, в библиотеку Географического департамента. Я кивнул, почти не слушая. Другое привлекло мое внимание. - Взгляни сюда, Владимир. – я расправил письмо барона Корфа на столе, - «Сей договор и свою записку я в Петербург увез, а записка отца Харитона и третья – Анны Леопольдовны и Антона Ульриха в Холмогорах остались. Записка арестантов схоронена в стене дома, где они жили, а записка отца Харитона – в домовой церкви архиерея «под часами». «Под часами» написано по-русски, ты видишь? Что это значит? Владимир склонился над листом. Нахмурился. - Я думал над этим. Не знаю, Миша. Быть может, Николай Андреевич процитировал кого-то, священника, например?.. Тут другое странно, Миша. Ты мне скажи, что за часы могли быть в церкви в Холмогорах в 1745 году? Мы уставились друг на друга. А ведь верно! - Я где-то слыхал, что Петр Первый раз приезжал в Холмогоры и в знак особой милости будто бы даже струг подарил местному архиерею… Может быть, часы – это тоже подарок императора? – неуверенно предположил я. Корф покачал головой. - Часы поставили в церкви? С какой целью? Чтобы местные мужики и бабы, разинув рот, глазели на заморскую диковинку, мимо ушей пропуская проповедь того же архиерея? - Может быть, речь идет о солнечных часах? – вмешалась Сычиха, слушавшая до сих пор нас молча, - И письмо спрятано где-нибудь под полом? - Ну ладно, там, на месте, разберемся! – подвел я итог. Друг донельзя удивленно поглядел на меня. - Ты что же, Миша, собираешься со мною в Холмогоры? Вот тебе на! Приехали, господа. - Владимир, ну что ты как маленький, честное слово! – возмутился я, - Я истратил на тебя столько сил, а теперь ты ждешь, что я просто помашу тебе ручкой и пожелаю удачи?! Не выйдет, мон шер, и не надейся. - Да, но в отличие от тебя, я, мон шер, птица свободного полета. А вот под каким предлогом ТЫ отпросишься у Александра? Что ты ему скажешь? - А к Александру мы отправимся вместе, - сообщил я после некоторого раздумья, - ты расскажешь ему о письме твоего прадеда и попросишь его покровительства. - Что-о-о?! Ты здоров, Репнин?! - Погоди, не кипятись. Послушай меня, Владимир, это не такая уж дикая мысль. Гораздо лучше, прежде чем начать поиски, заручиться покровительством Его Высочества… - А может сразу - Его Величества? - Его Величество, - объяснил я терпеливо, игнорируя яд в голосе Корфа, - отошлет тебя в крепость, не дослушав. А побеседовать с тобой приедет граф Бенкендорф, который не забыл, что ты не однажды имел дерзость оставить его с носом. Я уж не говорю, чем это может обернуться для Анны. И для меня. - прибавил я на всякий случай, - А Александр Николаевич считает тебя одним из самых лучших и преданных престолу дворян. Ты только утвердишь такое мнение о себе, если откроешь ему правду. Будь до конца откровенен, Володя, и я уверен, что он поверит тебе. А я за тебя поручусь… если мое слово чего-нибудь стоит. Он усмехнулся: - И охота тебе, Мишель, лезть за меня в петлю. А если Александр мне не поверит? - Риск есть. – признал я, - Но гораздо хуже выйдет, если тебя арестуют с документами в руках. Тогда ты точно ничего не докажешь! Я думаю, нам стоит рискнуть. - Это очень опасно, то, что предлагает Миша, - вмешалась Сычиха, - но мне кажется, что тебе стоит последовать его совету. Ты помог Александру Николаевичу, когда он спасал Ольгу Калиновскую, ты принял его в своем доме… У Государя есть причины не любить тебя, но у Цесаревича – никаких. Он обязан тебе. - Господи, какие обязательства, тетя?! Ты говоришь о наследнике российского престола! - У Александра доброе сердце, - после паузы тихо возразила Сычиха, - я помню, он был добр к тебе, и к Анне. Если ты смолчишь, ты предашь его. Владимир не ответил. В этот момент раздался стук в дверь и вошедший слуга объявил князя Агарина. --------------------------------------------- Примечание. Говоря о патронах, я имела в виду патроны старинного образца. Это такой бумажный пакетик, наполненный порохом. При команде "скуси патрон!" верхушка пакетика скусывалась, порох высыпался в ружье, а бумажка использовалась как пыж. РАССКАЗ ВЛАДИМИРА КОРФА 1840 год, мая 14 дня Идея Миши, поначалу показавшаяся дикой, по здравом рассуждении не так уж плоха. Конечно, как сказал Репнин, риск есть. Но ведь вся моя жизнь теперь – сплошной риск. Когда я боялся риска? Дело не в этом. Будь я, как раньше, один – без семьи, без жены, я бы не задумался поставить голову на кон. И скорее всего, я бы не стал обращаться к Александру, а в одиночку провернул бы все дело. Понадеялся бы на удачу. Но пусть мы расстались с Анной, я не могу забыть, что она моя жена. Самое родное, самое любимое существо на земле. Я хочу быть спокоен за нее. Я объясню Цесаревичу, что уж она-то ни при чем! Этому-то он поверит! Александр может усомниться во мне, но не в Анне. Вот едва ли не единственная причина, почему я, пожалуй, соглашусь на Мишино предложение. Другая причина – сам Мишель. Надо признаться, я ужасно рад, что он здесь, со мной. Что он все знает. Словно груз, давивший плечи, сделался вполовину легче. Но как же он был настойчив! По старой привычке насмешничать я мысленно в который раз сравнил нас с Орестом и Пиладом, Ахиллом и Патроклом… Но мне совсем не до смеха. Мишель, не знаю, отважусь ли я сказать тебе это, но того, что ты сделал для меня сегодня, я не забуду никогда. Я люблю тебя, Мишель. Если по моей вине с тобой что-нибудь случится… Господи, не допусти. Я не знаю, как я смогу... Ну вот, барон, итого два человека, за которых ты в ответе: Анна и Михаил. Ради них, если понадобится, я буду и волком, и лисой. Я буду драться. У меня появились силы драться. У меня просто появились силы. А лисой побыть мне пришлось уже сегодня. Черт принес Агарина. Мне пришлось проделать старый фокус, то есть изобразить живейшую радость от встречи и придушить его в объятиях, потихоньку отвернув от стола, пока Сычиха не спрятала бумаги и шкатулку в буфет. Бедняга здорово ошалел. Слава Богу, догадливый Миша забормотал что-то о вине и уронил бокал, из которого я пил. Я, продолжая тискать князя за плечи, представил ему Репнина. Мишель - превосходный артист, он подыгрывал так убедительно, что не будь я свидетелем, что он не брал ни росинки в рот, остался бы в полной уверенности, что друг где-то успел основательно надраться. Вдвоем мы принялись потчевать князя. Агарин просто прелесть. Будь он тем застенчивым юношей, за которого себя выдает, компания двух пьяных в дым мужчин была бы ему в тягость. Но первое смущение князя быстро прошло, и он повел себя так резво, что я просто диву давался. Я категорически отказался говорить об Анне, а вместо этого предложил выпить за настоящую мужскую дружбу. Мой тост встретили с энтузиазмом. Агарин об Анне больше не спрашивал, рассказал мне в утешение несколько смешных историй о превратностях супружеской жизни, Миша вспомнил гусарские шалости, я припомнил кое-что из собственной веселой молодости, сошлись на том, что бабы хороши только для украшения досуга, а женятся одни дураки. Вдвоем с Репниным, кажется, убедили князя не жениться. Он дал нам слово. Мы за это выпили. Пьет он хорошо, не чинясь, а вот пьянеет ли – трудно сказать наверняка. Но, судя по тому быстрому взгляду, который я поймал при расставании, похоже, что мы весь вечер взаимно морочили друг друга. Агарин, щедро подливая в стаканы, обнимал меня за шею и пытался выведать мои ближайшие планы. Я невразумительно бормотал что-то о тяге к перемене мест, жаловался на тоску и нес другую пьяно-жалобную ахинею. Миша сочувствовал изо всех сил и зазывал к себе в гости. Потом для перемены темы я затянул песню. Мои товарищи по бутылке подхватили. В общем, вечер прошел очень весело и задушевно. Мы с Репниным отправились провожать князя, несколько раз ударились об углы и отказались от этой мысли. Проводили только до крыльца. Агарин с трудом взобрался на лошадь и выехал со двора. И все было бы хорошо, кабы не его прощальный взгляд. От этого мне не удалось вполне разделить веселье Миши, который получил громадное удовольствие от нашего импровизированного спектакля. Агарин ему понравился. Еще бы! А уж мне то!.. ДНЕВНИК АННЫ КОРФ Петербург, 1840 год, мая 17 дня Я завела новую тетрадь. Старая осталась там, в том доме. Я не хочу иметь рядом ничего, что бы напоминало мне о нем. Наивной, доверчивой Анны больше нет. Напрасно Лиза тратила свое красноречие, убеждая меня не сдаваться, «не опускать руки», бороться за любовь Корфа. «Я бы боролась!» Милая Лиза. Бороться за того, кто по своей природе не способен быть верным одной женщине, страшиться каждой минуты, которую он проводит не со мной… Сомнительный приз. Я НЕ МОГУ так жить! И ведь он сам это понял. И даже не попытался поговорить со мной, хотя примчался следом в Петербург. Нужно отдать справедливость Владимиру: с собой, по крайней мере, он умеет быть честным. Дни после отъезда его были черны, как ночь, как кромешный ад. Я почти не выходила из комнаты, почти ничего не ела. Лежала, глядя в потолок, и истязала себя воспоминаниями. Счастьем было бы не вспоминать, но ничего не могла поделать, картины прошлого сами вставали у меня перед глазами. Даже то прошлое, когда я казалась себе такой несчастной, по странному капризу памяти являлось передо мною окутанное сияющей дымкой, в волшебных отсветах счастья и любви… Из этого оцепенения, больше похожего на медленное умирание, меня вырвала Лиза. Он приехала неожиданно. Я до сих пор я не знаю, кто ей сказал, что я в Петербурге. Лиза попыталась выяснить, что произошло, но я замкнулась. Желание сказать разрывало меня, а я молчала, потому что знала: начни я говорить, я просто закричу, зарыдаю, завою, упаду на пол, как дикий зверь, как раненная насмерть волчица. Я всегда была уравновешенной и не хотела, чтобы Лиза увидела меня другой. Она уехала. Я проревела навзрыд всю эту длинную ночь, я проговорила с ним, я рассказала ему все: как безумно я его любила, как верила, как мечтала о нем, я бессчетно раз спросила его, за что он предал меня и как же мне теперь с этим жить… Подушка стала насквозь мокрой от моих слез. К утру мне стало легче. Я выплеснула из себя боль, и на душе стало пусто и тихо, как хмурым осенним днем в бескрайнем, черном, тяжелом от дождей поле. Утром я наконец-то спустилась вниз. И первое, что увидела, войдя в гостиную, был тот диван. На нем он меня целовал, когда спас от мадам Воланж. Тут же пришло воспоминание о Калиновской… Я развернулась и метнулась вверх. Одеваться. Я поеду к Лизе, а если Лиза меня не примет… Тогда я просто пойду по улицам. И может быть, вернусь к мадам Воланж. Мне все равно, лишь бы новой болью, старым страхом перебить эту боль от памяти, которая терзает меня. И назло Владимиру Корфу, будь он проклят! У Лизы гостят князь Долгорукий с Сонечкой. Я совсем забыла, что они тоже в Петербурге, иначе не поехала бы. У меня едва хватало сил на то, чтобы не выдать свою муку, и совсем не осталось на то, чтоб удерживать князя от настойчивого желания восстановить справедливость. Он рвался ехать к Корфу, скандалить с ним, я сказала, что убью себя. Надеюсь, хоть это его удержит. Впервые я всерьез подумала об этом. А что, если… Кому от этого станет хуже? Владимиру я не нужна, отцу… да разве князь Долгорукий мне отец?! Миша бы огорчился. Варя бы поплакала. Маменька… Воспоминание о Марфе меня отрезвило. Это было бы слишком жестоко: подарить ей дочь, чтобы тут же отнять. Маменька тоже была брошена отцом, подумала я. И ничего. И пережила. Лиза приняла меня. У меня нет слов, чтобы выразить всю благодарность, которую я чувствую к этой девушке. Я выросла без сестер, но теперь я знаю, что Лиза для меня в миллион раз лучше, чем все сестры на свете! Я боялась, что она опять начнет меня расспрашивать, но Лиза ничего не спросила, а закружила, заговорила, рассказывала сама. Каким отрадным было прикосновение к этому неиссякаемому ключу энергии, оптимизма, жизненных сил и радости! Слушая ее, я чувствовала, что моя боль понемногу отступает, как снег под солнечными лучами. И скоро вместе с Лизой я смогла порадоваться за Сонечку, которая, кажется, наконец-то встретила достойного ее человека. «Савелли влюблен в нее без памяти, и она сама, мне кажется, к нему ОЧЕНЬ даже неравнодушна». Сделав страшные глаза, Лиза сообщила мне, что у Наташи Репниной роман с князем Сергеем Юсуповым, адъютантом самого «БЕНКЕНДОРФА, представляешь?!». «А Миша ничего не говорит мне. Неужели он боится, что я подумаю дурно о Натали? Брат любил ее, это правда, но ведь я не маленькая девочка и сама знаю, что иногда наше сердце ведет себя не совсем так, как мы того хотим. С Андреем им не суждено было быть вместе. Конечно, я не стану лгать, это все мне не очень приятно, но… я думаю, Натали вправе устроить свою судьбу так, как она хочет. Ах, вот бы взглянуть хоть одним глазком на этого Юсупова! – воскликнула Лиза, - Я слышала только, что он блондин. Анна, ты точно никогда его не видела?» Сама не знаю, как это вышло, что я ей все рассказала. Мне казалось, что все слезы я уже выплакала, но я ошиблась. Лиза молча выслушала все и сказала, что не верит, что Владимир мог со мной так поступить. Она горячо возражала, что это недоразумение, что по одному объятию на дороге нельзя судить обо всем. Что, насколько она поняла из моего рассказа, Бабанина умоляла его о чем-то или плакала, и Владимир, конечно же, обнял ее, чтобы утешить. Все мои попытки разубедить Лизу не привели ни к чему. А самого главного я не могла ей сказать: что и она однажды приходила к Корфу за утешением… Но узнав, что Владимир уехал, не захотев поговорить со мной, Лиза глубоко задумалась. Ладно, не об этом совсем я хотела написать! С этим все кончено. О другом. О Горацио Савелли. Вчера давали большой бал у Комаровских в честь именин графини. Я не хотела идти, но потом, вспомнив, что опять останусь одна до самого утра, одна со своими мыслями, когда сестры и отец уедут… в огромном доме… к удивлению всех вдруг приняла решение ехать. (С Мишей так и не удалось увидеться, он куда-то отправился по делам службы, но Лиза выезжает по-прежнему.) А еще хотелось посмотреть на Савелли, о котором так много говорят. Сонечка просто прелесть в своем серебристо-голубом газовом платье! Бриллиантовое ожерелье, длинные сверкающие серьги и взрослая прическа a la Greque сделали ее просто неузнаваемой. Румянец горел на ее щеках, а глаза сияли лучше всех бриллиантов. Да, это правда, она влюблена, думала я. Но каков же он? У меня не было платьев, подходящих к случаю, но слуга, посланный в дом Корфа, принес те, которые оставались в нем. Я выбрала лиловое шелковое с черными клиньями и бархотку на шею, закалывающуюся фиалкой. У парадного крыльца Комаровских было уже тесно от экипажей, когда мы подъехали. Великолепный трехэтажный особняк в екатерининском стиле был весь залит огнями. Подъездную дорожку, усаженную по обеим сторонам розами, освещали фигурные фонари, перевитые цветочными гирляндами. Из сада доносился тихий плеск фонтанов. Поправив наряды и прически у зеркала, мы поднялись по устланной ковром мраморной лестнице наверх. Ковер глушил шаги. Лакей с низким поклоном распахнул перед нами дверь - и водопад музыки обрушился на меня. Зарябило в глазах: будто ветер сорвал цвет с деревьев и он кружился в диком вихре по огромной сверкающей зале. Бал был в самом разгаре. Мы принесли свои поздравления имениннице. Хозяйка дома вступила в беседу с князем Долгоруким, а Лиза тихонечко подтолкнула меня локтем. Проследив ее взгляд, я увидела рядом с Сонечкой высокого черноволосого мужчину в сером фраке. На секунду у меня упало сердце. Но нет, Савелли, а это, конечно, был именно он, совсем не походил на Владимира Корфа. Волнистые волосы, зачесанные назад, чем-то напоминали львиную гриву, очень смуглое, чеканное, но совсем другое лицо, гордый нос. Ослепительно красивая улыбка, а когда он взглянул на меня… первое, что подумалось: ну и глаза! Черные, жгучие… Сонечка что-то сказала ему, он кивнул, и они вдвоем подошли ко мне. Сонечка представила меня как свою сестру. Если итальянец и был удивлен, он ничем этого не выдал. Поцеловал мне руку и сказал несколько приветливых слов. Только глаза… В них есть что-то пристальное, волнующее, обволакивающее… И ресницы длинные, как у… Спрятавшисьсь за веером в уголку, среди старых матрон, я чувствовала себя защищенной от шума и блеска бала и могла наконец вдоволь рассматривать ИХ. Они очень красивая пара, думала я, глядя на кружащихся в вальсе Савелли и Сонечку. В том, как этот смуглый черноволосый мужчина поддерживает ее за талию, видны бережность и покровительство существа сильного, смелого - хрупкому и нежному, а в том, как свободно лежит ее маленькая ручка на его плече, как она смотрит ему в лицо – чуть наклонив головку, снизу вверх, и в ее светлой улыбке сияет чистое доверие – доверие ребенка. Если он обманет ее, ему не простится, вдруг подумала я. Конечно, Сонечка не могла отдавать все танцы одному лишь Савелли, как бы ей этого не хотелось, но и юношей и мужчин, желавших потанцевать с ней, нашлось так много, что она, раскрасневшись, смешливо взглянула вокруг и, решившись, вручила руку первому ближайшему кавалеру. Он увлек Сонечку на середину залы, где уже строились пары к менуэту. А Горацио, оставшись в одиночестве, направился прямиком ко мне и с улыбкой предложил свою руку. Неожиданно для самой себя я приняла его приглашение, хотя совсем не собиралась танцевать. Зазвучала музыка. Двигается он просто божественно. Некоторое время мы танцевали молча. Потом это молчание начало меня смущать. - Вы давно в России, г-н Савелли? - Месяц. - И… какова цель вашего приезда сюда? - Хотел увидеть страну, откуда родом моя мать. - Вы никогда раньше не были здесь? - Нет. - И… как вы находите Россию? - Интересной. Я подождала. Он не прибавил ничего. Я улыбнулась: - Вы всегда так разговорчивы с дамами, сударь? Он тоже улыбнулся. - Простите. Я размышлял о печальной участи тех мужчин, которые, не умея подступиться к вам, синьора, начинают превозносить до небес красоту, которой столь щедро одарило вас Небо. Они рискуют показаться вам скучными и пошлыми, а между тем это первое, что приходит на ум при взгляде на ваше несравненное лицо. Я не хочу показаться вам пошлым, поэтому молчу. - И рискуете показаться скучным? - Что делать? Из двух зол выбирают меньшее. Я засмеялась. - Ну что ж, сударь, вам удалось избежать печальной участи тех мужчин. Вы превознесли до небес мою красоту и не повторились. Вы находчивый человек, г-н Савелли. Он тоже засмеялся. - Хотелось бы верить. А вот вы, Анна Петровна, настоящая красавица и настоящая светская дама. - Я? Светская дама? А вот теперь вы откровенно мне льстите, сударь. Напрасно! - О