Запрет

Автор: Скорпион Рейтинг: PG-15 (пересоложенный вариант) Герои: из БН Пейринг: ВА Сюжет: у Владимира Ивановича, младшего барона Корфа, уйма скрытых талантов. Главное – вовремя их разглядеть. Пряный и обжигающе сладкий, запах южной тропической ночи заполняет сознание, словно вливая в него приглушенное пение здешних ночных птиц, шелест трав и журчание отдаленного ручья, спрятанного от глаз случайного путника в густых зарослях. Молодой человек прислонился к ровному стволу какого-то незнакомого дерева и прикрыл глаза. От того ли, что было достаточно поздно, а он уже несколько дней провел на ногах, или оттого, что в удушливую жару индийской ночи, наконец-то, прохладной струею ворвался свежий воздух с океана, - но спать хотелось неимоверно. Не прикорнуть на жесткой походной рогоже, подложив под голову седло, а по-настоящему провалиться в сладкий сон и проснуться дома, в собственной постели, потянуться всем телом и притянуть к себе разомлевшую Анну. Анна… Маленькая и хрупкая, запретная, как тот самый плод с дерева познания невесть откуда взявшейся любви, юная воспитанница отца сводила с ума и лишала покоя даже здесь, в глубине тропических джунглей, вязких от влаги, липких от паутины и пота, жарких от нависшей над этим далеким краем круглосуточной духоты. Молодой барон попытался вдохнуть полной грудью, но тяжелый воздух словно оседал в горле и никак не хотел насытить дыхание, снимая с сердца непонятно откуда там образовавшийся тугой комок. - Вольдемар? – немного хриплый голос словно вынырнул из чернильной темноты, царящей вокруг, уверенная ладонь легла на плечо. – Ты в порядке? - Да, - Корф растерянно кивнул, вмиг подобравшись, не желая показывать даже этому человеку своей уязвимости. – Может, продолжим путь, мой друг? Его друг был уроженец небольшого городишки в окрестностях Дели, сын отставного английского офицера, женившегося на местной красавице. Свою мать, умершую родами, лейтенант Джеремайа Смитт не помнил, но всю жизнь хранил трепетную нежность к ней, крепко-накрепко связанный невидимыми нитями с женщиной, подарившей ему этот мир. Они с Владимиром сошлись по делам службы в самом начале пребывания барона в Индии, русский офицер успел даже подсобить своему новому знакомцу в одной уличной заварушке. И эта очередная экспедиция в самое сердце джунглей вновь свела мужчин, как сходятся Запад с Востоком в час меж закатом и рассветом. Не в состоянии выговорить сложное славянское имя, Джереми обращался к Владимиру по-французски, еще сильнее стирая столь четкую грань между южными берегами Индостана и северными российскими снегами. Вот и сейчас он незаметно пожал плечами, улыбнувшись едва ощутимо уголками губ в ответ на растерянность друга. - Разумеется, лошади уже оседланы, а впереди нелегкий путь. Экспедиции двинулась через несколько минут, сопровождаемая дружным конским ржанием, а поручик Корф не заметил лукаво горящего во влажном полумраке черного взгляда. Уже много позже, через несколько дней по возвращению в город, лейтенант Смитт догнал его у набережной. - Вольдемар! – дыхание молодого человека срывалось, как если бы он долго бежал. – У меня к тебе есть дело. Вернее, подарок. Уверяю, ты не пожалеешь! Барон недоуменно свел брови. - Подарок? Какого рода? - Мне показалось… ты совсем заскучал здесь, а Индия, - подмигнул Джеремайа, - не та страна, где стоит скучать. Владимир и сам это понимал. Отчаянно прогоняя от себя хандру, он коротал свободные вечера в шумных дружеских пирушках, не приносящих, впрочем, удовлетворения. Оттого загадочный тон товарища заинтересовал русского поручика интригующим предвкушением скрытой пока тайны. И барон не ошибся… Они расположились в тени пальмовых деревьев у ветхого строения местной таверны. Мальчишка-слуга тут же принес холодное вино для господ – благодарность от хозяина за посещение его скромного заведения, по всей видимости, задолжавшего что-то Смитту. Поправив полу красного английского мундира, Джереми отставил стакан, едва прикоснувшись к содержимому. - Нынче вечером, мой друг, предлагаю тебе нанести небольшой визит в одно место. - Куда, позволь узнать? Владимир, было, рассмеялся, но мечтательность на лице его всегда серьезного знакомца заставила его внимательно выслушать предложение. И тут же дать согласие… *** Ночь упала так резко, словно на глаза в какой-то миг набросили черное шерстяное покрывало. Ещё, казалось, несколько мгновений назад солнце, клонящееся к горизонту, заливало своим щедрым светом широкие мостовые и узкие пешеходные улочки Калькутты, - и тут всё вокруг, как по волшебству, враз погрузилось во тьму. И эта тьма манила сотнями неведомых искушений, звала тысячами голосов, восхищала миллионами различных запахов, столь же непривычных чужому в этой стране человеку, как непривычна суровая зима столичного