нет, нисколько! Вы созданы, чтобы блистать в свете. Поразительный все-таки человек барон Корф, – добавил он после паузы, - он настолько не ревнив? Как он отважился отпустить вас одну в Петербург? - Мой муж занят в поместье. Важные дела… - Вот я и говорю: поразительный человек. - А вы, сударь, значит, ревнивы? – спросила я шутливо. - Будь я бароном Корфом, я бы ни на шаг вас от себя не отпустил. Я посмотрела ему в черные глаза и отчего-то смутилась. Чтобы скрыть замешательство, весело пожала плечами. - Это вы сейчас так говорите. - Что вы имеете в виду? - Что люди плохо себя знают. Вот женитесь и… - И что же? Я опять пожала плечами. - И увидите. «Что нам дано, то не влечет…» - Нас непрестанно змий зовет К себе, к таинственному древу… Наши взгляды встретились. Он тихо и чуть вопросительно закончил: - Запретный плод нам подавай, а без того нам рай не рай?... Мадонна, неужели?.. - Вот как! Вы знаете Пушкина, г-н Савелли? – быстро перебила я. Он слегка усмехнулся. - Я вообще люблю поэзию. - В особенности Данте Алигьери? - А! Вам уже доложили! - Не доложили, а поделились. Это теперь семейное предание, сударь. Савелли от души рассмеялся. - Я польщен. Можно узнать, что вам сказали обо мне? - Ни в коем случае. - Спасибо. - Что? – удивилась я. Он ослепительно улыбнулся: - Если нельзя говорить, значит, сказали хорошее. - Ну-у-у… - протянула я, - совсем не обязательно. - Вы очаровательны, Анна Петровна, вы знаете это? - Если я так очаровательна, как вы говорите, - серьезно сказала я, - не откажитесь исполнить одну мою просьбу. - Только одну? - Одну, но большую. - Я вас слушаю. - Прошу вас, г-н Савелли… - я запнулась, - не подумайте обо мне дурно… словом… я хотела попросить вас прочесть по-итальянски те стихи, которые вы посвятили Софье Петровне. Можно? Он внимательно посмотрел на меня. Я почувствовала, что заливаюсь краской под испытующим взглядом двух черных, как угли, глаз. - Прочесть по-итальянски? - Да. Я уже пожалела о своей выходке. Но отступать было поздно. Савелли помолчал минуту, а потом заговорил не спеша полушепотом, полуречитативом, но слова незнакомого языка, вплетенные в музыку, под которую мы танцевали, зазвучали так колдовски, так удивительно, что у меня забилось сердце… Я слушала чудную мелодию этот низкого голоса, и мне казалось, что я в каком-то странном сне. Словно тихо покачивают волны ту волшебную гондолу, о которой я когда-то грезила… - … Любовь гласит: «Дочь праха не бывает Так разом и прекрасна и чиста», Но глянула – и уж твердят уста, Что в ней Господь нездешний мир являет. Ее чело, как жемчуг, где мерцает Прозрачно разлитая бледнота… …Из глаз ее, когда она взирает, Несутся духи в пламени любви, И мечут встречным молнии свои, И сердце в них биение теряет. Ее улыбку вывела Любовь: Кто раз взглянул, тот не дерзает вновь. Горацио умолк возле самого моего уха. Я очнулась. Господи, когда же он успел перейти на русский? В этот миг, нежно и прощально пропев, умолкли скрипки. И сразу же все в зале заговорили, закричали, засмеялись. Произошло вольное, шумное, веселое движение. Нас стали обходить пары, следуя из середины залы и навстречу. Этот внезапный шум и водоворот людей как-то неприятно обрушился на мои нервы, зачарованные колдовским низким голосом. Будто внезапной силой вырвали из забытья. Я взглянула на Горацио. Он пожал плечами и с улыбкой подал мне руку. - Это - те самые стихи, которые вы посвятили Сонечке? – тихонько спросила я в шуме, пока он вел меня на мое место. Он пристально посмотрел на меня, дрогнул уголками рта, и едва заметно отрицающе покачал головой. Я танцевала мало – всего несколько танцев, но и в объятиях партнеров невольно для самой себя среди кружащихся пар взгляд выхватывал высокого черноволосого мужчину. Вспоминая наш разговор, я мучилась, упрекая себя за кокетство и за излишнюю откровенность. Наверное, сама обстановка бала действует опьяняюще, думала я, пытаясь оправдаться. Но что значили стихи, которые он мне прочел? Что он хотел этим сказать? Теперь, когда чары рассеялись, я испытывала неловкость перед Сонечкой. Но сестра выглядела такой счастливой, такой беззаботной, что я понемногу успокоилась. Да и за все остальное время бала Горацио Савелли едва ли уделил мне внимание большее, чем мимолетное, большее, чем Лизе или папеньке. Он со всеми держался совершенно просто, как хороший знакомый. И все время не отходил от Сонечки. Они вместе удивительно красивая пара, все об этом говорят. Вот только... Даже не знаю, стоит ли рассказывать? Конечно же, в этом не было ничего особенного. Просто случайность. Ну, словом, когда, прощаясь с Долгорукими, Горацио склонился над моей рукой, я ощутила прикосновение губ чуть выше положенного, где-то около запястья. Но это было такое мимолетное ощущение, он тут же выпустил мою руку… Зря я вообще написала об этом! Мы вернулись домой под утро. Только войдя в дом, я вдруг поняла, что этой ночью вообще не вспоминала Владимира. ЗАПИСКА АГЕНТА ТРЕТЬЕГО ОТДЕЛЕНИЯ Его Превосходительству Александру Христофоровичу Бенкендорфу – в собственные руки. Ваше Превосходительство! Спешу доложить Вам о Дворянине, о коем Ваше Сиятельство приказали мне докладывать немедленно в случае каких-либо изменений. Сегодня утром Дворянин этот отбыл в Петербург вместе с гостившим у него с 14 дня мая другом, имя которого хорошо известно Вашему Превосходительству. 14 числа мая был я у Дворянина, желая выяснить, чем окончился бывший его визит в столицу. Об этом визите, случившемся мая 10 дня, я имел честь докладывать Вашему Превосходительству. Визит этот, последовавший за супружеской ссорой, не показался мне достойным особого внимания, как предпринятый исключительно в целях примирения. Однако я счел своим долгом и обязанностью навестить Дворянина после его возвращения, что и исполнил, найдя обоих господ – хозяина дома и друга его - в состоянии развинченном. Иными словами, они были пьяны. Я не стал бы привлекать внимание Вашего Превосходительства к сему прискорбному обстоятельству, если бы не настороживший меня случай. Вошед к ним в комнату внезапно, успел я приметить на столе рядом с бокалом для вина небольшую шкатулку и (насколько помнится) бумаги – большие желтоватые листы. Я упоминаю об этом не так уверенно, как мне бы хотелось и надлежало, но дело в том, что при виде меня Дворянин выказал чрезмерную радость, быть может, объясняемую его опьянением, так что когда я получил возможность вновь взглянуть на стол, я увидел, что шкатулка исчезла. В этой же комнате, кроме Дворянина и его друга, находилась женщина, местная знахарка или, как ее все здесь зовут, ведьма, прозванная Сычихой. С Дворянином ее связывают какие-то близкие отношения. По слухам, которые я еще проверю, она приходится ему родней. Эта женщина немедленно после моего появления оставила комнату. У меня явилось подозрение, что Дворянин и его друг лишь представлялись пьяными. К сожалению, не подтвердить, ни опровергнуть это подозрение я не могу. Оба изображали опьянение вполне убедительно. Человек, которому я поручил докладывать мне о любых переменах в поместье, донес, что сего дня рано утром господа оседлали коней и отправились по тракту в Петербург. Это известие ввиду его особой важности лично проверено мной. Ваше Превосходительство, не сочтите за дерзость мою настоятельную просьбу установить наблюдение за Дворянином и его товарищем в столице. Поведение их внушает мне опасения, быть может, безосновательные, но я полагаю, что проверить их будет нелишним. Имею честь и проч. Лантенак. Мая 17 дня 1840 года РАССКАЗ МИХАИЛА РЕПНИНА Петербург, 1840 год, мая 17 дня Что сказать Лизе, я обдумал дорогою. Теперь я хорошо понимал Владимира. И поведение его с Анной тоже обрело смысл. Отправляясь к Корфу, я был не готов к тому, чтобы скрывать что-либо от жены, но что тут поделаешь?.. В Петербурге мы расстались – он поехал к себе, я – домой. - Миша! Мишенька! Ну наконец-то! Я крепко прижал к себе Лизу, вдохнул знакомый аромат ее волос, чуть прикрыл глаза. Мой дом… - Ну, рассказывай!.. Ты голоден? – тут же спохватилась жена, - я сейчас. Она метнулась к двери, я ухватил ее за руку. - Подожди, успеешь еще, дай на тебя наглядеться. - Соскучился? - Еще как! Мы поцеловались. Лиза вздохнула глубоко, как счастливый ребенок. - Миша… Мишенька… - ладошкой поерошила мне волосы, - ну, а теперь - все-таки расскажи! Я отпустил ее, отошел к дивану, сел и вытянул ноги. - Ну что рассказывать? Ссора. Взаимная глупость. Недоразумение с женщиной. Анна сбежала, он помчался за ней, потом оскорбился, что она не верит ему, и вернулся домой. - Подожди, подожди… - Лиза прижала пальцы к вискам и нахмурилась, - давай по порядку, с начала, как объяснил тебе Владимир. - Ха! Ты пробовала когда-нибудь из Корфа объяснения вытягивать? Нет? Считай, что тебе повезло. Я рассказал о записке Марии Бабаниной. Здесь нужно было соблюдать осторожность. Несмотря на страстную любовь к жене, и свои и ее страдания, Владимир не хотел, чтобы Анна вернулась к нему до того, как он уничтожит все компрометирующие его документы. Я понимал его. Поэтому я ничего не рассказал Лизе о подозрениях друга на счет князя Агарина, о том его злосчастном поцелуе с Бабаниной… В моем рассказе Владимир предстал жертвой козней Карла Модестовича. И все. Правда, я упомянул, что Корф не пожелал пояснить мне, с чего это Марья Петровна воспылала к нему страстью. Я чувствовал себя неловко – гадко бросать тень на друга, но раз Владимир сам этого захотел… О приезде его за Анной в Петербург рассказал более искренне. До определенного момента. Лиза осталась в убеждении, что Корф разочаровался в любви Анны и из гордости не захотел ничего ей объяснять. - Но почему? С чего он взял, что она его не любит? - А ты вспомни, она уже убегала от него до свадьбы. Если бы она на этот раз захотела выслушать его, быть может, все было бы иначе. - Но и Анну можно понять! - Лиза встала и заходила по комнате, – Да если бы, скажем, я увидела, что ты обнимаешься на дороге с какой-то теткой … Она запнулась. Я засмеялся. - Ты бы не побежала. - Я бы побежала. К вам. И оттаскала бы ее за патлы. А тебя… Я откинулся от заблестевших глаз жены. - Лизанька, но я же ни с кем не обнимался. Это Корф, святой истинный крест! Лиза опомнилась и усмехнулась. - Хуже всего то, что Анна ничего знать не хочет, – она печально вздохнула. Как-то они свидятся, подумал я. О том, что мы вдвоем приехали в Петербург, я умолчал. Иначе пришлось бы выдумывать причину визита Корфа в столицу, а попытка примирения его с женой не годилась. В крайнем случае, если узнают, Владимир возьмет все на себя. О его возвращении мне не известно. Так мы договорились. - Ты ездила к ней? - Она приехала к нам. Анна сейчас живет у нас, Миша. Вот тебе раз! - Где же она? - С Сонечкой и Горацио. Отправились в картинную галерею. Мне стало обидно за друга. Супруга, значит, развлекается, а он… - Почему бы сразу не на бал? Лиза внимательно посмотрела на меня. - На балу она уже была. Вместе с нами, – ответила она спокойно. - Вот как? Недурно! - Миша, отчего ты злишься? Я взял себя в руки. Необходимо дать знать Владимиру, чтобы он не волновался. Конечно, ему могут сказать слуги, и наверное скажут, но… Нет, лучше дождаться Анну, чтобы поглядеть на нее и рассказать ему, ведь он наверняка спросит. Быть может, я несправедлив к ней, она страдает, совершенно понятно, что ей не хочется сидеть взаперти. И сейчас уйти из дому я не могу, я только что приехал. Ладно, решил я, если Владимиру что-то понадобится, он даст мне знать. Подожду Анну, а вечером съезжу к нему. Они вернулись спустя три часа. За эти три часа я прошел весь путь в обратную сторону - от терпеливого, спокойного ожидания до первоначального раздражения. Анна показалась мне слишком бледной, но я с удивлением понял, что даже бледность ей к лицу. Еще красивее, чем была раньше. Словно роза, срезанная в первой росе, подумал я с невольным восхищением. Мне она улыбнулась с искренней радостью, но за этой радостью змейкой скользнула чуть уловимая натянутость, смущение. - Миша! Ну вот вы и вернулись. Если бы вы знали, как Лиза вас ждала! Я поцеловал ее легкую руку. - Рад видеть вас, Анна. - И я тоже. Как ваша поездка? - Прекрасно. Его Высочество, я надеюсь, будет доволен. - Миша видел Владимира. – вдруг вставила Лиза. Я быстро взглянул на нее. Ну зачем?.. Жена не моргнув выдержала мой взгляд. У Анны вздрогнули ресницы. Лицо сделалось напряженным. - Вот как? – холодно спросила она. - Да, это так, – я здорово рассердился на Лизу, - на обратном пути я не удержался и завернул, на минутку. - Вот как? – опять холодно спросила Анна. Я молчал. Лиза тоже. - И… как у него дела? - Ничего… - меня так и подмывало ответить «прекрасно». Откуда эта жестокость? Наверное, история Корфа выбила меня из колеи. Я не мог свести Анну с другом, и мне хотелось сделать ей больно. – Живет. Все по-прежнему. Она как-то странно вздохнула. Кровь совсем отлила от ее щек. Сонечка подхватила ее под руку. Лиза тоже. Я испугался. - Анна, что с вами?! - Ничего, ничего… - пролепетала она белыми губами. Горацио Савелли, до сей поры молча наблюдавший наш разговор, отстранил меня рукой и, решительно подхватив Анну за талию, почти отнес ее на диван. Произошла суматоха. Кляня себя последними словами, я метнулся к столу, налил в стакан воды, и, бросившись к Анне, поднес его к ее губам. - Выпейте! Она слабо отвела мою руку в сторону холодной рукой и улыбнулась. - Не нужно… Это сейчас пройдет. - Ей стало плохо в галерее, - в отчаянии объясняла Сонечка, - она вдруг вся сделалась белая, как полотно и упала бы, если бы не Горацио. Вот такая же белая, как сейчас. Мы отвели ее на скамью и обмахивали веером и платками, пока ей не стало лучше. Господи, я так испугалась! Анна сказала, что у нее закружилась голова… Она так дышала!.. Боже мой, что с ней такое, может быть, нужно вызвать доктора? - Я.. пройду… в свою комнату… - Конечно, Аня. – Лиза обняла ее за талию, сделала попытку приподнять. - Я помогу. Вместе с женой мы довели Анну до ее спальни. Она села, почти упала на кровать, поднесла руки к вискам. - Звенит, - жалобно сказала. Помолчала и прибавила: – Но зато я вижу. - А что, ты не видела? - Угу. Темно стало… - Я немедленно вызову доктора. Я решительно направился к дверям. Меня догнал голос Анны, слабый: - Миша. Пожалуйста. Не нужно доктора. Пожалуйста! Все уже прошло. - Как же не нужно? Мы должны знать, что с вами! - От меня у вас одни хлопоты. Простите меня. - Анна, не говори глупостей! – возмутилась Лиза, - ты наша сестра. Мы просто волнуемся за тебя, это вполне естественно. Миша пошлет за доктором, а ты приляг, отдохни. У тебя раньше когда-нибудь было такое? - Нет… Я вышел. Дать бы знать Владимиру, но нельзя пока. Не надо его волновать. Подождем доктора. Черт бы взял мой проклятый язык! Бедная Анна! РАССКАЗ ВЛАДИМИРА КОРФА Петербург, 1840 год, мая 17 дня У меня сильно билось сердце, когда подъезжал к своему особняку. Так билось… Никогда не думал, что еще когда-нибудь буду так волноваться перед встречей с Анной. До сухого горла. Как мы встретимся? А самое главное, как будем жить под одной крышей эти несколько дней? Сумею ли я удержаться, не обнять, не поцеловать ее, не сказать, как сильно я ее люблю?.. Пожалуй, я переоценил свои силы. В поместье все казалось просто, здесь… я трушу, как мальчишка. Жить несколько дней с любимой женщиной, с желанной женщиной, с моей женщиной… И не выдать себя. - Барыня дома? – спросил я слугу, войдя в дом и сразу охватив взглядом все – прихожую, лестницу… Я был здесь всего несколько дней назад, а кажется, словно прошли годы. - Никак нет, барин. Я круто обернулся. - Оне теперь у князей Репниных гостят-с. Давеча за платьями изволили присылать. Я прошел в гостиную. Все то же: высокие часы за стеклом, стол, диван, шкапы, тяжелые портьеры, ковер на полу. Разочарование было слишком велико. Радоваться нужно, подумал я. Что не придется вступать в объяснения. Но словно камень лег на сердце. Чего же я боялся? Она опять уехала. А Миша сейчас видит ее. Нежное лицо, громадные глаза. Прикасается к ее руке... Прекратить, Корф! Немедленно прекратить! Ты пока не имеешь права. Вот найдешь бумаги – тогда. Миша появился к вечеру. Бедняга, много же ему придется врать: чтобы вырваться ко мне, он сказал домашним, что едет во дворец. Я не удержался, едва он вошел в комнату, как вопрос слетел у меня с языка. - Да, Анна у нас. Он замялся. Искоса взглянул на меня. Я похолодел: - Что? - Ты только не волнуйся, Владимир. Ничего страшного. Простое женское недомогание. - Анна?.. Что с ней?! - Я же сказал тебе – не волнуйся. У нее закружилась голова. Мы послали за доктором, он сказал, что причин для беспокойства нет. Что у женщин такое бывает. Ты не маленький, сам должен понимать. - Мишель, ты мне правду говоришь? - Когда я тебе врал? Успокойся. Я бы тебе и не сказал, но подумал, что ты меня потом еще упрекать станешь. - За что?! - Вот нервный. Корф, ты успокоишься или нет?! Я перевел дух. - Прости, Миш. Что-то мне не по себе. - Я вижу, – он улыбнулся. – Владимир, я тебе честное слово даю: С АННОЙ ВСЕ ХОРОШО. Уселся на диван. - Теперь вот что, Володя, - друг посерьезнел, - ты будь готов уже завтра. Я, конечно, не знаю, как сложится день, но думаю, что Александр не откажется тебя принять. Скорее всего под вечер, а вообще как получится. Ты все-таки подготовься, Владимир, хорошо? И не волнуйся, говори как есть, ты, главное, искренне… - Не учи ученого. - Я тебе записку пришлю. Ты дома будь. - Буду. Мы еще поговорили немного о завтрашнем дне, и он ушел. Что же так ноет сердце? И наплевать на то, как примет меня Александр! Лишь бы Анна… Лишь бы с ней все было хорошо. Репнин, кажется, не обманывал меня. Хотя, он, конечно, мог и преуменьшить опасность, чтобы я дров не наломал. Дикое желание вскочить на коня и сломя голову мчаться к Репниным не отпускало. Я с трудом успокаивал себя тем, что Анну окружают заботливые и любящие люди. Лиза… За Лизу ухватился, как за соломинку. Мишель честное слово дал. Не заметил, как опустилась ночь и сама прекратила эту изнурительную пытку – борьбу с собой. В честь моего приезда слуги зажгли свет везде, люстры в гостиной, в столовой, в прихожей… но все равно было тихо, как в могиле. Я надавил на ручку двери, она с тихим скрипом подалась. Я вошел в ее спальню. Темнота стояла в ней, лишь яркий желтый глаз луны заглядывал в окно, да по временам по стенам проходили лучи фонарей от проезжавших экипажей. Белое пятно постели… Я сел на кровать, погладил одеяло. В комнате витал неуловимый запах ее духов. Нежный, чистый, чуть томительный аромат – ее волос, ее одежды… Сегодня буду спать здесь, решил я. Не спалось. Впрочем, я уже понял, что не сон пришел искать. Лежал, обняв ее подушку, так крепко, как ее саму, и вдыхал ее запах. Закрыв глаза, как тогда, в детстве. Было мучительно. Представлял ее рядом с собой. Я так привык засыпать, прислушиваясь у ее ровному дыханию, ощущая тяжесть головки на моем плече, теплый шелк волос на руке... Она устраивалась обычно у меня под боком уютно, как маленькая девочка, положив ладошку мне на грудь. Как необычно, как отвычно-странно оказалось опять остаться одному! Как пусто. И невозможно утром найти губами ее губы и поймать ими ее улыбку… А, черт! Я вскочил с кровати. Нет, дед, я верну ее! Я не стану расплачиваться всей жизнью за твою жалость, измену или милосердие – Бог тебе судья! Но Анну у меня я не позволю отнять. Так и запомни. Нужно продумать, что я скажу Александру. Конечно, здесь многое зависит от импровизации, но хотя бы примерные слова, набросок того, что я буду говорить. Очень продуманно, взвешенно, не так, как тогда, когда я приносил извинения за вызов его на дуэль. Мне нужна холодная, ясная голова. Я вышел в коридор и плотно затворил за собой дверь. РАССКАЗ МИХАИЛА РЕПНИНА Петербург, 1840 год, мая 18 дня Добиться аудиенции для Владимира у Цесаревича оказалось просто. Александр даже отложил по такому случаю изучение бумаг по ситуации в Китае в связи с недавним нападением англичан, а этот вопрос в последние дни увлекал его не на шутку. Его Высочество теперь, после возвращения в Россию принцессы Марии, как-то успокоился, стал ровнее, а его живой интерес к европейской политике сделался постоянным и очень радовал Государя. Теперь император и его старший сын все больше времени проводили в беседах наедине. Об отречении от престола, мысли, которая занимала его так долго и доставила столько огорчений его родителям, Александр Николаевич более не вспоминал. Ну что ж, 22 года, пора и повзрослеть! Владимира я вызвал запиской, попросив срочно явиться во дворец. Я очень волновался и с трудом мог скрыть свое волнение от Цесаревича. Господи, хоть бы Володя сделал все, как надо! Инкрустированные золотом створки высоких дверей разошлись в стороны. - Барон Корф! – громко объявил лакей. Владимир вошел стремительно, по военному четко печатая шаг. Взгляд на его собранное, замкнутое, спокойное лицо меня успокоил. Готов к бою. Умница. Он наклонил голову, приветствуя Цесаревича. - Ваше Высочество. - Барон! – Александр с радостной улыбкой поднялся навстречу, подошел к Корфу. Взял его за плечи, чуть сжал. Радостно вглядывался в Володино лицо. – Давненько же я вас не видел! Вспомнили все-таки? Ну, проходите, проходите… Да присаживайтесь, и без церемоний. Ну, что? Как здоровье Анны? Ох, простите, - баронессы Корф? - Благодарю вас, Ваше Высочество. - Корф, отчего вы не садитесь? - Благодарю. Я… постою. - Совсем одичал. – Цесаревич улыбнулся мне, - да сядьте же вы наконец, упрямец! Миша, скажите вы барону! Вы видите, меня он не слушает. Корф сел. Чуть-чуть напряженно. Александр откинулся на спинку кресел, изучая его. Я коротко доложил Его Высочеству утром о результатах своей поездки, рассказав ему почти то же, что и Лизе, но добавил, что Владимир прибыл в Петербург вместе со мной, с целью увидеть цесаревича. У него серьезный повод, чтобы просить об аудиенции, сказал я. Наследник был заинтригован. Сейчас Александр Николаевич взял беседу в свои руки, поговорили о том, о сем, о новостях двора... Я видел, что Володя не может расслабиться, ему трудно попасть в тон светской болтовни, и опять тревожно сжалось сердце. Впрочем, я вздохну свободно только когда эта аудиенция закончится. Чем бы она не закончилась. Лишь бы поскорее! Что угодно лучше, чем это невыносимое ожидание! Цесаревич наконец вздохнул: - Да, Владимир, я вижу, что вы не в состоянии думать ни о чем, кроме цели вашего визита. Что ж, давайте прямо перейдем к делу. Князь сказал, что вы для чего-то хотели меня видеть? Корф встал. - Да, Ваше Высочество. - Вам непременно нужно стоять? Дело ваше. Право, барон, так я подумаю, что вы опять что-то натворили. Шутка Наследника вызвала на лице Корфа слабую улыбку. - Натворил, Ваше Высочество. Александр поднял брови. - О? - Не я. - Вот как? А кто? - А вот в этом все дело, Александр Николаевич. Это давняя история. Позвольте… Володя рассказывал. Слова были правильные, он говорил четко, исчерпывающе, спокойно, убедительно, но я вдруг с ужасом понял, как нелепо, неправильно, невероятно звучит его рассказ в этих стенах! В этих стенах старого дворца, за которыми постоянно сменяются в карауле гвардейцы. В самом сердце мощной, не знающей жалости империи, ощетинившей свои границы штыками и пушками… Как дерзко, как вызывающе. Как хлесткая пощечина! И я с ужасом видел, как на моих глазах только что приветливо-внимательное лицо Цесаревича каменеет, превращается в надменную маску, застывает и леденеет серый взгляд. Нет, это не знакомый, ласковый Цесаревич, это… Господи, как он похож на своего отца! ЧТО ЖЕ Я НАТВОРИЛ?! Володя замолчал. Он был немного бледен, но глядел прямо. Александр сидел, вцепившись в подлокотники так, что были белы костяшки пальцев. Сидел неподвижно, как статуя. Потом вдруг гибко поднялся из кресел и отошел к окну. Владимир на меня не смотрел. - А почему вы рассказали это мне, барон Корф? А голос мягкий, свистящий, чуть больше свистящий сквозь зубы, чем обычно. - Я надеялся, что вы меня выслушаете. - Я выслушал. Очень внимательно. И поражаюсь вашей наглости. Я рванулся вперед: - Ваше высочество!.. - Молчать. Он повернулся, не спеша приблизился к Владимиру. Стоял, заложив руки за спину. - Где эти бумаги? - У меня. - Я спросил – где они? – очень мягко и подчеркивая каждое слово. Корф сглотнул. - Ваше Высочество. Я готов нести ответственность за то, что некогда сделал мой предок. Вы можете отправить меня в крепость, я сейчас в ваших руках. Я с полным осознанием того, что делаю, пришел к вам. Пришел просить покровительства. Быть может, это прозвучит дерзко, Ваше Высочество (он повысил голос), но я надеялся, что вы поймете, что я не настолько глуп, чтобы отдаться вам в руки, если бы замышлял что-то дурное. Вы можете мне не верить, - продолжал Владимир, - я вижу, что вы мне не верите, но я говорю правду. И прошу вспомнить, что кроме глупой выходки, когда я имел несчастие вызвать Ваше Высочество на дуэль, выходки, в которой я давно раскаялся, ничего бесчестного и противного духу дворянской и офицерской чести я не совершил. Прошу вас также, Ваше Высочество, принять во внимание, что по воле обстоятельств со мною оказались связаны люди, не совершившие и даже не помыслившие против российского престола ничего дурного. Эти люди виновны только в том, что знакомы со мной. Прошу вас быть к ним милосердным. Это все, о чем я вас прошу. Со мной же можете сделать все, что хотите. Александр молчал. Минуты текли. Владимир стоял, вытянувшись в струнку, подняв подбородок. Страха не было в его глазах. Александр шевельнулся: - Эти люди… (кивок головой в мою сторону) Репнин знал об этом? Я шагнул вперед, встал рядом с бароном. - Знал, Ваше Высочество! - Так… Зловеще. Сейчас нас, Володя, потащат отсюда, как миленьких, и довершат то, что не закончили когда-то во дворе Петропавловской крепости. Не сразу. Сначала – допросы. Прости меня, Владимир, а я себя никогда не прощу! - Зачем же вам мое покровительство? Корф шевельнулся. - Чтобы искать бумаги, Ваше Высочество. - Зачем? - Найти – и бросить в печь. - Вот как? Цесаревич пристально смотрел ему в лицо. - Почему я должен вам верить? - Вы можете мне не верить, Ваше Высочество. - Черт побери, Корф, вы ведете себя так, как будто у вас не одна, а тысяча жизней! – вспылил Александр. Владимир посмотрел ему в глаза. - У меня одна жизнь, ваше Высочество, – произнес он спокойно, - И она - в ваших руках. - Очень благородно. У меня в руках ваша жизнь, и жизнь князя Репнина, и жизни тех людей, о которых вы говорили, которые виновны только в том, что знакомы с вами, - процитировал он (Владимир дернулся, как от удара), - и что мне со всем этим богатством делать? Тиски, сжимавшие мою грудь, начали потихоньку разжиматься. Я не верил себе… Корф молчал. - Ну, что же вы молчите? - Что угодно Вашему Высочеству. - Ладно, хватит! – резко бросил Александр, - Сядьте. Мы стояли. - Сядьте, я вам сказал! Что вы как на плацу, ей-Богу! Мы стояли. - Да сядьте же наконец, Владимир! – он потянул Корфа за рукав вниз. Мы, веря и не веря себе, сели. Мне хотелось вытереть лоб: он был в испарине, но я не осмелился. Александр тоже сел, удобно откинувшись в креслах. - Ну, а теперь давайте поговорим, как старые добрые друзья. Так значит, вы, в обход Его Величества обратились ко мне - с тем, чтобы я оказал вам, барон, покровительство в поиске бумаг, одно существование которых угрожает мне как наследнику российского престола. Бумаг, которые доказывают, что наследником российского престола являетесь именно вы. Я вас правильно понял? - Не совсем так. Прошло уже много лет и Романовы… - Прошу вас, не нужно рассказывать мне историю моего рода, я ее прекрасно знаю, – оборвал Александр, - я хочу знать, в чем должно заключаться мое покровительство? Заступиться за вас, если по неосторожности или глупости вы попадетесь в лапы ищейкам его превосходительства графа Александра Христофоровича Бенкендорфа? Владимир наклонил голову. - Значит, заступиться перед Императором… Недурно! И вы полагаете, отец меня послушает? Это даже не дуэль, Корф, когда мы оба вели себя, как зеленые, взбалмошные мальчишки, это - серьезно. Это попахивает государственной изменой. - Ваше Высочество! - Успокойтесь, я не говорю, что ВЫ замышляете государственную измену. Я вам верю. Он улыбнулся. - Возможно, я слишком горяч и не обладаю нужным хладнокровием и государственной выдержкой, в чем меня часто упрекает Его Величество мой отец, но мне хочется верить в то, что на свете существуют не только расчет, лесть, политическая выгода и корысть, но и простые человеческие ценности, такие, как дружба, верность, дворянская честь… Я верю вам, Владимир. И князю Репнину верю. – он помолчал, - Пожалуй, я рискну. Потому что если я не помогу вам, друзья мои, то кто же вам поможет? Я глубоко вздохнул. Владимир тоже перевел дух. Мы встали на ноги. - Да сядьте же, вот упрямые. Мы сели. Александр наклонился вперед, опершись локтями о колени. - А все-таки, Корф, где эти бумаги? - В моем поместье, Ваше Высочество. - Надеюсь, вы хорошо их спрятали? - Да, Ваше Высочество. - Кроме вас и князя Репнина кто-нибудь еще знает о существовании этих бумаг? - Моя тетка. - Так. - Не беспокойтесь, Ваше Высочество. Ей известно, что я поехал к вам, и она сама уговаривала меня сделать это. Она заинтересована в том, чтобы эти бумаги исчезли поскорее. - Почему? - Она любит меня. Она мне вместо матери. - Корф, вы уверены в ней? - Абсолютно. - Хорошо. Теперь расскажите, что вы собираетесь делать. Владимир коротко посвятил Цесаревича в наши планы. - Библиотека… Холмогоры… - задумчиво заметил Александр Николаевич, – Ну, с библиотекой я вам помогу. Сходите, узнайте, там ли книга, если возникнул какие-либо сложности, обратитесь ко мне и книгу вы получите. Что же касается Холмогор… Он быстро взглянул на меня. - Миша, вы наверняка собирались просить меня отпустить вас вместе с Владимиром? - Так точно, Александр Николаевич. Я… - Ладно. Что-нибудь придумаем. Одному и впрямь опасно. Барон, кто знает, что вы отправились ко мне? - Никто, кроме князя Репнина, Ваше Высочество. - Надеюсь. А впрочем… Если что, вы были у меня, потому хотели проситься на Кавказ. После ссоры с женой (простите, Владимир, я все знаю), вам жизнь стала немила ну и так далее. Я отказал. Вам все понятно? - Да. Спасибо, Ваше Высочество. Александр вздохнул и улыбнулся: - Потом благодарить будете. (он постучал по дереву) Не дай Бог, конечно. Или я вас. - Ваше… - Ладно, ладно. Цесаревич засмеялся и похлопал Корфа по плечу. - Ладно, барон. Я очень люблю таких людей, как вы. А теперь, друзья мои, - весело сказал он, - предлагаю наконец-то отметить нашу встречу! Дворец, конечно, не трактир, где нам было так весело, помните, но уж что есть (он шутливо развел руками). Господин адъютант, будьте любезны, подайте бутылочку из во-о-он того ящичка. Не надо ухмыляться, Корф, это, между прочим, подарок французского посланника. Государственные дела не должны мешать личной жизни, а по возможности должны ей помогать. По крайней мере, пока я наследник, я хочу верить, что это возможно. ДНЕВНИК АННЫ КОРФ Петербург, 1840 год, мая 17 дня Беременна. Я так боялась этого, так надеялась, что это все-таки не так! Когда там, в галерее, приступ тошноты подкатил к горлу… Я еле-еле смогла удержать этот комок, отдышаться, не допустить позора. А когда мы ехали домой, я все вспоминала Варины слова (однажды она рассказывала о признаках беременности у женщин) и молилась, чтобы это оказалось не то, что я думаю. Только не это! Я боялась осмотра доктора, боялась услышать приговор. Мне удалось убедить Лизу оставить нас с доктором наедине. И когда он сообщил мне, что у меня будет ребенок (радостную, по его мнению, новость), я так умоляла его никому не говорить об этом, что он, кажется, подумал обо мне что-то гадкое. Мне все равно! Если князь Долгорукий или Лиза, а тем более Михаил, узнают, они сочтут своим долгом вызвать Владимира. И Корф приедет. Каким бы непредсказуемым человеком и неверным мужем он не был, с ребенком меня он не оставит. Владимир не однажды говорил, что хочет ребенка. Он приедет и заберет меня отсюда, а я не готова. Не готова жить с ним под одной крышей, не готова опять быть его женой. Мне нужно время. Время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. ДНЕВНИК АННЫ КОРФ Петербург, 1840 год, мая 18 дня Привыкнуть к мысли, что я теперь не одна, не брошена на произвол судьбы, что теперь у меня есть о ком заботиться, кого любить - привыкнуть оказалось так просто! Первое потрясение и протест сменились тихим изумлением. Мое дитя… Так значит, те бессчетные блаженные ночи, память о которых, чтобы быть в силах жить, я загнала в самый дальний и темный закуток своего сердца, на самое донышко моей души, напоены не одной лишь острой полынной горечью. В одну из тех ночей, сам того не ведая, ОН оставил мне залог счастья, надежду на возрождение. Мое дитя. Каким он будет? Я написала «он». Мне почему-то кажется, что это будет сын. Я никогда не спрашивала Владимира, кого он хочет – сына или дочку. Конечно же, ему нужен сын! Каким он будет? Только не хочу брюнета! Пусть он будет беленьким, светло-русым, как его дед, как Иван Иванович. И назову я его в честь деда. Ванечка. Иван Владимирович Корф. Я повторяю это имя вслух, медленно. Иван – Владимирович – Корф. Странно звучит, ну ничего, я привыкну. Как это странно! Как все-таки странно! Каждый раз, когда я пытаюсь разорвать путы, которые привязывают меня к этому человеку, судьба вновь и вновь возвращает меня к нему. Словно там, на Небесах, раз и навсегда решили, что он мой хозяин, а я – его собственность. И все мои мольбы бесполезны, как бесполезны мольбы и слезы крепостной. РАССКАЗ ВЛАДИМИРА КОРФА Петербург, 1840 год, мая 19 дня Итак – библиотека! Со вчерашнего дня у меня легко на сердце. Это как перед сражением: пока сидишь, ожидая первых выстрелов, всякие дурные мысли лезут в голову, а как только началось – отпустило. Бой – лучшее средство от дурных мыслей. Александр меня восхитил. Я ведь всерьез ждал вчера, что из дворца нас выведут с эскортом. Сто раз спрашивал себя: на его месте поверил бы я или нет. Пожалуй, все-таки поверил бы. Но ведь это глупость, прекраснодушие! Его первая реакция была гораздо более правильной, гораздо более оправданной. Арестовать – и не заботить себя более ненужными подозрениями. Так поступил бы его отец. Так НУЖНО было поступить! Иногда мне страшно за этого юношу. По пути в Академию я завернул в церковь. Из высокого колодца входа так ласково поманила тихая темная прохлада и теплящиеся огоньки свечей… Служба уже закончилась, но сильно пахло воском и ладаном, знакомый с детства сладкий запах проник в душу обещанием защиты, мира, покоя. Христос глядел на меня из купола, раскинув благословляющие руки, в окружении преклонивших колени святых. У подножия трона Его парили ангелы… Я купил свечи и поставил их перед иконой. Мама всегда очень любила эту икону - «Умиление Пресвятой Богородицы», и я принял как добрый знак, что встретил ее здесь. Мамочка, спасибо тебе, не оставляй! Когда вышел из церкви, солнце ослепило. Немножко постоял, щурясь, привыкая. Голуби кружились в синем небе, тополиные листочки серебрились под ветром… Хотелось дышать и дышать, полной грудью пить этот упоительный весенний воздух. Какой чудесный сегодня день! «Вставайте, сир, вас ждут великие дела!» Шаги гулко звучат по начищенному паркету – квадраты: черный и белый - в порядке шахматной доски, только замирает эхо под высоким потолками. Интересно, а здесь всегда так безлюдно? Я поднялся на второй этаж по широкой лестнице, касаясь рукой лакированного гладкого дерева поручня. Повернул в длинный светлый коридор. Зеленый ковер убегает вдаль, а на стене в ряд – портреты в тяжелых рамах. Знал ли ты, предок мой, кого послала тебе судьба вместо сына? Почему ты взялся исполнить просьбу своего кузена? Что тебе было известно о секретной миссии, возложенной на барона Корфа государыней? Ничего? Или - догадывался о чем-то? Кем же ты был, прапрадед мой, Иоганн Альбрехт фон Корф? Ничего не подозревавшей жертвой, принесенной на алтарь высших соображений бароном Николаем или… верным молчаливым другом, принявшим выбор другого как свой собственный? Дар судьбы при Николае, вроде Миши Репнина при мне? Выражение лица полного горбоносого мужчины под пышными буклями белого парика было официально-торжественным, только светло-серые глаза глядели пытливо. Я стоял, глядя в светлые глаза, но светлые глаза не давали ответа. За спиной осторожно покашляли. Я оглянулся. Седоволосый сухонький старик с любовью глядел на моего предка. - Сей муж есть тот самый барон фон Корф, Иоганн Альбрехт, учредитель нашего Департамента. Указом Ея Императорского Величества императрицы Анны Иоанновны от года одна тысяча семьсот тридцать четвертого возведен был на должность главного командира при российской Академии Наук, шесть лет верой и правдой на сем посту служил Академии, оставив его лишь по кончине государыни. – Он быстро взглянул на меня: не сержусь ли, что вмешался? Я не сердился. Он продолжил, воодушевясь: - Тем еще славен барон Иоганн Альбрехт фон Корф, что всю свою жизнь, где бы бывать ему не доводилось, а довелось ему поездить по миру немало, покупал самые редкие и