Петербурга гостям и путешественникам, посетившим Россию в канун светлого Рождества. Ярко-алая газовая ткань плавно скользнула в сторону от одного легкого движения, открывая взору пышно убранные покои. В каждом цветке, дурманящем своим изысканным запахом, в каждом мягком покачивании павлиньих перьев, в каждом томительном прикосновении застыл порочный дурман вожделения. Владимир не знал, что это за место. Владимир не знал, кто эта женщина, черной гибкой пантерою поднявшаяся с вороха подушек им навстречу. Она чуть заметно склонила голову, приветствуя Джеремайю, и яркие пухлые губы по-особенному на восточный манер произнесли его имя, смешивая тягучесть гласных с томной сладострастной улыбкой. Тот что-то сказал в ответ, на языке, незнакомом барону, затем представил его на английском, и женщина, одобрительно кивнув, приблизилась к поздним гостям. - Проходи, - её ладони скользнули по мужским плечам, но Владимир, насмешливо прищурившись, перехватил тонкие пальцы. Золото браслетов тускло сверкнуло в отсветах пламени открытого огня. Надменные серые глаза незнакомца, казалось, ни на миг не смутили красавицу, потянувшую его за руку вглубь роскошного покоя. - Ты спас жизнь того, кто мне почти брат. – Было слышно, как неловко выпускает ротик, манящий, словно сладкая южная пряность, английские слова. – И сегодня я буду выполнять все твои приказания. Все – до одного… Мягко толкнув молодого человека в грудь, она заставила его сесть на ложе и сама, выгнувшись, опустилась к его ногам. Смуглая кожа незнакомки отдавала переливами бронзы, темные волосы искрились и падали ровной волной на округлость плеч. Владимир из-под ресниц наблюдал за гибкой баядеркой. Он был достаточно опытен и слишком сведущ в альковных забавах, чтобы не догадаться, какой подарок приготовил ему друг на сегодняшнюю ночь. Впрочем, все прелести индийских ночей ему еще предстояло познать… Женщина изгибалась, как змея в утонченно хищной пластике своей обвивает кольцами неповинную жертву, готовая впрыснуть под кожу смертоносный яд. Рывком, полным силы и мощи, она склонялась над телом любовника, как тигрица, что в изумрудно-темной зелени джунглей высматривает, наконец, свою обреченную добычу. Она оплетала, подобно лиане, она увлекала, как морская сирена чередою своих волнующих чувственных прикосновений. Она чуть слышно шептала какие-то слова, и для ушей восторженного барона незнакомая речь казалась дивным заклинанием, сулящим раскрытие тайн мироздания. <i>«Я расскажу тебе Книгу… Я покажу тебе Книгу, я растворюсь в ней, и тебя растворю в Её всесильной власти… - тихим шелестом, крадучись под сенью покоя, смешиваясь с ароматами жасмина и бадьяна. – Я расскажу тебе искусство Камы – искусство Любви…»</i> Дорогим черно-золотым бархатом окутывает южная ночь, и таит в себе миры старых легенд, и раскрывает многовековые секреты. Тонким тростником раскачивается женское тело, опускаясь на горячую мужскую плоть. Ноги сплетаются подобно ловким стеблям, стремящимся к небу, к жизни, к свету, что прорезает густую тьму томным стоном наслаждения. Она не любит, она не способна любить, но в то же время она – неистово любит каждый дюйм его сильного тела, каждую жилку напряженных мышц, каждый вздох, что в потоке ее ласк вырывается из его груди. Он не любит – в его сердце навеки впечатано другое имя, и все же в этой сладости и в этом блаженстве он мог бы потеряться, он мог бы раствориться, внимая ее обещаниям, настолько, что рухнул бы весь существующий мир. Тогда, в жаркой страсти чужих объятий, чужой женщины, барон Владимир Корф, русский офицер, волею судьбы занесенный в далекий индийский край, впервые познал сладостное учение древних индусов о любви. Шестьдесят четыре ночи – шаг за шагом постигая вверенную столетиями науку – он принимал в себя новое знание, как земля, вспаханная заботливой рукою, принимает сухое семя, чтобы взрастить из него цветущее растение. Шестьдесят четыре дня – до самого своего отъезда из влажно-жаркой Калькутты, он с завидным усердием пытался понять до конца закон любви, будто слушал неторопливый рассказ, и, вечные как горы, как земная твердь, как морские волны, слова вливались в сознание, заполняли его, подобно тому, как наполняет берега высохшего озера дождевая вода. <i> «Только в единении души и тела рождается истинная любовь, познание этой любви не ведает границ, оно так же безбрежно, как распростертое над нами небо, и через нее да познается вселенная, да приблизится бог» </i> Наверное, тот самый неведомый индийский бог так незаметно приблизился к нему в образе черноглазой обольстительницы – барон загорелся от его языческого сияния. Загорелся мыслями о той далекой и недоступной, что покорила его сердце, но никогда, никогда не позволила бы покорить её саму! <i> «Познавай искусство лишь с тою, кого