прекраснейшие книги. Бесценная, сударь, истинно бесценная коллекция! Вряд ли у кого в России такая была. И всю сию бесценную коллекцию завещал Иоганн фон Корф нашему Департаменту. - Я знаю об этом. Старик с уважением посмотрел на меня. - Историей изволите интересоваться, сударь? А то, может быть, и сами книжечки собираете? Я улыбнулся. - Барон фон Корф - мой прапрадед. - Во-о-от что? Он даже на шаг отступил. Перевел взгляд с моего лица на портрет и обратно. Не смотри, старик, я не похож. - Так что ж вы… в коридоре-то… стоите… вы зайдите, сударь, зайдите, что же вы тут… а я тут библиотекарем. – он вытянулся в струнку, как перед самим Иоганном Альбрехтом фон Корф. – Ефаров Игнатий Павлович. – отрапортовал он по-военному, - А вы, ваше благородие, как по-батюшке… то есть изволите быть… - Барон Корф Владимир Иванович. - Очень хорошо, очень хорошо, - забормотал он, - пройдемте-с за мной, ваше благородие. Старик оказался человеком любезнейшим, разговорчивым, умным и трогательно, по-детски тщеславным. Он не мог удержаться от того, чтобы с гордостью не показать мне библиотеку. Знаменитая дедова библиотека помещалась в трех высоких комнатах. Шкафы, под потолок вплотную набитые толстыми и тонкими томами, занимали все стены, и большую часть середины комнат, оставляя место лишь для узких высоких окон с горшочками цветов на подоконнике, и для выхода. У окна одной из комнат притулился стол, заваленный огромными фолиантами с металлическими уголками, перед столом - два больших кожаных стула, а на полу стоял громадный желтый глобус. При библиотеке имелась еще одна комната – картотека, но туда старик меня не повел, и огромный зал, который мы пересекли по пути сюда, в три ряда уставленный столами с маленьким чернильным прибором и свечой в подсвечнике на каждом. Кое-где столы были заняты: люди делали выписки и подняли голову при нашем появлении. А запах здесь в комнатах совсем особенный. Отец называл его «книжно-бумажный». Однажды мальчиком, заглянув в дальний сундук в отцовском кабинете, я обнаружил в нем сокровища: огромные календари, газету «Ведомости» за 1719 год, с подробным описанием «гульбы в вертограде царском», записную тетрадь деда Ивана Андреевича (меня, впрочем, жестоко разочаровавшую: все записи деда свелись к сельскохозяйственным наблюдениям), и стопку книг: тоненькую «Историю о настоящем управлении Турецкой империи», «Геометриа, славянски землемерие» и арифметику Магницкого, которая очаровала меня именно этим своим таинственным книжно-бумажным запахом. Мне казалось, что именно ею так чудно пропах сундук. Я унес ее к себе в комнату и долго с замиранием сердца перечитывал диковинные дефиниции – «Радиксъ есть число яковыя либо четверобочныя и равномерныя фигуры или вещи, единъ бок содержащее. И того ради радиксъ или корень именуется, зане от него все препорции всея алгебры начинаются или рождаются». Звучало как заклинание в арабских сказках. С тех пор особенный «книжно-бумажный» запах связывается у меня с ожиданием открытия чего-нибудь радостного, нового и волшебного. Ну, за этим я сюда и пришел. За открытиями. Волшебства в моей жизни в последнее время предостаточно. Что до радости… Я усмехнулся: детство кончилось. Любезный старик угощал меня конфектами и рассказывал о библиотеке. Он, как я скоро понял, был из породы тех чудаков, которые, всего себя отдав служению одному делу, кроме него не видят на свете ничего. И я нежданно-негаданно попал в своего рода святыни из-за родства с человеком, перед памятью которого он благоговел. Впрочем, скоро стало ясно, что интерес Игнатия Павловича к моей особе не так бескорыстен, как показалось вначале. Старик горячо надеялся, что я последую примерам меценатов и моего прадеда и одарю библотеку какими-нибудь новыми и редкими экземплярами книг. Поняв это, я перевел дух с облегчением. Дело в том, что у меня дома хранятся письма Иоганна Альбрехта из Дании и Швеции, где он служил в дипломатическом корпусе, с подробными описаниями природы, быта и нравов жителей тех мест. А кроме того я припомнил несколько редких книг иностранных писателей о тех же землях, купленных прапрадедом в бытность его за границей. Быть может, Игнатий Павлович примет этот скромный дар в знак моего уважения хранителю бесценной библиотеки и в честь нашего знакомства… Старик засиял. Воспользовавшись его восторженным состоянием, я пожелал увидеть труды предка, имеющиеся в библиотеке. Игнатий Павлович с готовностью вскочил на ноги и повел меня вдоль шкапов. Я слушал названия и любовный рассказ о каждой книге, нахваливал память старого библиотекаря, а сердце толкалось в груди, как птица. Где же она? Господи, хоть бы она была здесь! - А на этих полках у нас труды, посвященные Северным краям Российской империи: Поморью и Архангельской губернии… - вел дальше старик, - А! Вот! Иоганн Альбрехт фон Корф «Разыскания об исторической топографии Архангельской губернии». Желаете поближе посмотреть, ваше благородие? Меня бросило в жар. Чуть нахмурился, как будто не мог припомнить, о чем идет речь. Эту книгу, как незнакомую мне, захотел увидеть. Старик сбегал за лесенкой. Мне с трудом удалось сохранить спокойствие, когда мне на руки лег небольшой увесистый том. Отошел к окну. Письмо Николая Корфа – в этой книге? Где?! Я не спеша переворачивал желтоватые листы. Глаза скользили по строчкам и ничего не видели. Неужели за столько лет никто не обнаружил, что книга эта с подвохом? Неужели Иоганн Альбрехт не знал?.. А, что мне за дело! - Игнатий Павлович, голубчик, мне радостно видеть, что драгоценное наследие моего предка вручено на сохранение именно вам. Сам прапрадед не мог бы сделать лучшего выбора. Книги просто в великолепном состоянии! А ведь столько лет прошло! Такие преданные своему делу и опытные люди, как вы, дороже золота. - К сожалению, мне уже пора. - Я вздохнул и положил том на стол. – Спасибо вам за гостеприимство, Игнатий Павлович. Письма барона Иоганна, и его книги, о которых мы говорили, я занесу вам в ближайшие дни. Старик, низко кланяясь, провожал меня до двери. В дверях я остановился. Попросил одолжить мне на два дня книгу, которую я только что просматривал. Я о ней никогда прежде не слышал, а кажется, она любопытна. Я верну ее вместе с письмами. На мою попытку оставить залог старик испуганно замахал руками. - Что вы, что вы, ваше благородие! Да неужто я вам не верю! Вы расписочку только оставьте, г-н Корф, да и читайте себе книжечку на здоровье. Почему бы не дать? Я бы и расписочку не взял с вас, г-н барон, да правила у нас в библиотеке строгие, вы уж не взыщите со старика. Выйдя на яркий свет улицы, я глубоко вздохнул. Дай Бог тебе здоровья, Игнатий Павлович! Добрый ты старик. Получить на руки первый документ – и с такой невероятной, непостижимой, немыслимой легкостью! С первого раза. Не-ве-ро-ят-но! Ведь я настраивал себя на долгую борьбу! Угу, порадуешься, если получил, – охладила меня насмешливая мысль. Господи, сделай так, чтобы письмо Николая Корфа нашлось в этой книге, взмолился я горячо. Потому что если его там не окажется… Скверно будет, барон. Ох, как скверно! ДНЕВНИК АННЫ КОРФ Петербург, 1840 год, мая 19 дня Горацио Савелли пришел утром. Лиза с Сонечкой только что отправились на прогулку в Летний сад, Миша был во дворце, а Петр Михайлович – у себя в комнате, писал письма. Я, оставшись одна, села за фортепьяно. Я играла что-то радостное, светлое, в чем отражались и весенний ласковый день, сиявший за окнами, и счастливо замершая в ожидании обновления моя душа. Он принес огромный букет лилий. -А Сонечки нет, - огорчилась я, - вы опоздали, г-н Савелли, она уехала 10 минут назад с Лизой в Летний сад. Но если вы поспешите, вы, может быть, еще нагоните их и сможете поднести ей ваш прекрасный букет. -Этот букет для вас, Анна Петровна, - ответил он, улыбаясь, – Нет, нет, не смотрите с таким замешательством, я нарочно чуть-чуть задержался, чтобы иметь удовольствие застать вас одну. - Вот как? – сказала я холодно. Он усмехнулся. - Вы неправильно поняли, донна. Полно, Анна Петровна, не стоит подозревать меня Бог знает в каком коварстве! Мне просто захотелось сделать вам приятное, и я подумал: что может быть приятнее красивого букета лилий в чудесный весенний день - неужели это такое преступление? Почему русские женщины, прекрасные сердцем и видом, не могут принять восхищение мужчины просто как должное, не приготовляя грозный отпор зарвавшемуся соблазнителю? Мне стало стыдно. - Вы правы, г-н Савелли, простите меня, но… просто я привыкла, что вы дарите букеты Сонечке, и я подумала… - Что я приехал вас соблазнить в ее отсутствие. Вполне разумное рассуждение. Кстати, я собирался попросить вас называть меня Горацио, но теперь уже как-то боюсь. - Благодарю вас, Горацио, букет очень красивый. - Браво! Вы делаете успехи. Еще несколько дней общения со мной и… - И что? - И ваше очарование станет прямо-таки невыносимым! Я рассмеялась. - Непонятно, кому вы сделали комплимент, - заявила я. - Неважно. – он сел на диван. - Как вы себя чувствуете, донна? Впрочем, вопрос риторический. Я вижу, ваши глаза, синие, как лазурь там, за окном, или как мое родное римское небо, сияют от удовольствия, вы улыбаетесь и выглядите бесподобно. И я счастлив этому, потому что, признаюсь, донна Анна (ничего, если я буду называть вас так?), вчера там, в галерее, и здесь вы не на шутку меня напугали. - Это было простое недомогание. Оно уже прошло. Он помедлил, серьезно глядя на меня, словно решая про себя какую-то дилемму. - Донна Анна, вы не рассердитесь, если я спрошу… если я задам вопрос личного характера? - Уже? - А, понимаю! Хорошо, не сердитесь, не буду. - Задавайте. - Ваш муж очень красив? Мне показалось, что он сошел с ума. - Что? - Я спросил, красив ли ваш муж, - повторил Горацио спокойно. - Недурен. – ответила я так же спокойно, - А что? - Брюнет, с такой длинной челкой, высокий… Я почувствовала, что кровь отливает от щек. - Он в Петербурге, Анна Петровна. Только спокойно... глупое сердце. - Откуда вы знаете? – спросила я ровно. - Видел мужчину именно такой наружности, выходящего из особняка Корфов.- ответил Горацио. - Когда? - Когда ехал сюда. - Быть может, это совпадение… - пробормотала я, не понимая, что говорю. Меня трясло. Владимир – в Петербурге? Боже, зачем?! Неужели за мной? Я встала и отошла к фортепьяно, я не знала, что сделать с пальцами, чтобы они не дрожали. Взяла нотную тетрадь, пролистала, потом поставила на фортепьяно, села и опустила пальцы на клавиши. Я играла, а нотные значки прыгали перед глазами, двоились, пропадали и опять появлялись, водили сумасшедшие хороводы… Я забыла о времени. Чья-то ладонь твердо легла на мое плечо. Я вздрогнула всем телом и вскочила. Горацио Савелли сурово и с жалостью смотрел мне в глаза. - Боже мой, как же вы его любите. – произнес он тихо, с непередаваемым выражением. - Неправда! – крикнула я вне себя. - Ах, неправда? Он усмехнулся одним уголком губ, как Владимир, и в ту же секунду я почувствовала себя в его объятиях, с губами, накрытыми властным ртом. Я забилась, пытаясь вырваться. Но мужчина, целовавший меня, обладал звериной силой, неожиданной в таком стройном гибком теле, и я наконец просто прекратила сопротивление. Мысль работала четко. Я отмечала, что поцелуй мне не неприятен, скорее наоборот, но если с Володей я забывала обо всем, то Савелли вызывал ощущение железной неумолимости, но и нежной силы, надежности, я чувствовала себя защищенной в его сильных объятиях, прижатой к его крепкой груди. И – не знаю, как это вышло – быть может, в благодарность за эту защищенность - я поцеловала его. Через секунду он меня отпустил. Я ухватилась за угол фортепьяно. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, я задыхалась. Итальянец смотрел спокойно, непроницаемыми черными глазами. - Немедленно… убирайтесь… - выдавила я. Он покачал головой. - Вы можете дать мне пощечину, если хотите, но, поверьте, Анна Петровна, я не хотел вас оскорбить. Я молча влепила ему пощечину. Он даже не пошатнулся. - А теперь скажите, что я негодяй. Я онемела от возмущения издевкой, которую заключало в себе его предложение. Больше всего я ненавидела себя саму. Что же это?! Что же это, Господи? Как же я могла?!. - Скажите, я вполне серьезен, вам станет легче. Боже мой, Анна Петровна, да если бы я хотел сделать вас своей любовницей, я нашел бы лучший прием, нежели заводить разговор о вашем супруге! Это уж последняя мера глупости. Подумайте сами и вы поймете, что это так. И, Мадонна, ради всего святого, успокойтесь! На вас лица нет. Я больше и пальцем вас не трону. Он отступил на несколько шагов назад, подняв руки. - Зачем вы… Он улыбнулся. - Зависть. Укол самолюбия. Я бы дорого дал, чтобы любимая мною женщина любила меня так, как вы – барона Корфа. - Я его не люблю! - Ах, ну да, конечно. Боже мой, Анна, вам не осточертело прятаться от самой себя так, как вы это делаете?! Это же ни на что не похоже! Если благодаря мне, милая синьора, вы хоть немного начали понимать, по какому хрупкому мостику над пропастью ходите, я сочту себя полностью удовлетворенным. Ведь вы меня поцеловали, донна, хотя вовсе не собирались этого делать. А будь на моем месте человек менее щепетильный… - Убирайтесь! Он передернул плечами. - Чтобы быть счастливым в этом мире, нужно точно знать, чего ты хочешь, – жестко сказал он, - А уж о себе, как о самой главной особе в своей жизни, нужно знать все. - Да кто вы такой, чтобы поучать меня?! Вы стоите за правду, сударь? Прекрасно! Значит, вы будете только рады, если Сонечка узнает все! Он помолчал. - Вы сердиты на меня. Нет, сердиты - это слабое слово. Вы - злитесь на меня. Вы просто-таки злы, как фурия, иначе не сказали бы таких слов. Скажите, Анна, вам, вам станет легче, если Софья Петровна узнает, что здесь произошло? - Она должна узнать, кто вы! Вы… - Я негодяй. Допустим. А кто вы? – оборвал он. Я задохнулась. - Я вам скажу, что вы сейчас чувствуете, Анна, - заговорил Савелли после паузы, - Вы меня ненавидите. Вы готовы убить меня - что угодно, лишь бы я замолчал. Но только это вам не поможет. Потому что еще больше меня вы ненавидите себя. Вам теперь никогда не забыть о том, что произошло. И, пожалуй, от презрения к себе вы наделаете глупостей. Так вот, я вам прямо заявляю, что этого не допущу. - Очень признательна. По какому праву вы лезете в мою жизнь?! Он помолчал. - Видите ли, Анна, лично мне безразлично, вернетесь вы к своему мужу или нет. Пожалуй, такой болван, как Корф (а он именно болван, если оставил вас одну!), не стоит вас. Счастье его не в том, что его жена красавица, а в том, что вы его любите. Но вот к вам у меня особое отношение. Братское, если вам угодно. – сказал он, чуть усмехнувшись, - Вы напомнили мне… Неважно. Вы - чистая женщина, Анна! И мне так жаль смотреть на пытку, которой вы себя подвергаете. Жаль, потому что вы сейчас очень похожи на тонкий колос, треплемый грозой. Мне хочется прикрыть вас собой, помочь вам переждать порывы ветра, струи ливня… Это не похоже на меня, но это правда. Вам не нужно бояться меня, донна, – закончил он почти нежно, - Я не причиню вам зла. - Мне не нужна ваша жалость! - Это не жалость, глупенькая, а сожаление. Сожаление о вашем упрямстве. С примесью восхищения – этим же упрямством. Я много бы могла ему наговорить, но он все больше меня удивлял. Этим спокойствием, этой манерой называть вещи своими именами, этой готовностью принять самые ужасные слова, которые я хотела бросить ему в лицо. Этой нежностью. - Я вас не понимаю… - пробормотала я. – для чего… зачем вам это нужно? - Анна, у вас когда-нибудь был друг мужчина? Не возлюбленный, а именно друг? - Нет. То есть, был, пожалуй, но… - Что? - Он был влюблен в меня. – ответила я, думая о Никите. Савелли расхохотался. - Общий крест друзей всех обворожительных женщин. Ясно. Но – быть может, к сожалению для вас, но к счастью для меня - я не влюблен в вас, прекрасная синьора! И потому с чистой совестью и совершенно бескорыстно я предлагаю вам свою дружбу. - Дружбу? Мне? Зачем вам это? - Ого! Как же потрепала вас жизнь! Вы во всем ищете подвоха. Я же сказал – бескорыстно. - Не верю. Вы боитесь, что я расскажу Сонечке. - Анна, я далеко не такой милый человек, как вы думаете. Но как раз потому, что я довольно таки не милый человек, дружба со мной вам будет гораздо полезней, чем вражда. Поверьте. - Вы угрожаете? - Анна, ну вы же умная женщина. - в голосе скользнуло раздражение. – Зачем вам бояться меня, если вы можете мне верить? - Что вам нужно от Сонечки, Савелли? Отвечайте. Ее наследство? - Нет. Я ее люблю. - Не верю! - крикнула я, - вы и она – это небо и земля. Она чистая, невинная девочка, а вы… - Если бы я был негодяем, вы бы сейчас говорили совсем другое. Вот в эту самую минуту. Хватит! – резко бросил он, - у меня нет желания с вами ссориться. Я люблю Соню. Я в последний раз предлагаю вам свою дружбу, Анна. Угодно ли вам принять ее? Я не стану больше донимать вас разговорами о вашем супруге, если вам угодно молчать. Но я всегда помогу вам, знайте это, если вам понадобится помощь. Любая. Просто потому, что вы мне нравитесь. Это моя прихоть. Ответьте - да или нет. И закончим этот разговор. Я долго молчала. - Да. - Горацио, - спросила я его, когда он стоял у двери, надевая перчатки, - вы как-то странно сказали… «Дорого бы дал, чтобы любимая мною женщина любила меня, как…» Это – о Сонечке? - Это – о Софье Петровне. Он поклонился и вышел. РАССКАЗ ВЛАДИМИРА КОРФА Петербург, 1840 год, мая 19 дня РАЗЫСКАНИЯ – полукругом, дугой выгибаясь вверх. Ниже – ОБ, еще ниже – ИСТОРИЧЕСКОЙ ТОПОГРАФИИ, и последняя строка – АРХАНГЕЛЬСКОЙ ГУБЕРНИИ – дуга выгнулась вниз. В середине - «Иоганн Альбрехт фон Корф» , у нижнего края - «Печатано при Императорской Академии Наук», и в самом внизу – «1739 год» Книга небольшая, но тяжелая. В серой матерчатой обложке, с плотно прилегающим корешком. Листая ее, я не мог избавиться от настойчивого, почти навязчивого чувства – к этой книге прикасались их руки. В библиотеке дома много книг, доставшихся от предков, но ни с одной раньше у меня не было такого острого ощущения присутствия. Словно оба они сейчас стоят за моей спиной. А может, и стоят. Некоторое время я внимательно разглядывал книгу со всех сторон. Превосходная работа, Николай Андреевич, браво! Если бы не знал, что здесь что-то спрятано, сам бы не догадался. Но письму все-таки полагается быть в корешке. Просто потому, что больше негде. Я запер дверь на ключ. Слугам еще раньше отдал приказ отвечать, что меня нет - ни для кого, кроме Репнина. На всякий случай. Мишу я не ждал, он должен быть во дворце. После службы обещал заехать ко мне. Надеюсь, к его приходу письмо будет у меня в руках. Знать бы еще, как вскрывать эти корешки! Я разложил на столе щипчики, нож для бумаг, нож с недлинным узким лезвием, иглу с нитью …. * * * - Ну? Что? - Заходи. - Володька, не томи, ну?.. Книга? - Тише. Идем. В комнате Миша присвистнул, склоняясь над столом. - Она? - Самая. - Легко достал? - Ну, в общем, да. Письма предка обещал. - Какого предка? - Иоганна. Учредителя. - Департаменту? Ясно. Не проверял еще? - Нет, тебя дожидался! Гляди сюда. Миша опять присвистнул. Я положил письмо на стол. Этот лист был меньше того, датского. Но бумага точно такая. - «Сие письмо писано на то, чтобы уведали те, кому ведать надлежит, что сего года 1745 месяца февраля 15 дня в селении Холмогоры учинил я, барон Корф Николай Андреевич, подмену…» - тихо зачитывал Миша, ведя рукой по листу. – «А в том, что разсказанное есть правда, да сомнения бы никакого не было, помощники мои доброхотные руку приложили…» Да, хват был твой дед! Четыре подписи, - пробормотал Репнин. - Анна… - Леопольдовна. А рядом Ан…тон… Да-а-а… Сразу видать, что писать нашим предкам приходилось нечасто… Я тут на картинке подпись Карла Великого видел, ты знаешь, Владимир, вполне приличная, ровнехонький такой ромбик, а это, между прочим, восьмой век. - Не придирайся. - Корф, вот бы мы так писали, а? В корпусе, а? - Не придирайся. - Да я и не думаю. Вот твой дед вполне даже… А священник – тот вообще загляденье. Ха-ри-тон Ломов. - Ломов, - повторил я задумчиво, - интересно, остались ли у него родственники? - Ты имеешь в виду, были ли у него дети? - Для нас лучше, чтобы были. Мы с Мишей посоветовались, что делать дальше. Решено было, что Александру он сам расскажет о результате моего визита в библиотеку. На случай, если цесаревич захочет меня видеть, я остаюсь в столице еще дня на два. Пошлю тем временем слугу в поместье за письмами и книгами Иоганна Альбрехта. Черкану записку Сычихе, она найдет и передаст. На прощанье навещу Игнатия Павловича, верну «Разыскания» и подарю доброму старику то, что обещал. Потом: необходимо свериться с картой, продумать маршрут. В Холмогоры ехать долго. Узники в сопровождении барона Корфа тащились с сентября почти по декабрь. Всю осень. Хотя, конечно, их положение обязывало хранить тайну, кроме того, необходимо было закупать продовольствие, фураж… Как это Николай Андреевич писал - «… и 74 человека конной охраны»? Арестанты ехали осенью, а на севере России зима начинается уже в октябре. Если я выеду самое позднее в конце мая, возможно будет часть пути добираться по рекам... Ладно, у меня есть время все обдумать. Репнина я извещу, когда все будет готово, и мы встретимся с ним в пути. - Владимир, эти два дня…ты не заедешь к нам? – вдруг спросил Миша. Я молчал, глядя за окно. - Ты не хочешь увидеть ее на прощание? - Я вернусь. - Я не об этом. - Нет. Репнин покачал головой. - Ты железный, Корф. – с удивлением произнес он, - Я бы так не смог. Наверное. Я слабо усмехнулся. «Железный Корф». Звучит. Эх, Миша, друг мой единственный. Средневековым монастырям ты не завидовал, с истязанием плоти? Я себя боюсь, понимаешь, Михаил? Себя. ДНЕВНИК АННЫ КОРФ Поместье Долгоруких, 1840 год, мая 22 дня Ну вот я и здесь. Смешно, как папенька обрадовался, когда я попросила его позволить мне пожить в поместье. На лице читалось, как в открытой книге: «Ну слава Богу! Анна скоро вернется к мужу!». Он подумал, что я просто из гордости не призналась, что хочу быть ближе к Корфу. - Ну, конечно, конечно, Аннушка. Поезжай. Живи, сколько хочешь, дочка. Еще хотел что-то добавить. Я так и ждала поклона Владимиру. Но князь удержался. Господи, как же я его ненавижу. Да! Да! Ненавижу! Быть может, пройдет день и мне будет стыдно читать эти слова. Нет, не будет стыдно. Мне надоело лгать самой себе. Лизу – люблю, Сонечку – люблю, отца – презираю. Как мама могла его любить?! А впрочем, я сама… Нет. Владимир не такой. Что бы там ни было, Владимир не трус. У него есть сила духа и характер, пускай даже скверный. Мне не стыдно за то, что я его любила. Что я… люблю. Люблю. Люблю! Ну вот, написала наконец. Люблю. Что бы он не сделал со мной. Как бы безразлична я ему ни была. Господи, я так ждала, так ждала все эти дни! Не выезжала никуда, под любыми предлогами оставалась дома. Была как в лихорадке, от каждого звонка в дверь обмирала, даже Лиза заметила, что со мною что-то неладное творится. Хотелось убежать, а я замирала, боялась поднять глаза, ждала: вот-вот раздастся знакомый темный голос… Я не думала, как я буду вести себя с ним. Скорее всего, буду вести себя холодно… если смогу. Я пыталась угадать, что он мне скажет, как посмотрит. Все что угодно я могла ожидать, но не того, что случилось на самом деле. Он не пришел. Я подумала, быть может, Горацио ошибся. Но ведь он так точно описал Владимира! Высокий, темная челка… и – выходил из дверей особняка... Я не осмелилась расспросить самого Савелли. Я не хотела вновь увидеть понимание и сочувствие в его черных глазах. Вместо этого я пустилась на ухищрение. Послала слугу в наш особняк вернуть платья, которые принесли перед балом. Он ушел, а я забралась на кровать с ногами и сжала ладонями пылающие щеки. По крайней мере это способ узнать точно. Этой пытки я больше не выдержу! Когда слуга вернулся, меня трясло, как в лихорадке. Слуга сообщил, что г-н барон приехали и в нынче в особняке живут. Сами изволили провести его в комнату и платья из рук приняли. - Господин барон что-нибудь велел мне передать? - Ничего-с. - Он… - я безуспешно боролась с собой, сгорая от стыда, - спрашивал обо мне? - Нет, барыня. Слуга опустил глаза. - Поди. Вечером я поговорила с князем Долгоруким. Поблагодарила Лизу и Мишу за все. Они не могли скрыть удивление. Миша держался сдержанней, я поймала его изучающий взгляд. Ну что ж, ему проще, что я уезжаю. Не будет чувствовать себя виноватым перед Владимиром. Ночью я не смогла заснуть. … Я тогда была как во сне, я не понимала, что такое Кавказ. Он был такой красивый, такой живой, насмешливый, язвительный, быстрый, гордый, полный жизни. Я не верила, что его могут убить, я верила, что он едет за славой. Они с отцом обнялись в последний раз, и он уехал. И потянулись дни. Праздник наступал в доме, когда приходили письма. Владимир писал раз в месяц – письма были короткие, забавные, бодрые, иронично-нежные. Он словно барышням на балу рассказывал о Кавказе – блестяще, легко, беззаботно…и поверхностно. Словно не было никакой опасности, словно он не рисковал жизнью… Дядюшка, читая письма, и ворчал, и хмурился и улыбался. Потом садился к столу и очень серьезно составлял длиннейшее послание сыну. Своих писем он мне не читал, но я по выражению насупленных бровей и нежной улыбке глаз могла догадаться, что Владимиру от отца, как прежде, перепадают нахлобучки. Со временем письма с Кавказа стали приходить нежней и серьезней. Но обо мне в них не было ни слова. Я напрасно ждала хоть поклона, хоть язвительного замечания. Ничего. Владимир меня не замечал. Даже на Кавказе. Был отец, а меня – не было. И как же меня ошеломило, когда спустя 10 месяцев, описывая цветущий луг в горах, он вдруг вскользь обронил: «Анне бы понравилось». Не знаю, что со мною сделалось. Я села за пианино и заиграла, я играла и играла и под пальцами у меня рождалась прекрасная, поразительная, неистовая мелодия. Никогда – ни раньше, ни потом – я не испытывала прилива такого ошеломляющего вдохновения. Перед глазами у меня расстилались цветущие луга, в ушах гремел бурный Терек, и над всем этим победно, ликующе пело солнце: «Анне бы понравилось». «Анне бы понравилось». Ночью я не смогла заснуть: ворочалась, металась, замирала и закрыв глаза, слушала его голос: «Анне бы понравилось». Весь месяц был такой легкий, праздничный, счастливый, пролетел, как стрела – до следующего письма, где обо мне опять не было ни слова. Я помню день, когда он вернулся. Я за чем-то вошла в кабинет Ивана Ивановича, и у меня перехватило дыхание. Сердце прыгнуло, как птица, и оборвалось. В кресле возле стола сидел Владимир. Он повернул голову, и наши глаза встретились. Дальше я все воспринимала, как в каком-то медленном сне. Вот он встает, медленно, не отрывая от меня синих глаз, а я смятенно отмечаю необычную смуглость кожи – как загорел! – и как ожог - заново, потрясенно - красоту до каждой черточки знакомого точеного лица, высокий рост… Господи, я забыла какой он! Он шагнул ко мне, губы разомкнулись, глаза – притянули к себе, не оторвать. Но вот ресницы дрогнули, затрепетали, и черная голова склонилась над моей рукой. Я ощущала пальцами живое тепло его ладони, видела каждый волосок в вороной челке… Он поднял лицо – и все исчезло: зашатавшийся мир стал на ноги. Знакомое уверенное выражение, мягкая издевка на дне зрачков… - Все хорошеешь, сестренка, - Владимир сделал едва уловимую запинку перед словом «сестренка», отчего ласковое словечко потеряло для меня всю свою прелесть. Барон Корф не понял того, что произошло между нами. Он с улыбкой поднялся из-за стола. - Да, Анна стала настоящей красавицей, - с гордостью подтвердил он, - Я ведь писал тебе, Володя. - Разве? Не помню. И отвернулся. И все. А потом я почувствовала, что с каждым днем становлюсь ему все докучнее. Он был барином, а я крепостной. Никогда больше он не называл меня сестренкой – даже с издевкой. Он стал грубым. А я с тоской иногда думала о том дне, когда перейду в его собственность. И перешла. В полную собственность. Став женой. ДНЕВНИК СОНЕЧКИ 1840 год, мая 27 дня Я опять дома! Нет, все-таки, видно, не судьба мне стать светской дамой. В Петербурге я совершенно не скучала, но только вернувшись домой, поняла, как я устала, и как счастлива, что вернулась! Никакой город, никакая столица не сравнится с нашими тихими местами, где время течет так неспешно, с нашей холодной и тенистой речкой, с этими высокими соснами, скрипящими по утрам, как мачты, и зелеными лугами. Я обежала все вокруг, все мне кланялись, все были так рады, что я вернулась. Таня даже заплакала. Первым делом, конечно же, я наигралась с Андрюшей. Таня вынесла его навстречу нам, какой же большой он вымахал, пока нас не было! Ведь подумать страшно – целый месяц! А меня узнал почти сразу, заулыбался, и на руки пошел. Такой душка! Стоило вернуться домой, как родились сразу несколько замыслов картин. Я нарисую с холма наш дом и дом Корфов над озером. Наш – вечером, когда последний луч солнца озаряет стены и верхушки темных сосен подъездной аллеи, а дом Корфов – утром, часов около 11, когда он весь такой светлый, радостный. Это, возможно, будет трудно, раньше я все больше рисовала портреты, но я постараюсь. Я поделилась замыслом с Горацио, он его одобрил. Ах, я забыла сказать, что Горацио приехал с нами – папенька пригласил его погостить. Боже, я так мечтала об этом, так мечтала, и не смела сказать папеньке. Какой он замечательный! А у нас тут большие перемены. Появился новый сосед, князь Алексей Федорович Агарин. Анна знакома с ним, она упоминала о нем в Петербурге, но тогда я не обратила внимания. А вчера мы познакомились. Князь Агарин живет в бывшем доме Забалуева. Меня даже в дрожь бросило, когда мы подъезжали к крыльцу. Ужасные воспоминания! Не верится, что все это случилось с нами совсем недавно, что мы все это пережили: и свадьбу Лизы с Андреем Платоновичем, и смерть Андрея, и ужасное признание маменьки… В Петербурге мне все это казалось ненастоящим, далеким прошлым, а сейчас мне стыдно, что я целыми днями могла не вспоминать про маменьку. Я обязательно попрошу у папеньки позволения навестить ее в монастыре. Что бы она ни сделала, как бы не повела себя, она - моя мать. Пусть Андрюша ее прощает, а мне прощать не за что. Маменька сполна расплатилась за свои грехи. Мне страшно, когда я думаю о том, что каждому обязательно когда-нибудь воздается за все совершенное им – и за доброе и за злое. Я постараюсь прожить свою жизнь так, чтобы как можно в меньшем могла себя упрекнуть потом. Я сделаю это и ради маменьки, Бог милосерд, возможно, мои добрые дела зачтутся ей, если я буду делать их для нее, с мыслью о ней? Я верю, горячо верю, что это так! Но я начала говорить о доме Забалуева. Лиза рассказывала, что там в свое время было ужасное запустение, даже крысы водились. Но теперь, конечно же, ничего подобного. Светлый и уютный дом. И новый хозяин – очень приятный человек. Я совершенно не чувствовала неловкости с князем, как сначала с Горацио. Может быть, потому что князь Агарин не пытался за мной «волочиться», как выражаются в столице, он держался совсем просто, даже временами с оттенком какой-то наивности. Это понятно: ведь он совсем недавно из-за границы. Когда мы вернулись домой, я спросила Анну, сколько князю Агарину лет, Анна ответила, что около 27. Я была потрясена. По его обращению и виду я решила, что ему – ну… 23. А так получается целых 10 лет разницы! С Горацио, правда, больше разница - 14, но с Горацио я никогда и не чувствовала себя ровней. После знакомства мужчины вскоре затеяли разговор о политике, Анна слушала, а я заскучала. Князь, заметив это, перевел разговор на петербургские новости. Спросил, как мне понравилась в столице. Я ответила, что понравилось, но что очень рада, что вернулась домой. Он спросил, почему. Я объяснила про леса, солнце, воздух, картины. Горацио заметил, что очень хорошо это понимает, что сам всю жизнь считал себя городским человеком, но у него что-то вздрогнуло в душе, когда он впервые взглянул окрест – здесь, у нас. Пока мы так беседовали, вдруг вошел Карл Модестович. Я вся так и обмерла. Мне показалось, что это дурной сон, какой-то дикий кошмар. Но это был не сон. Карл Модестович - управляющий у князя. Папенька потом сказал, что ему было известно об этом, что Анна упоминала, и удивился, что для меня это новость. А я не знала! Если Анна говорила, то не при мне. Иначе я ни за что не поехала бы! Никогда не забуду этого ужасного чувства полной беспомощности – затравленной, беззащитной зверушки, загнанной в угол. Как он требовал от меня следить за папенькой, как потом угрожал рассказать ему про нас с Никитой. Никогда, никогда, никогда я не хочу больше видеть этого человека! Но Карл Модестович на меня и не смотрел, он зашел спросить каких-то распоряжений у барина. Курляндец окинул нас всех наглым взглядом, и вдруг как-то замер. Мне показалось, он даже перестал слушать, что говорит ему князь. Внимание Карла Модестовича приковал Горацио. Горацио тоже смотрел на него – вначале с равнодушным любопытством, а потом его черные брови приподнялись, а смуглое красивое лицо приняло выражение, без слов говорящее: «В чем собственно дело, любезный?». И правда, внимание Шуллера, с каким он сверлил глазами нашего гостя, показалось мне просто-таки наглым. Князь Агарин резко окликнул его. Карл Модестович вздрогнул и пробормотал извинение. Он, видите ли, обознался. Ему показалось, что господин э-э-э… Савелли похож на некоего человека, которого ему довелось встретить… Впрочем, это неуместное замечание, он смиренно просит простить его. Агарин сухо выслал его вон. Я с беспокойством следила глазами за Горацио, мне так хотелось, чтобы ему понравилось у нас, и я очень боялась, что наглость Карла Модестовича оставила неприятный след в его душе. Но он вскоре забыл об этом. Во всяком случае, он улыбнулся мне так светло и нежно, что я поняла, что на сердце у него легко, и тоже успокоилась. Мы пригласили князя отдать визит нам. Он обещал нарисовать меня за книгой. Оказалось, что князь рисует – говорить не о чем, отмахнулся он смеясь, только карандашом и для собственного удовольствия, но если мне это будет приятно, то его удовольствие возрастет во сто крат. «У вас очень интересное лицо, Софья Петровна, - сказал он, - вот особенно когда вы замираете на мгновения, думая о чем-то… И глаза, обращенные в себя, словно прислушиваетесь к чему-то своему…» «И мягкий, вдохновенный взор… - добавил Горацио, улыбаясь, - Не подумайте, что я сомневаюсь в ваших талантах, дорогой князь, но блеск глаз этой девушки, тень ее ресниц, вьющийся локон на виске, отсвет кожи, когда зажжены вечерние свечи… уверены ли вы в том, что сможете передать все это карандашом?» «Не уверен. Не пугайте меня, пожалуйста, г-н Савелли, я уже вижу, что вы строгий критик. Надеюсь, вы не собираетесь сравнивать меня с Леонардо? Это было бы слишком жестоко!» Горацио и папенька засмеялись. Я покраснела. Папенька, улыбнувшись мне глазами, заметил: «Это ничего, главное, чтобы было от души». А, вот еще что! Между князем и Анной существует взаимопонимание без слов. Они мало разговаривали, Анна вообще все последние дни слишком молчалива, но когда он поцеловал ей руку, они обменялись таким понимающим, теплым взглядом. Интересно, а как Владимир относится к Агарину? Но какой все-таки очаровательный человек Алексей Федорович! И как ему пришло в голову нанять Шуллера? Непостижимая доверчивость! Нет, я несправедлива, просто князь – наивный и добрый. А Карл Модестович… Не к ночи будь помянут. ДНЕВНИК АННЫ КОРФ 1840 год, мая 28 дня Утром я приказала оседлать коня и отправилась навестить Сычиху. После возвращения из Петербурга я все откладывала и откладывала эту встречу. Но… что бы там ни произошло между мной и Владимиром, Сычиха не заслуживает невнимания с моей стороны. Это-то я понимала хорошо. И потому сегодня - решилась. Вряд ли это будет счастливая встреча, думала я. Хуже всего, если Сычиха начнет убеждать меня вернуться к мужу, или оправдывать его. Ее любовь к Владимиру не знает границ, я помню, какими глазами она смотрела на него, когда мы вдвоем приезжали навестить ее. Ей так порой хотелось, протянув руку, погладить его по волосам, как маленького мальчика, но мужчина, сидевший перед ней, все-таки мало чем напоминал того ушедшего в прошлое мальчика и слишком многое им обоим пришлось пережить, так что часто она на полпути удерживала руку, или осторожно и ласково касалась его рукава или плеча – чаще всего уже на выходе. Корф же по своей натуре не слишком склонен к ласкам и нежностям. Я в шутку упрекала его: неужели тебе так трудно обнять тетушку, она была бы так счастлива! Он улыбался, отшучивался, и кончалось это обычно тем, что он обнимал меня… Господи, куда завели меня мысли. Я пришпорила коня и поскакала быстрее. В лесу было солнечно, пели птицы, пахло хвоей и прелыми листьями. Какая весна, какая томительная весна! И как же трудно, будучи в версте от него, усмирить ноющее сердце, не повернуть коня, не выехать на холм, не позволить себе взглянуть на высокий желтый дом с белыми колоннами, дом, где прошло мое детство, где… где я была так счастлива, что бы там ни случилось потом! Мальчишки привязывают майского жука за лапку, а потом тот летает, натягивая нитку, силясь порвать ее, вырваться на свободу – и не может. Жестокая забава! Я будто этот майский жук. Как я не рвусь, мне не сбросить с себя чары высокого желто-белого дома, не вырваться на свободу от человека, который удерживает меня за нитку. Эта нитка – мой ребенок. И я люблю эту ниточку. И люблю жестокого черноволосого хозяина моей судьбы. Только как же мне жить с моей любовью?! Сычихин дом выглядел нежилым. Странно. Я толкнула дверь, с громким протяжным скрипом она отворилась. Изнутри потянуло холодом и сыростью. Дом был пуст. Пыль стояла столбом в широком солнечном луче, падающем из окна на пол. Я присела на корточки перед этим лучом. Подула в него. Пыль заволновалась, заклубилась, заходила, как тучи. Я помахала в нем рукой и встала. Оглянулась еще раз. Нет, совершенно ясно: Сычиха здесь больше не живет. Она оставила свою избушку, и случилось это больше, чем неделю назад. Вон, на пороге и на краешке косяка двери уже нарос мох. Куда же она отправилась? Не нужно быть очень проницательным человеком, чтобы понять, куда. Вернее, к кому. Очевидно, она решила, что, брошенный женой, ее мальчик пропадет без женской ласки и совета. Ну и ладно. Медленно, отпустив поводья, ехала я залитой солнцем просекой, глядя на рыжую кивающую в такт походке шею коня, погруженная в свои мысли – частью невеселые, а частью теплые и нежные – когда думала о Ванечке, а когда подняла голову, вдруг оказалось, что бежать уже поздно. Владимир Корф был в конце просеки и, не отрывая от меня глаз, медленно приближался верхом, так же ослабив поводья. Сердце разом ухнуло в пятки, и мысли заметались в поисках выхода - но выхода не было. Не могу же я просто развернуться и удрать! Как бы мне не хотелось избежать этой встречи, нам ее не избежать. Просто потому, что дорога здесь узкая, нам придется проехать друг возле друга. Ну что ж. Я выпрямила спину и придала лицу спокойное, уверенное выражение. Мой рыжий конь радостно заржал, приветствуя хорошую знакомую, лошадь Корфа готовно откликнулась и ускорила шаг, сделав попытку перейти в галоп. Сильная рука хозяина чуть натянула поводья, он потрепал ее по шее. На лице показалась и тут же исчезла столь знакомая мне ироническая усмешечка. Глаза голубые-голубые… - Здравствуй, Анна. Этот голос… - Здравствуй, - ответила я равнодушно. Он остановился в просеке так, что загораживал мне дорогу. Зная Корфа, я не сомневалась, что он это сделал нарочно. Лошадиные морды потянулись друг к другу, обнюхивая, радостно приветствуя, мой конь ласково фыркнул в ухо его лошади. - Как ты поживаешь? - Прекрасно, - сказала я, и сама смутилась того, как фальшиво, вызывающе бодро прозвучал мой голос. Быстро добавила: - Вот, хотела проведать Сычиху. - Сычиха теперь живет в нашем доме. «В нашем». - Я догадалась. Что она живет в… доме. - Ну, ну, балуй! – прикрикнул он на лошадь, игриво толкнувшую грудью моего коня. - Ты можешь навестить ее прямо сейчас, - предложил Корф, оглядывая дальние верхушки сосен, - она будет тебе рада. Я представила что это значит – бок о бок с ним, в его… в наш дом. - Я не могу. Меня ждут у Долгоруких. Я никому не сказала, куда еду. Они будут волноваться. Господи, как же жалко звучит мой ответ! Сейчас он возразит с усмешкой, что жена может заехать в дом своего мужа, никому не делая отчета… - Как хочешь. И посторонился. Я толкнула коня пятками, отвернув поводьями его морду от носа слишком ласковой лошади Корфа. Отъехала, чувствуя затылком, что он смотрит мне вослед. - Анна! Я оглянулась. Владимир спрыгнул на землю, забросил поводья на свисающую над дорогой ветку и решительно направился ко мне. Подошел и остановился, глядя на меня снизу вверх. - Слезай. Я растерялась. Знакомая усмешка, на сей раз неприкрытая. - У тебя подпруга слабо стянута. Свалишься и набьешь шишку. Я затяну. Слезай. - Я дома затяну, - пробормотала я. - Ага. Если доедешь. Я все еще колебалась, опасаясь подвоха. - Господи, Анна! Я не кусаюсь! Расхохотавшись, Корф отступил на два шага назад, подняв руки ладонями вверх. Я покраснела и решительно спрыгнула с седла. Отошла к голове коня, взявшись за уздечку у его рта. Владимир, наклонившись, внимательно осмотрел подпругу, и, потрепав коня властно и успокоительно по крупу, приговаривая тому что-то нежное и ласковое, быстро и ловко перетянул ремень. Я смотрела на его каштановую челку, такую густую, такую тяжелую в солнечном свете, на долгие ресницы, на четкий и красивый профиль, на длинные пальцы, скользнувшие по рыжей лоснящейся шкуре, и у меня запылали щеки. - Готово. А ты боялась, – он с улыбкой взглянул на меня. - Спасибо. Корф стоял на месте. Он что, собирается помочь мне сесть на лошадь, смятенно подумала я. Словно услышав мои мысли, Владимир отступил в сторону. Я подошла, поставила носок в стремя - и в тот же миг две сильные руки, крепко обхватив за талию, взметнули меня в седло. Я охнула и сама не понимая ничего, повинуясь слепому инстинкту – бежать, бежать от него – пришпорила коня и понеслась прочь по просеке. Я неслась как сумасшедшая, мне казалось, что я слышу близкий топот копыт за моей спиной, и только с разгону вылетев на холм и круто развернув коня, я увидела что ошиблась. Владимир не погнался за мной, он остался стоять там, в лесу, на дороге. Я обернулась в другую сторону и взглянула вниз, вдаль. Передо мной как на ладони лежал любимый дом над озером – желтый, с высокими белыми колоннами. Яркий солнечный свет заливал его и широкий зеленый двор со службами, по двору изредка проходили фигурки людей… Пегая лошадка трусила, везя телегу к дому, крестьянин подремывал на козлах… Тугой комок подкатил к горлу, сдавил его, стало нечем дышать. Разевая рот, как птенец, цепляясь руками за поводья, я сползла с седла, упала на траву и разрыдалась. Что же я наделала?! К чему было это безумное, отчаянное бегство, если одного прикосновения рук Владимира оказалось довольно, чтобы понять: я не могу жить без него! Сколько можно лгать самой себе?! Мне никогда его не забыть, что бы он ни сделал, как бы не повел себя со мной, я умираю от желания быть с ним, слышать его голос, видеть его лицо… За возможность еще одну секунду почувствовать себя в его сильных руках, я отдам жизнь! Почему я бежала тогда? Почему я позволила ему уехать? Почему не бросилась к ним, не уличила, не надавала пощечин… все, что угодно, лишь бы не эти пустые, бесплодные дни и ночи, не чужие мужчины, в которых я ищу и с замиранием сердца нахожу его черты. Я не могу без тебя жить, Корф. Я люблю тебя! Если ты меня разлюбил, я завоюю тебя опять, я заставлю тебя полюбить меня вновь, я сумею, ведь что-то же осталось, ведь я знаю, ты любил меня! Я уничтожу всех до единой женщин, которые смеют глядеть на тебя, моего мужа, с вожделением, я больше не буду покорной, молчаливой, боящейся собственной тени женой! И я больше не боюсь тебя, мой жестокий, потому что что бы ты ни сделал, что бы ни сказал мне, как бы больно не ударил, теперь я знаю: все лучше, чем эта бесконечная пытка без тебя. ПИСЬМО ГОРАЦИО САВЕЛЛИ Здравствуй, душа моя! Надеюсь, ты уже насердилась вволю, а потому не станешь вымещать остатки гнева на ни в чем не повинном листочке бумаги – хотя бы из любопытства. Надеюсь также, что ты последовала моему совету, а именно: хорошенько еще раз все обдумав, призналась, что в сущности я был прав. У меня о тебе мнение, моя радость, как об особе очень даже благоразумной (по своему) и даже иногда большой умнице, не огорчай же меня доказательствами противного! Ну ответь мне, пожалуйста, на что тебе Анна? С прошлым тебя более ничто не связывает, а зависть - не то качество, которое красит человека. Даже тебя, моя любимая, иначе ты с каждым днем становилась бы все краше и краше, а ты и так само очарование. Ладно, без шуток, я тебя спрашиваю, Поля, что нам это даст? Ну, станет Анна моей любовницей – дальше что? Ты полагаешь, за ее счет можно чем-нибудь разжиться? О, как же ты ошибаешься! Эта обворожительное создание насмерть влюблено в собственного супруга, она устраивала бы мне истерики, обливала холодом, бродила бы как тень, пряталась по углам, рыдала по ночам в подушку и не дай Бог еще сотворила над собою что-нибудь. Ставить ей какие-либо условия, запугивать? Ну-ну. Скажи мне, пожалуйста, радость моя, чем я могу ее запугать. Намекнуть, что барон Корф узнает все, если она не… Не смеши меня! Баронесса из мести очернит меня в глазах княжеского семейства, только и всего. Или ты всерьез предлагала мне отправиться к самому барону? Барон Владимир Иванович слывет человеком горячим и лучшим стрелком в этих краях. Если бы я хотел немедленно свести счеты с жизнью, я был бы сердечно признателен тебе за твой совет. Очень признателен, Поля, поверь. Но я хочу еще пожить. Да, я недурно стреляю, но я отказываюсь понимать, какого вообще черта лезть под пулю из-за женщины, от которой для нас не может быть никакой пользы? Чтобы ты порадовалась лишний раз от мысли, что ей плохо, а ты лучше ее? Зависть дурное чувство, Полина, еще раз повторяю: оно тебе не идет, а что ты лучше Анны – в этом я тебя уверяю. Во всяком случае для меня ты лучше в миллион раз. Ты знаешь, я с радостью выполню любую твою прихоть, душечка, если она не расходится с здравым смыслом. Эта расходится самым безнадежным образом. Я обещал тебе Америку, обещал, что у тебя будет свой театр, обещал не возвращаться к прошлому – и выполню свое обещание! Только не мешай мне, ради Бога, а доверяй! Я не зеленый мальчишка и знаю, что делать. Помимо прочего, Поля, признаюсь тебе откровенно: Анна мне нравится. Придется тебе с этим жить. Я, может быть, и влюбился бы в нее, но это ужасное бедствие мне не грозит по одной простой причине: мое сердце уже занято - тобой. На что мне Анна? Зато я, затаив дыхание, слежу за борьбой, которая в ней происходит. Эта женщина разрывается между пылкой страстью и страхом отдаться своему чувству. В свое время я пережил похожее, а потому эта безнадежная борьба с собой трогает меня до глубины души. Поверь, Полюшка, нам гораздо лучше, чтобы Анна считала меня другом. Какая ни есть, но баронесса Корф - сестра Софьи Петровны и дочь князя Долгорукого, ее мнение обо мне для них немало значит. Что до княжны Долгорукой, то все идет по плану в том, что касается ее чувств и чувств ее папеньки ко мне. Правда, на днях произошло событие, которого я никак не мог предвидеть. Угораздило меня здесь, в глуши напороться на давнего приятеля! Знакомы мы ним со студенческих лет (моих), приятелями большими не были никогда, так, сиживали пару-тройку раз в кабаках Москвы за бутылкой и картами. Милейший человек этот немец, только плут отчаянный. При встрече он меня не выдал, а назначил свидание в местном трактире. Я догадался, о чем он речь поведет, и не ошибся. Деньги, как это ни прискорбно, мой друг, любят все. Сейчас я в таком положении, что отказать ему не мог. Денег у меня немного, так что придется прибегнуть к старому способу. Тебе он не по душе, мне тоже, Полюшка, но уж потерпи – недолго осталось. Пока можно уладить дело миром, улажу миром. Лишний шум мне ни к чему. Но если приятель надумает мне поперек дороги стать… теперь, когда у меня есть ты… Эх, Поля, кабы ты меня любила! А впрочем, не люби. Я тебе выгоден – этого довольно. Происшествие это никоим образом не меняет твоих планов. Будь умницей, моя дорогая. Надеюсь, вскоре увидимся в Петербурге. Целую тебя. Люблю. Григорий (Писано в поместье Долгоруких мая 28 дня 1840 года) ДНЕВНИК АННЫ КОРФ 1840 год, мая 28 дня - Анна! Девочка моя! Пресвятая Богородица, ты ли это? - Я, Варя. - Господи помилуй! Дай я на тебя погляжу. – Варя подтащила меня за руку к окну, развернула за плечи. Черные брови ее сурово супились, а глаза смеялись, - Ох, драть тебя как сидорову козу. Анька, ну разве так можно?! Она схватила меня за щеки и звонко расцеловала. - Варенька, я так соску-у-училась... Смеясь, я обхватила ее руками, прижалась щекой к пышной теплой груди. Варечка моя, ми-и-иленькая, такая теплая, уютная, большая, родная… - Ну ничего, ничего, моя маленькая, - заговорила Варя, укачивая меня и гладя по волосам, - ты вернулась, детка. Вдруг оторвала меня от себя, нахмурилась: - Ты насовсем или опять удерешь? Я засмеялась. - Насовсем, Варюшка. Насовсем-пренасовсем! - Ну, гляди у меня. Сраму-то! Где ж это видано – сбегать от венчанного мужа? Книжек французских начиталась. Барина тебе не жаль, так хоть меня бы пожалела! Извелась я вся из-за тебя, ночей не спала, где ты, все думаю, да как… - Варенька, прости меня. - Да ладно уж. Егоза. Мы опять обнялись. - А барин-то, - заговорила Варя перемолчав, - как ты ускакала, он на порог – лица на нем не было. А как увидел, что тебя нет, так и вовсе… как шальной стал. Я аж испугалась. Совести у тебя, Анна, нет, вот что! Я улыбнулась ей в шею. - Уж, кажется, как барин тебя любит, какого рожна тебе еще надо? - Любит? - А что это у нас глазки так заблестели?.. Не-е-ет, девка, ты не прячься, и не красней - давай выкладывай! Говори все как на духу. Ты что это себе в голову вбила, а?.. Ну, чего молчишь? Зачем сбежала? - Варя. Ты не сердись. Ты мне скажи, Варя… ты же все видишь… Он… - Ну? - Он… правда переживал? Варя всплеснула руками: - Вот я сейчас как возьму вожжи… - Варечка, ну пожалуйста! - Будет тебе сейчас «пожалуйста»! Барин мне чай не чужой, с пеленок его знаю. Как с креста снятый был. У меня сердце кровью обливалось. Ох, Аня, грех тебе сомневаться. Любит он тебя. Любит! Я бросилась ей на шею, закружила, хохоча, зацеловала… Варя отбивалась, потом засмеялась и тоже, обняв, стала меня целовать. А я вдруг заплакала, пряча лицо, быстро-быстро целуя ее теплое родное плечо, сладко пахнущее сдобными булочками. Страшно и радостно. Нет, радостно – это не то слово. Счастливо. Какая ж я глупая была-то! Ведь здесь все мое, каждая вещичка, каждая досточка – это мед на сердце: желтый паркет, белые сторы, высокая узкая лестница, тихонько поскрипывающая под ногами… Я ловила себя на желании все трогать, гладить – все стены, перила, книги, мебель, все безделушки, словно этими прикосновениями я возвращаю себе власть над всем этим миром. Над целым миром, которому я в дурную минуту захотела стать чужой. Ну как можно было быть такой глупой? Ведь это же мой родной дом! Здесь я выросла, здесь я была счастлива, здесь, в этих стенах, я встречусь с Владимиром, и мне будет это легче, чем где бы то ни было. «Сычиха теперь живет в нашем доме» - все звучали у меня в ушах его слова. «В нашем». Наверное, Варя права и Владимир любит меня, только того и ждет, чтобы я вернулась. Корф слишком горд, чтобы умолять о прощении, если ни в чем не виноват… О Господи! Внезапная вспышка понимания ослепила, заставив схватиться за перила. Мне сделалось плохо. Владимир уехал тогда из столицы, не сказав мне ни слова. И я сочла это полным признанием его вины. Но… Как – же - я - могла - забыть - о - ЕГО гордости?! Как – я - не - подумала, ЧЕМ это было для него?! Я ведь уже оставила его однажды! И ПОСЛЕ ТОГО СЛУЧАЯ, именно ПОСЛЕ ТОГО он стал другим, ПОСЛЕ ТОГО моего бегства выросла стеклянная стена… О Господи! Я опустилась на ступеньки, сильно сжав ладони коленями. Володя - наверху. Что же делать? Подняться по лестнице, постучать в дверь, а когда он скажет «входите», войти? Так просто. Ах, если бы можно было распахнуть дверь и броситься ему на шею. И закрыть глаза. И все. И будь что будет. Он появился наверху лестницы так внезапно, что я просто не успела что-либо осознать. Меня окатило жаром. Мысли разлетелись, как всполошенная стая птиц. Я вскочила на ноги. Владимир тоже застыл на месте, опустив руку на перила. Он был так высоко, я не могла видеть выражение его глаз. А у меня разом пропали все слова, пропал голос. - Анна? Помедлив минуту, Корф начал спускаться вниз. Выступившее из тени лицо его было спокойным и приветливым. Совершенно спокойным и очень приветливым. - Ты все-таки решилась навестить Сычиху. Это не вопрос - утверждение. Я отрицательно покачала головой, не отводя от него глаз. - Нет. Я вернулась - домой. Красивое и приветливое лицо Корфа дрогнуло. Застыло, как маска. - Домой, – эхом. - Ты же сам сказал, что это НАШ дом. Значит, и мой тоже. Я ведь твоя жена. Я усмехнулась через силу, за вызывающей бравадой пытаясь скрыть разрывающее душу смятение. Сердце отбивало дробь. И я не могла понять выражения его глаз. Он был удивлен и… И все?! Я не увидела радости, даже проблеска радости, которую так жаждала увидеть, но и холода не было. Брови чуть сведены, чуть напряжены, взгляд сосредоточен, и какое-то непонятное (удивленное?) сияние в зрачках. Сейчас мы стояли очень близко друг к другу. Так близко. Владимир был в наглухо застегнутом черном сюртуке. Попросить обнять меня – мелькнула в голове безумная мысль. Нет, самой обнять его. Просто поднять руки - и обнять. Я не посмела. Владимир не спеша мимо меня проследовал на середину комнаты, размышляя про себя о чем-то. Развернулся. - Конечно. Добро пожаловать домой, баронесса Корф. Низкий голос был так спокоен. Как будто я подтвердила, что пришла к Сычихе. Я не нашлась, что ответить. - А твои вещи? Послать за ними к Долгоруким или ты их привезла? - Какие вещи? – Господи, о чем он говорит? - Н-нет, никуда посылать не нужно. - Ты завтракала? - осведомился он так же ровно, - Может быть, хочешь есть? Я скажу Варе… - Володя! Он умолк. Господи, мне так много нужно было ему сказать, а я была так беспомощна, не могла найти слов. И не понимала выражение, с каким он на меня смотрит. Не может же быть, чтобы ему было так все равно! Так глубоко наплевать. Минуты уходили, и наше молчание камнем придавливало грудь. Корф шевельнулся. - Если ты все-таки захочешь увидеть Сычиху, Анна, она в библиотеке. - Да при чем здесь Сычиха! – в отчаянии крикнула я. – Я к тебе вернулась! Я тебя люблю! Слова сорвались с губ, как лавина, но если бы я и могла, я не попыталась бы ее удержать. Мне казалось, что мое признание громом продолжало вибрировать в этих стенах, даже когда давно уже наступила тишина… Мой муж смотрел на меня, но что он чувствовал? Я поняла только, что самые ужасные мои опасения не оправдались и мои слова ему хотя бы чуточку небезразличны. В лице что-то неуловимо изменилось. - Я тебя люблю, – тихо повторила я в непонятный взгляд. Если бы Владимир сделал хоть одно движение, хоть один малюсенький шаг… - Я все-таки скажу Варе, чтобы она тебя накормила. Он повернулся и вышел. Прошло немалое время, прежде я нашла в себе силы отцепить намертво впившиеся в подоконник руки и поднять подбородок. Ну что ж, Анна Корф, ты получила то, что заслужила. И поделом! Но ведь я была к этому готова, возразила я едкому голосу. Сегодня на холме я дала себе слово, что вновь завоюю его! Даже если он меня больше не любит. Даже если не любит. Я вспомнила прикосновение его сильных рук к моей талии, когда Корф поднял меня в воздух, вбрасывая в седло. Он сам прикоснулся ко мне. Сам! Я почувствовала, как краской опять покрываются щеки и медленно, с наслаждением вздохнула. Барон Владимир Корф всегда оставался для Анны Платоновой закрытой книгой. Так может быть, пришло время научиться читать эту книгу? РАССКАЗ СЫЧИХИ 1840 год, мая 28 дня Просматривая страницы «Травника», я раздумывала, какие еще травы можно использовать для грудного отвара, когда вдруг сжалось сердце. Нет, не сжалось – екнуло, заныло, когда я мимолетно подумала о Володе. Сколько раз за последний год я испытывала это чувство! Это «еканье» сделалось для меня почти таким же привычным, как приступы ревматизма для старого ветерана. Но вот именно сейчас… Я прислушалась. Нет, слава Богу, это не то, чего я испугалась: не опасность, ему не грозит беда. Что-то другое. Но что-то происходит с Володей. Или вот-вот произойдет. Оставив на столе раскрытую книгу, я поспешила вниз. Прямо и не останавливаясь, прошла в кабинет. Не знаю, как я узнала, что Володя там. Я давно уже перестала удивляться своему чутью. О том, что возвещенное сердцем уже произошло, я поняла сразу, лишь только увидела его. Стоя у окна, Владимир курил трубку. Я знала, что Володя курит редко, чаще всего, если взволнован, или когда требуется что-то серьезно обдумать. На мое появление племянник повернул голову, но ничего не сказал. - Что-то случилось? – осторожно спросила я его. Володя затянулся, глядя перед собой, медленно выпустил дым. Молчал. Не спешил с ответом. Я терпеливо ждала. - Вернулась Анна. Этого - я не ждала. Нет, этого – не ждала. Я опустилась на диван. - Анна? Вернулась? – пробормотала растерянно, - Ты хочешь сказать… совсем? - Совсем. Володя вынул трубку изо рта и на этот раз прямо посмотрел мне в глаза. В дни, проведенные под крышей этого дома, у меня было довольно времени, чтобы подумать обо всем и понять, что же произошло на самом деле, что привело к разрыву и ввергло в ад страданий двух без памяти любящих друг друга людей. Бессмысленно было казнить себя теперь за то, что вечно поглощенная Владимиром, я мало по-настоящему уделяла внимание его жене. Я - не винила. Я просто – поражалась себе. Своей безмерной, невероятной, непостижимой слепоте! Анна как человек существовала для меня лишь в той мере, в какой ее присутствие делало счастливым или несчастным моего мальчика. Я видела, что Володя счастлив с нею, и, убаюканная его счастьем, не придала значения крошечному облачку на безмятежно синем небосводе их семейной любви. А ведь оно было – это облачко, и хуже всего то, что я знала об этом, я сама видела его! Я только не сумела его правильно истолковать. Когда они вдвоем с Владимиром заезжали ко мне, в мою избушку, я замечала не раз, как Анна бывало замрет на секунды, не спуская обожающего взгляда с Володиного лица, подобно чуткому зверьку напряженно вслушивается в его голос. Так напряженно прислушивается, как будто предполагает другой, скрытый смысл в самых обыкновенных его словах, так, будто от того, КАК он их произносит, зависит она сама – ее счастье, ее покой… Господи, как я же не поняла, что там, где я видела еще одно доказательство ее любви к нему, на самом деле был СТРАХ! Мы оба в свое время тяжко согрешили, Иван. Я надломила Володю смертью матери - рана затянулась, но боль останется с мальчиком до конца. Ты сделал с Анной то же, что я совершила по отношению к Володе. Ничуть этого не желая, ты искалечил своей девочке душу. Ложью, Ваня. Ты воспитал ее дворянкой, не сделав таковой по существу. Зыбкое положение в доме (то ли барышня, то ли крестьянка), вечное существование между двумя мирами внушило чуть ли не с пеленок Анне бессознательную уверенность в том, что она твоему сыну не ровня. Врожденная чуткость, ранимость и гордость держали ее в постоянном напряжении, заставляли прислушиваться к каждой его интонации, искать скрытый смысл, исподволь подготавливали Анну к крушению всех ее надежд. На самом деле Володя стал для нее Богом, вольным подарить любовь, и вольным отнять, ничего не объясняя - ведь она в глубине души сама знала объяснение. Ей так и не удалось поверить до конца в то, что она равна ему. Бедная девочка! Понимала ли она сама то, что происходит с нею? Я была склонна думать, что нет. Поэтому-то она убежала, ничего не захотев выяснить, выслушать его, своего любимого человека. Да и едва ли Владимир сумел бы ее в чем-то убедить! Разве что на краткое время. Но после того случая с Бабаниной, даже получив объяснения, она стала бы еще сильнее вздрагивать, еще напряженней прислушиваться… Ничего не говоря Володе, я почти безнадежно думала об их браке. Мальчик надеялся, что, разыскав и уничтожив бумаги, он сумеет все объяснить Анне, сумеет ее вернуть – вполне возможно, но – надолго ли?.. Поэтому возвращение Анны стало для меня громом среди ясного неба. Быть может, я в чем-то ошиблась?.. Казалось, я так хорошо поняла ее, такая Анна, какой я себе ее объяснила, не могла вернуться! Но она - здесь. - Она как-то объяснила это? – спросила я. Уголок красивого рта вздрогнул, но глаза не смеялись. Темнота в глазах. - Сказала, что любит меня. Что она – моя жена. Мать Пресвятая Богородица. - Что ты ответил? - А что, по-твоему, я должен был ответить? Это ее дом. - Володя, ты… - Я уезжаю завтра. Чуточку слишком резко он это сказал. Спокойствие было лишь маской, которую барон Корф надел на себя, чтобы никто не увидел, что творится у него в душе. Я вздохнула и подошла к Владимиру. Какой же высокий! Совсем взрослый, а… как маленький. - Володя, ты, по-моему, не понял того, что произошло, - мягко произнесла я, - Анна действительно любит тебя. Это - не просто возвращение. Это возвращение – признание того, что твоя жена не может без тебя жить. И не хочет без тебя жить. Бог знает, какое мужество потребовалась Анне, чтобы это признать. И решиться вернуться, и решиться встретить твой взгляд. А я, кажется, догадываюсь, как ты ее встретил, если сейчас стоишь и куришь. Он вздрогнул и стиснул зубы. Лицо наконец потеряло это неестественное спокойствие. Глаза почернели, как грозовое небо. - Одно из двух, Сычиха: или ты глупа, как… баба (он с ненавистью почти выплюнул это слово), или ты опять решила меня предать. Впрочем, (Владимир язвительно усмехнулся) в этом как раз нет ничего удивительного. Ты ведь уже предавала меня, тебе не привыкать. Я почувствовала, как немеют губы. - Володя, это уж слишком. - Слишком?! Какого черта! Он закружился по комнате, как дикая кошка. Пальцы стиснули длинную трубку так, мне показалось, она треснет. Я всем существом, просто физически ощущала боль, исходившую от него, бушевавшую в нем. - Неужели ты не понимаешь?! – почти простонал он. Резко вернулся ко мне, приблизился почти вплотную. - Ты надумала ей все рассказать? Отвечай! И не лги мне. Я покачала головой. - Нет, Володя. Рассказать или скрыть правду от Анны – это твое право. Твой выбор. С Мишей Репниным было иначе. Его помощь действительно нужна тебе. Он – твой друг. Он – мужчина. Лишь поэтому я рассказала. Анне – я не скажу ничего. Решай сам. Лицо Владимира понемногу утратило жесткость. Отпустило напряжение. С видимым облегчением он медленно перевел дух и – тихонечко дотронулся до моего рукава. - Прости меня. Мы помолчали некоторое время. - Володя, ты на самом деле уедешь завтра? - Все ведь было уже решено. Нет необходимости что-то менять. Он отвернулся от меня. Отошел к окну. Постоял там. - Сычиха... Я слышала по голосу, что он хочет что-то сказать и не решается. - Что? Владимир обернулся ко мне. Слова давались ему с трудом. - Я хочу попросить тебя… Он умолк. - Да? - Не оставляй меня… нас с Анной наедине. Прошу тебя! Только сегодня. Я представила себя в роли рычащего на подстилке Цербера, и мне стало смешно. - Я понимаю, как это глупо звучит, но… Я бы не просил, если бы… прекрати. Ну что ты хохочешь? Я смеялась до упаду. Давно я так не смеялась. До ушей залившийся краской Володя Корф – это зрелище стоило того, чтобы на него посмотреть! - А дверь спальни ты забьешь гвоздями на ночь, да? – выговорила я с трудом. - О Господи, и зачем я с тобой связался?! – но Владимир, оставив кусать губы, тоже покатился со смеху. Расхохотался от всей души, закинув голову. От внезапного прилива нежности к нему у меня защемило сердце. Такой взрослый, такой умный, храбрый – и такой еще ребенок! Глу-у-упый… Какой же ты маленький, мой мальчик. Я подошла и обняла его. Просто обняла и поцеловала в щеку. Он помедлил и тоже крепко прижал меня к себе. - Я ее люблю, - тихонечко шепнул он мне в волосы, - я ее так люблю, тетя! РАССКАЗ АННЫ КОРФ 1840 год, мая 28 дня Все шло не так, не так, не так! Час, проведенный перед зеркалом в усилиях ненавязчиво подчеркнуть мою красоту, пропал впустую. Володи в доме не оказалось, а встретившая меня в столовой Сычиха сообщила, что муж только что отправился куда-то по делам. Он просил его простить и не ждать к обеду. Удар разочарования был слишком силен. Наверное, это отразилось у меня на лице. Но под взглядом Сычихи я взяла себя в руки. - Когда он вернется? Сычиха лишь пожала плечами. К моему возвращению тетушка Владимира отнеслась так спокойно, словно я выезжала на часок навестить кумушку, живущую по соседству. Была приветлива и немногословна. Как обычно. Против воли я почувствовала обиду. Наверное, я слишком нетерпелива, слишком уж многого ждала от первых же минут нашей встречи, но… зачем же так явно показывать пренебрежение?! Вот так просто взять и уехать… - Могу я узнать, зачем ты это сделала? – вдруг спросила Сычиха. - Что именно – сбежала или вернулась? Она подняла подбородок, кажется, моя прямота пришлась ей по душе. - Вернулась. - Я его люблю. - А когда ты бросила Володю, ты его не любила? Я опустила голову. Не в бровь, а в глаз. - А ты сама разве не совершала в своей жизни поступки, о которых потом приходилось жалеть? Теперь молчала, потупив глаза, она. - Бывает, что раскаянье приходит слишком поздно. Мне вспомнилось, каким он вышел из комнаты. Спокойный, холодный… - Не забывай, вы обвенчаны, - Сычиха, склонив голову к плечу, внимательно смотрела на меня, - чего тебе бояться? Странный вопрос. Но… Что ж, это правда! - Если бы я не любила его, я бы не боялась. Она вдруг подошла и обняла меня. Так тепло-тепло и ласково, как мама. Поцеловала в щеку. - Понимаю. А ты все-таки не бойся, девочка. Кто знает, быть может, Володе нужны именно эти твои слова? День тянулся мучительно, казалось, ему не будет конца. Я пыталась отвлечься чем-нибудь, перепробовала все, но с угасанием последней полоски заката над рекой из углов потихоньку выбралась старая знакомая – неуверенность в себе и черным вороном угнездилась в моей душе. Ну что значит, что его так долго нет?! Я начинала всерьез тревожиться за него самого, но взгляд на безмятежное Сычихино лицо раз за разом ставил душу на место. Если бы с Володей что-то случилось, Сычиха бы обязательно почувствовала! Но что за дела удерживают его за стенами дома так долго? Неужели же он не мог отложить их ради меня, если бы захотел?! А ведь я так надеялась, так горячо, так страстно, всем сердцем надеялась, что мы все выясним уже сегодня, что еще до захода солнца мы сумеем порвать эту тяжкую цепь из взаимной лжи, недомолвок и молчания! Я надеялась, что сумею объяснить все Владимиру: расскажу про мою такую давнюю любовь к нему, про мою боль, расскажу ему все мои мечты и все мои страхи. Я воображала, как муж выслушает меня, крепко обнимет, засмеется, назовет своей девочкой, своей глупенькой, своей фантазеркой, своей Анечкой… Я просто слышала его улыбающийся голос… И тогда, уютно спрятавшись от всех тревог мира в его сильных объятиях, я наконец-то скажу ему о Ванечке. Тысячу раз представляла его лицо, его синие глаза – как они вдруг вспыхнут изумлением и радостью. Но только я скажу Володе не раньше, чем он поверит, что я люблю его, иначе он может подумать, что я вернулась только из-за ребенка! Так я мечтала. А его все не было. Все не было… И наконец я решилась посмотреть правде в лицо. Отсутствие Владимира означает, что он не хочет видеть меня, говорить со мной, - сказала я себе безжалостно, - Если это так, этому может быть только два объяснения: или он меня совершенно разлюбил, и, следовательно, я ему совершенно безразлична, или - он оскорблен и обида мешает ему простить меня. Я ведь знаю, так бывает: поссоришься с кем-нибудь, горячо мечтаешь о примирении, терзаешься, собираешься сделать первый шаг, но если этот первый шаг делает другой, то что-то в душе вдруг так и застынет в глупом упрямстве, заставит не сдаться сразу, показать холодность в ответ на искреннее раскаяние. Неуместно громко вдруг заговорят в душе обида, оскорбленное самолюбие… Если Владимир был мне верен… то у него есть причины не хотеть меня видеть. Маятник равнодушно отсчитывал секунды, 60 секунд слагались в минуту, в часе 60 минут, один час прошел, потом другой, потом третий, уже давно опустилась ночь, мужа все не было. Сычиха оставалась спокойной. Сидя в кресле, она вышивала. Когда пробило 9 с четвертью, а он так и не появился, я проглотила ком в горле. Нет, это уж слишком. Все имеет свой предел, и если вы, г-н Корф, знать меня не хотите, то и утешьтесь своей гордыней. Унижаться перед вами я не стану! Я поднялась, пожелав Сычихе спокойной ночи, открыто встретила ее внимательный взгляд, и отправилась спать. Я собиралась пройти прямо к себе в комнату, но… возле комнаты Владимира ноги сами собой остановились. Некоторое время я мучительно сражалась. Со своей гордостью. Горничная сегодня обронила, что во время моего отсутствия барин не ночевал в господской спальне, предпочтя вернуться в свою комнату. Значит, по возвращении Корф наверняка пройдет именно сюда! Стоя залитая лунным светом перед закрытой дверью в спальню Владимира, я почувствовала, как к лицу и губам прилила кровь. Тот вечер… зимой, накануне дуэли с Мишей, когда я вот так же стояла перед закрытой дверью, сражаясь с собой… …Губы барина часто, жарко касались моих губ, а я, до слез презирая себя, вся тянулась вверх, все ловила и ловила его прикосновения… И как упрямо после того я отказывалась вспоминать, что почувствовала, когда Корф приказал мне уйти! Я просто ушла, глупая девчонка. И сегодня в лесу… И сейчас… Господи, да что же я делаю?! Да есть ли в мире большая глупость?! * * * … От долгого лежания щекой на спинке кресла ломило шею. Несколько секунд, разминая ее обеими руками, моргая со сна в темноте, я пыталась понять, где я. Потом вдруг разом все вспомнила и распрямилась. Кровать Владимира была пуста. От резкого движения одеяло, прикрывавшее мои плечи, съехало на пол. Я растерянно посмотрела вниз. Одеяло? Одеяла точно не было, когда я заснула. Я пришла сюда, чтобы дождаться мужа… Я ждала… Владимир?! Шерстяное одеяло царапнуло о распрямившиеся колени. Наклоняясь за ним, я пыталась понять, кто укрыл меня. Володя? Или Сычиха? Или все-таки Володя? Но где же он? Дверь тихонько скрипнула, отворяясь в коридор. Под широкими окнами на темном полу протянулись четкие прямоугольники лунного света. Золотой серп луны стоял высоко в небе. Дом давно уже спал - ни шороха, ни звука… Только мои быстрые шаги шелестели в тишине коридора. Владимир - в нашей спальне. Он пришел, увидел меня спящей в своей комнате и решил не будить, но почему-то не захотел ложиться у себя… Он - в нашей спальне. Четырехугольником выступала из темноты нетронутая постель. Несколько секунд я просто смотрела на нее, не понимая. Потом, похолодев, ухватилась за косяк двери. Господи, да вернулся ли он?! Что-то случилось! Сычиха! Я выскочила в коридор – и остановилась. Быть может… быть может (о, милостивый Боже!) Владимир – в кабинете? Зачем ему ночевать там, я не подумала, я просто уцепилась за эту мысль, чтобы удержать наваливающуюся панику. А еще - успокоила чуточку тишина. Если бы Володя не вернулся, Сычиха перевернула бы все верх дном! Но точно: дом бы не спал так мирно. К чертям тебя, Корф, если ты в кабинете, я не знаю, что я с тобой сделаю!!! РАССКАЗ ВЛАДИМИРА КОРФА - Кадет Корф, два шага вперед! - Кадет Корф, я неоднократно повторял господам кадетам, чтобы они не смели заводить личные дневники. Полагаю, и вы были при этом? - Так точно, ваше превосходительство! - Вы - будущие офицеры, долг офицера – служить Царю и Отечеству, вы обязаны думать о том, чтобы хорошо исполнить свой долг, а лирику предоставьте разводить г-дам поэтам. Вам все понятно? - Так точно, ваше превосходительство! - В печку! Теперь второе. Все письма, адресованные г-дам кадетам, обязаны проходить через мою канцелярию. А уж я решаю, передать их вам или оставить у себя. Вам это известно? - Так точно, ваше превосходительство! - В таком случае объясните, каким образом к вам попало это письмо. «О Господи!» - Что молчите? Оно вам знакомо? Зачем вы в тумбочку-то кладете? Я еще раз вас спрашиваю, кто передал вам это письмо. «Там же все написано, зачем он еще спрашивает?» - Кадет Репнин! Два шага вперед! - Вам знакомо это письмо? - Так точно, Ваше Величество! «Ваше Величество? Но это же….» - И вы посмели скрыть это от меня?! В Сибирь захотели? За дружком? Александр Христофорович! Отведите господ Корфа и Репнина на виселицу. «В кандалах не побегаешь… Одуванчики... Сколько одуванчиков и зеленая трава…» - Я полежу немного на одуванчиках, можно? - Что ж, лежите, г-н Корф, все равно мы вас повесим. Я лежу на траве, лицом к солнцу, в трех шагах от меня петля, я ее не вижу, но знаю, что она там. А прямо надо мною вьется бабочка - роскошная красавица, с причудливо вырезанными, узорчато-черными по краю и коричневыми, красными и белыми в серединке, крылышками. Она все хочет сесть на меня, я чувствую ее царапанье на виске, брови, потом на скуле, на щеке, в уголке рта и на подбородке, потом она слетела вниз, по шее, груди – и опять вернулась обратно: на глаз, на кончик носа, в уголок рта… Ей почему-то очень понравились мои губы… Мне было очень приятно, я чуточку разомкнул их, чтобы полнее насладиться прикосновением ее теплых крылышек… И тут я понял, что это вовсе не бабочка, а Анна, это она меня так нежно целует. Меня захлестнуло счастье: она пришла ко мне, разыскала меня здесь, в Петропавловке! Это показалось совершенно естественным, естественней ничего и быть не может. Я все-таки хотел спросить, как она меня нашла, но Анна не дала мне сделать этого – она меня поцеловала. И тогда я сказал ей, как люблю ее, как счастлив, что она со мной – без слов. В какой-то момент поцелуй стал более настойчивым, страстным, стремительно разрывая и высвобождая меня из крепкого теплого кокона сна. Я - не в тюрьме, но Анна… Анна – здесь и… Я одним рывком поднялся и сел на постели. Сердце колотилось в груди. Анна стояла на коленях перед кроватью. Ее длинные распущенные волосы окутывали плечи, в слабом свете, проникающем из окна, они казались серебряными, а запрокинутое ко мне лицо - белым, будто присыпанным лунной пылью… Только губы были очень темными. А глаза – мерцающими, прозрачными, бездонными. Я проглотил комок в горле. - Что ты… что ты здесь делаешь? Она приподнялась и села рядом со мной на кровать. Я видел, как часто поднимается и опускается ее грудь. Протянув руку, Анна хотела дотронуться до моих волос, я откинулся назад, но она все-таки дотронулась. К виску. Нежный пальчик скользнул вдоль моей щеки. Рука упала на колени. - Почему ты пришел спать сюда? Она спросила тихо. Мне показалась, в глазах ее – глубокая печаль и обида. - Я не хотел тебя тревожить. Я сделал попытку встать с кровати. Чтобы чувствовать себя уверенней. Это удалось. Но в тот же миг Анна, вскочив наперехват, прижалась ко мне всем телом, обвив руками мою шею. - Ну и потревожил бы. – горячо шепнула она, - Господи, Володя, я так ждала сегодня! Так ждала! Мне так много нужно тебе сказать! Любимый, радость моя, я ведь все поняла! Все, Володенька! Какой я была глупой, что убежала. Володя, любимый мой, родной мой, ты простишь меня? Прости меня! Пожалуйста! Любовь моя, счастье мое, я больше никуда не уйду. Просто потому, что больше не смогу. Без тебя не смогу! Это такой ад – жить без тебя! Ты не знаешь. Я не могу. Прости меня, прости за все, мой… мой любимый! мой ненаглядный! желанный мой! Она стала быстро-быстро целовать мою щеку, шею и плечо. Задохнувшись, я попытался оторвать ее от себя, но Анна еще крепче прижалась ко мне, спрятав лицо у меня на плече. - Я знаю, ты сердишься на меня. Володенька, мне так трудно было, так трудно прийти сюда и сказать, что я не могу без тебя, что мне жизнь без тебя не мила! Это глупо, но я всегда об этом молчала. Я боялась, что ты меня ударишь – боялась твоих слов, твоего взгляда. Боялась, что ты меня разлюбишь. Володя! Я этого не вынесу. Молчи! Не говори ничего. Ничего не надо говорить. Только не сейчас. Она взяла ладошками мои щеки и прильнула к губам. Я хотел оттолкнуть ее голову и скользнул пальцами в теплый шелк ее волос. От соприкосновения наших тел все тело заныло сладкой болью. Я поймал Аннины руки за запястья и отбросил от себя. Отшвырнул, может быть, слишком резко. Вырвался и отшатнулся к стене. Сердце готово было выскочить из груди. - Бога ради, Анна! Прекрати! - Но почему? Такое отчаяние было в ее голосе – я содрогнулся. - Пожалуйста. Уйди! - взмолился я. Она на меня смотрела. - Пожалуйста. Анна продолжала стоять на месте. - Уходи, Анна! – сказал я резко. - Ты меня совсем не любишь, Владимир? – спросила она жалобно, - И даже не хочешь? - Анна, - сказал я, стиснув зубы (о Боже, когда же это кончится!), - уходи. Иди в свою комнату. Она приблизилась ко мне. Я остался на месте. Принудил себя остаться. РАССКАЗ АННЫ КОРФ - Ты не слышала, что я сказал?! Ух, какой же ты ледяной, мой любимый. Какой надменный. И колючий, как искрошенная кромка льда. Настоящий молодой барин. Если бы я была прежней, я бы испугалась. Теперь – нет. Я нежно провела пальцами по его груди. Прижала ладонь к ребрам. - А сердце-то как у тебя бьется… Корф, исказившись лицом, схватил меня за плечи, с силой встряхнул, и наши глаза вдруг оказались совсем близко друг от друга. Близко-близко. Владимир перестал дышать, а то, что я увидела у него во взгляде… - Обними меня, Володя, - попросила я, - Ты же хочешь! Ты же так этого хочешь... …Меня кружило и кружило в каком-то водовороте, названия которому я не знаю, томительном, мучительно-сладком, кружащем голову. Господи, как у мужчины могут быть такие губы?.. такие… Володя… Жизнь моя, Володенька!.. Я пила его губы и не могла оторваться. Неуверенность в себе отступила, боль ушла навсегда, как будто бы ее и не было. Как виноградная лоза, я цепко обвилась вокруг него, страдая только, что не могу совсем раствориться в нем (о, как же он прижал меня!), не могу стать с ним одним целым. Как капля в океане. Как неистово стучит у него сердце под моими пальцами! Или это мое – так же неистово рвется к нему? Могу. - Анечка… - Любимый… - Анечка, радость моя!.. - Мой ненаглядный… Мой жестокий… - Аня! - Молчи. - Анечка… Родная!.. Он поднял меня на руки. Я обвила его руками и прильнула к его шее. Его запах – он сведет меня с ума! Володя повернул голову и перехватил мои губы. Потом мы вместе опустились на кровать. * * * - Как воздух. - Что? - Говорят: нужен как воздух. Это страшно. Без воздуха нельзя жить. - Я не могу без тебя жить. - А я без тебя. Володя? - Что? - Я влюблена в тебя. Он усмехнулся. - Ты не понимаешь! Я наделала так много ошибок! Я даже знаю, когда сделала самую главную ошибку. - Какую? - Я струсила. Я сбежала от тебя тогда, после ссоры с Долгоруким. Я тогда сбежала от себя. То есть хотела сбежать. Я испугалась. Испугалась тебя. Испугалась любить тебя. А еще… я была уверена в твоей любви. Он молчал, глядя в потолок. - Все уже прошло. - Нет, не прошло! После этого все началось. Понимаешь, я привыкла, что ты добиваешься меня, и я решила, что так будет всегда. Что бы я ни сделала, ты простишь меня и примешь. А теперь… - Что теперь? - Я не думала, что мое чувство станет таким… безудержным, всепоглощающим. Раньше я позволяла любить себя, а теперь… - Что теперь, глупенькая? - А теперь я думаю, что я недостойна того, чтобы ты меня любил. - Господи, Аня, ну что ты такое говоришь?! - Правду. И еще… знаешь, я, кажется, поняла тебя. Тогда, в той ссоре с… князем… твое отношение к нему. Я его презираю. - Аня! Он твой отец. - Знаю, отцов не выбирают. А я так всегда мечтала, чтобы моим отцом был Иван Иванович! - Замечательно. А я тогда кем же? Я засмеялась, уткнувшись ему в грудь. - Все хорошо так, как есть. Корф, барон мой любимый, я тебя никому не отдам! Я решительно обхватила его рукой. - Не отдавай. (улыбка в голосе) - Корф, я не шучу! - Это объявление войны? Иду на вы? - Прекрати смеяться. Он приподнял мой подбородок и нежно-нежно поцеловал в губы. - Эх, Аня, да если бы я мог уйти… никогда в жизни бы не ушел! - Правда? - Анечка моя…(крепко обнял меня) Ань, я люблю тебя. - Володя?.. Я собиралась с силами, спрятав лицо на его плече. - Володенька, пожалуйста… Я не могу так больше… Я ведь все равно от тебя не уйду. Ты - скажешь мне?.. - Что, моя маленькая? - Ты… - я прикусила губы: о, как же больно! - У тебя… было…?.. Ты… - я решилась наконец, заковала себя в броню, - изменял мне? Протекли несколько секунд молчания, показавшихся мне бесконечными. - Никогда, - отозвался Владимир. Я подняла лицо, муж спокойно и твердо смотрел мне в глаза, - Никогда, Анна. Его взгляд изменился. Стал жестким. Между бровями пролегла страдальческая складка. - Когда же ты научишься доверять мне, Анна?! Когда ты поверишь наконец, что я не умею притворяться, играть в любовь? Я или люблю или нет. Ты - моя женщина, Анна, я выбрал тебя, и мне не нужна никакая другая! У меня перехватило дыхание. Закрыв глаза, я лежала рядом с ним на подушке. Владимир крепко прижал меня к себе, перевернул на спину и нежно расцеловал оба мокрых глаза. - Все хорошо, моя ласточка. Прикоснулся легонько мокрыми губами к моим. - Володя, – прошептала я. - ? - Как это ужасно – нельзя перелить то, что чувствуешь, в человека – без слов. Я не могу найти слов. Я – тебя – люблю. - Радость моя. Я понимаю. Но есть твое тело и мое тело, твои нежные ладошки… твоя кожа…твои волосы… наши губы… - Иди ко мне. РАССКАЗ АННЫ КОРФ 1840 год, мая 29 дня Я потянулась на постели так сладко, что даже хрустнули косточки. Володи уже не было рядом, но солнечный луч лежал на смятой подушке, там, где сегодня ночью была его голова. Улыбнувшись, я погладила лучик. Повернулась на бок, уютно подтянув ноги к груди, и крепко задумалась. Первое и главное: я счастлива. Я так счастлива, так счастлива, так счастлива, так счастлива, Господи! Меня насмешило повторять это снова и снова, и я засмеялась, но… словами не выразить того, что я чувствую. Он меня любит! Владимир, Володенька действительно меня любит! Сегодня ночью мы были такими близкими, мы действительно были одним целым… Все недомолвки, которые терзали нас, отравляли наши души так долго – их больше нет! Он любит меня! Это невероятно, это совсем-совсем невероятно, но Владимир Корф меня любит. Я вспомнила слова, которые он мне шептал ночью - они обжигали… К лицу прилила кровь. Эта ночь… Наконец-то я точно узнала, что он чувствует! Теперь ты больше не спрячешься от меня за маской, Володя, да и маска тебе больше не нужна. И я хочу видеть твои глаза, когда я скажу тебе, что жду от тебя ребенка! Я так люблю твои глаза. Теперь ты поверишь мне, что я вернулась не только ради Ванечки, а потому что я обожаю его отца. Отец – ребенка. Отец – Володя. Как странно! Володя – и отец. Тот гордый жестокий мальчик, моя несбыточная мечта, мой злейший враг, мой ненавистник и мучитель, моя неправильная, невозможная любовь – отец моего ребенка. Ванечки. Если бы я не была беременна, - вдруг подумала я покраснев, - я бы понесла. Этой ночью. Каким же он был!.. Взвилась пружиной. Сжала щеки ладонями. Все! Хватит! Вставать! Взгляд только сейчас упал на столик у дивана. В узкой граненой хрустальной вазе расцвело чудо красоты – темно-алая, будто рубин на солнце, роза. Упругий ароматный едва приоткрывшийся бутон еще хранил в себе капли холодной росы. Я улыбнулась, наклонилась и выпила ее губами. Под вазой лежала записка. Всего три слова. Любимым быстрым почерком - «я тебя люблю». ПИСЬМО ВЛАДИМИРА КОРФА Мая 29 дня 1840 года Моя любимая! Как же трудно сказать тебе то, что я должен. Если бы ты знала, радость моя, как трудно мне тебя оставить! Но я должен уехать, Анечка. Кроме счастья быть с тобой, любить тебя, существуют еще обязательства, которые диктуют нам долг и честь. Я должен выполнить одно взятое на себя поручение. Обещаю рассказать тебе все подробно, когда вернусь. Аня, мне невыносимо уехать так, не предупредив тебя, не простившись! Но все, что я могу, это попросить у тебя прощения. Боюсь, что иначе у меня не хватит сил тебя оставить. Я хочу верить, что ты все правильно поймешь и простишь. Я верю, что ты мне веришь. Я верю, что ты меня любишь. Любимая моя, я хочу, чтобы ты знала: все, что я сказал тебе сегодня ночью, до последнего слова – правда. У меня нет и не будет никого дороже тебя. Ты – жизнь моя, Анечка! Мне больно оттого, что я причиняю боль тебе, но иначе я не мог. С тобой останется Сычиха, и вы вместе дождетесь меня. Я постараюсь вернуться как можно скорее. Дождитесь меня, любимые мои. Анна, я люблю тебя! Владимир РАССКАЗ СЫЧИХИ 1840 год, мая 30 дня Вчера я проводила Володю. Вчера я узнала, что Анна ждет ребенка. Вчера мы едва не потеряли его. Возможно ли нежными письмами смягчить удар, который рушится на страстно любящую, ослепительно счастливую и уверенную в своем счастье женщину, вдруг узнающую, что любимый уехал, не сказав ни слова на прощанье – на долгие месяцы? Вчера я впервые усомнилась в том, что то, что мы до сих пор делали с Володей, правильно. Не знаю, как бы он повел себя, если бы увидел глаза Анны так же близко, как я. Матерь Божья, она едва не свела меня в могилу! Она никому не сказала о ребенке, откуда же я могла знать?! Аня оцепенела от боли так, как оцепенела бы я, если бы мне сказали, что я никогда больше его не увижу, а потом она повела себя как мать, у которой отняли ее дитя. Этот беззвучный крик, руки, схватившиеся за живот, сползание спиной по стене… Господи! Прозорливость любящей женщины поистине страшна! Едва придя в себя, Анна, цепляясь за мою юбку, почти в истерике стала требовать поклясться Небом, что Владимиру не грозит никакая опасность. Откуда, Боже мой милосердный, как она узнала?! Как догадалась?! Малейшая тень сомнений могла привести к непоправимому. Будь Анечка одна, кто знает, как бы я себя повела! Будь она одна... Но она больше не была одна! Я поклялась, что об опасности мне ничего не известно, Владимир уезжал счастливым и с улыбкой говорил об их будущей встрече. Волноваться ей совершенно не о чем, твердо убеждала я, прижимая к себе дрожащую, как струна, мою девочку и укачивая ее в своих объятиях, мы станем ждать его вдвоем, а месяцы быстро-быстро промелькнут, намного быстрее, чем ей теперь кажется. Владимир, конечно, ужасно рассердился бы, если бы узнал, как она разволновалась. А уж на меня бы как рассердился за то, что едва уберегла! Анна не имеет теперь никакого права так волноваться, убеждала ее я, ведь она мать, она носит своего первенца, будущего наследника, будущего барона Корфа! Богом данное дитя, дитя любви. Володину и свою гордость. Она обязана беречь себя во что бы то ни стало, потому что ей еще не однажды придется носить ребенка, у них с Володей будет еще много, много детей, уж я-то это точно знаю! Я говорила еще что-то, придумывая на ходу, чувствуя, как Аннушка понемногу затихает, успокаивается, слышит мои слова, и - я чувствовала с облегчением по спадающему напряжению ее плеч и спины - верит мне… Потом Анна тихо всхлипнула, подняла голову и улыбнулась мне сквозь слезы, а я поцеловала ее мокрые глазки. Чувствуя, что для меня это – все. Приговор. Ложь Божьим именем камнем придавила измученное сердце. И все же я была готова ответить за свои слова. Лишь бы Аннушка была спокойна, лишь бы доносила внука!.. Вот только я совсем не подумала, что отвечать за эту мою ложь, возможно, придется другим людям. Тем самым, ради которых я это сделала. Моему сыну. Моему внуку. Моей дочери. Совсем малое время тому назад я вымолила у Пресвятой Девы милость для Володи. Молитва моя тогда была услышана. А что теперь?.. * * * Мне необходимо было уйти из дому, необходимо хоть полчаса побыть наедине с собой, никому не отвечать, никому не давать отчета… Грудь давила невыносимая тяжесть. Я быстро шла по дороге. Крестьяне кланялись мне, я не отвечала, почти не замечала ничего. Меня мучил страх. Втекал в душу, как ледяная вода. Ты должен вернуться, Володя, любой ценой! Мальчик мой. Тогда мне все будет безразлично! И даже если Анна не простит мне мою ложь. Ты должен вернуться! Сердце сжималось, будто в тисках, неподвижный влажный воздух не приносил облегчения, он комом стоял в груди, я начинала задыхаться. По лбу стекал пот. В глазах то темнело, то светлело, в ушах тихо, беспрерывно, тонко звенело. Скоро начнется гроза, над лесом повисла громадная туча, скоро она накроет все небо. Добраться бы до холма… Я предчувствовала, что совсем скоро я у в и ж у, и потому еще ушла из дому. Не надо никого пугать! Помогая себе пальцами, хватаясь за траву, я кое-как выбралась на холм и в изнеможении упала на спину на вершине. Разбросала руки крестом. Прямо надо мною в грозовой вышине быстро неслись рваные клочья сизых облаков. Внезапно поднявшийся сильный ветер завыл, зашумел, трава вокруг меня нагнулась, касаясь моего лба и щек. Я дышала в полную силу легких, до боли, чтобы хоть немного облегчить тяжкую, как камень, грудь, стискивала в пальцах ломкие стебли. Кровь тяжело била в висках. Скоро… сейчас, вот сейчас… Господи!.. Я застонала в муке, и гулкое ворчание грома за лесом мне отозвалось. Что же это, что же, весь песок земли давит сердце?! Если я умру сейчас, - вдруг подумала я издалека, - то кто же позаботится об Анне?.. Имя «Анна» вдруг сдвинуло всю эту тяжесть, потянуло меня за собой, как на крепкой нити, повлекло, повлекло, выше-выше-выше… Я крикнула в небо… … Володино лицо. Он небрит. Черные волосы спадают на лоб. Ворот белой рубашки расстегнут на груди. Он что-то говорит, я вижу, как неторопливо шевелятся его губы. Мне не слышно, да я и не услышу. Это какая-то комната, полутемная, свет сочится сбоку и сверху. Каменная стена. Напротив – лицо чье-то круглое, с пшеничными усами, кончиками подкрученными вверх, светло-серые круглые глаза над румяными щеками, фуражка… Ах, это военный! Я узнаю военную форму и широкий ремень через грудь. Он смотрит на Володю и покусывает себе ус, слушает и покусывает. Серые глаза, прозрачные, как вода, с черным зернышком зрачка, короткие щетинистые ресницы… Редкие белесые бровки… Розовые полные щеки… Опасность! Я напрягаюсь… Белобрысый поворачивается спиной к Володе. Молниеносный разворот - и тыльным ребром ладони он внезапно сильно бьет Владимира по лицу. Я вздрагиваю. Володя падает, лежит некоторое время, потом переворачивается на бок, на локти, и пытается встать. Я вижу, что руки у него связаны – несколько раз обмотаны грязной веревкой. Он поднимает лицо, черная челка рассыпалась на глаза, из угла рта и из носа течет струйка крови. Владимир обтирает ее о веревку. И тут эта мразь подскакивает и с размаху тяжелым концом сапога бьет его в ребра. Я закричала, завизжала неистово, вцепившись себе в волосы, как сумасшедшая, пронзительно, безумно, исступленно, на таких высоких нотах, что картина вдруг стремительно потемнела. Лопнула. Исчезла. Ушла. Трава перед глазами. Все. Все. Я уткнулась лбом в землю и затряслась в рыданиях... Зачем я его отпустила?! Где Миша Репнин?! Холодный ливень хлестал сверху, струи проникали мне за воротник на грудь, сбегали по рукам, омывали голову, лицо. Вспыхивали ветвистые молнии, с грохотом взрывался гром. Я подставила лицо хлещущей воде и она смывала слезы. Но почему?! Что такого ужасного я сказала, Боже мой?! Мне ничего не известно об опасности? Но разве была какая-нибудь опасность? Реальная, вот сейчас грозящая ему?.. Володя был у Александра Николаевича, и цесаревич спасет его, если… Ложь. Ты лжешь. Я сжала зубы. Да. Я лгу. Я знала, в чем клялась. И поклялась. Но я хотела спасти Анну! Так что же мне теперь делать? Что же делать?… Верить, повторяла я себе исступленно, как заклинание. Верить. Не безжалостно же Небо! Были ли в Иудее грозы? Или там была только горячая пыль и каменистая земля под ногами, ранящая ступни? Как она узнала, что Сына повели на распятие? Кто-то пришел и сказал? Какими словами? Или она чувствовала сама в те дни, что это БУДЕТ, потому и была рядом? Таким же невыносимо тяжким камнем лежало в груди сердце?.. Гроза, ворча, сваливала за горизонт. Я брела по скользкой, раскисшей, расползшейся от ливня дороге к видневшемуся на холме господскому дому. Вымокшая до нитки, дрожащая, как щенок, от холода, лязгающая зубами. Ничего, ничего, вот сейчас согреюсь, выпью горячий отвар, обсушусь – и к Анне. Что бы там ни было, а мы с ней будем ждать. Будем ждать. И молиться. Все ночи. Все дни. Буду молиться. Буду!