желаешь, иначе обманом обернется прежняя чистота, предательством – блаженство…»</i> Причудливыми линями строк древней книги ложатся слова, и вспыхивают, загораясь, подожженные страстью. <i> «Два наслаждения у души - настаивать и терпеть. Два наслаждения у разума - владеть и страдать. Два наслаждения у тела – терпеть и прикасаться, взращивая нетерпение и желание обладать…»</i> Желание обладать… Только ею – ею одной! Сводить с ума, и сходить с ума самому в ее нежных руках, познавать её тело шаг за шагом, поцелуй за поцелуем, теряя себя в ее любви, в страстной неге ее постели, тут же обретая всю бесконечность познания. И пусть чужие руки обнимают и манят обещанием обольщения – одна Анна была с ним все эти бесконечные шестьдесят четыре ночи. И в предрассветный час в отведенных ему покоях, гоня подальше сонную жаркую истому, молодой офицер раскрывал небольшой походный альбом. Угольными штрихами ложилась любовь на бумагу, ярко-тонкой чернотой пера оттенялось наслаждение плоти на фоне чисто-белой грезы. Сплетенные телами на роскошном открытом ложе, нарисованные любовники предавались искусству освобождения от пороков и мучительной незавершенности, каждым движением, каждым прикосновением своим сливаясь в единое целое, непобедимое, неразделимое, каким бы испытаниям не вознамерилось повергнуть его время…. *** <i>Вокруг горят костры, искры летят вверх, разбиваются в густой черноте тропической полночи и падают на землю тягуче-сладким шепотом. Белокурая женщина извивается и стонет в его объятьях. Желание напрягает тело тугой тетивой, опаляет женщину неистовой страстью, выплескивается потоком наслаждения, и звёздное небо падает вниз, заливая ночь небесной яркостью.</i> Вспышка света – и снова всё в этом мире становится на свои места: отчий дом, гостиная, залитая мягким светом, портреты в позолоченных рамках хмуро взирают на непутевого юнца, так давно не гостившего в родном поместье. Почтенный родитель неодобрительно кивает головой, и взгляд его, несколько осуждающий, строгий, перекрывает вдруг упавшая тень. - Володя, как не стыдно? Не пристало тебе, взрослому мужчине, на бедной девочке срывать плохое настроение. Последняя фраза заставляет скривиться и презрительно хмыкнуть: - Бедной? Как же. Едва ли ещё где-то крепостная актриса может похвастать перед подругами шелками нарядов да французскими кружевами! Можно подумать, она сама выбрала такую судьбу… Можно подумать, отец в безмерной благодетели и любви своей спрашивал у воспитанной им же крепостной сиротки, какой она хочет быть, что желает носить, кого – любить?! А впрочем, и будь у нее этот выбор, разве отказалась бы от жизни в роскоши и достатке? Едва ли. Он знал немало женщин, и ни одна из них не отказалась бы от такого. Каждой изысканной драгоценности нужна достойная оправа… Только не за это сейчас впору злиться на хрупкую отцовскую воспитанницу, а за то, что снова завладела его мыслями и снами, снова ядовитой змеею скрутилась на груди и не дает дышать, и непонятным болезненным хрипом остается в горле! А ведь молодой барон считал, что успешно справился с сим позорным чувством… Что жаркие сны остались там, в далеких индийских ночах, а в парадном сиянии столичных балов, в горьковатом запахе пороха, смешанного с дымом походных костров, его запретная мечта полностью растворилась и канула в прошлое, как брошенный плоский камешек тонет в пучине волн, несколько раз скользнув по речной глади. Но вот этот камешек неожиданно всплыл – и распустился над водою дивным цветком, стоило лишь на мгновение взглянуть в лицо немыслимо похорошевшей крепостной! И как бы вытравить из груди это чувство, такое непотребное, неуместное, такое… безумно манящее и прекрасное? Отец опять что-то недовольно бормочет под нос, наверняка упреки и жалобы, на манер «ах, как можно не признавать, насколько талантлива, насколько светла Анечка?». Надоело, так надоело – сил больше нет! Рука тянется к вороту мундира, судорожно сведенные пальцы теребят тугую пуговицу, а та, как назло, не желает поддаваться! И воздуха, воздуха не хватает… Зачем надо было приезжать сегодня домой? Какого дьявола захотелось так немедленно увидеть родные стены, почему не сиделось в городском особняке, где мягкое одиночество баюкает сквозь туманную дымку хмеля, и нет этой… этой… маленькой ведьмы? Господи, а дышать- то совсем нечем… Невозможно сделать вдох… - Володя, что с тобой?! Голос отца превращается в череду размытых звуков, понять которые уже не пытается воспаленное сознание, - череду приглушенных звуков, как если бы они были слышны не в этой же комнате, а через толщу воды, поглощающей тебя всего… *** Иван Иванович обеспокоено сводил брови, внимая словам доктора, и выдохнул в конце длительной тирады: - Илья Петрович, насколько это всё может быть серьезно? Невысокий лысоватый мужчина лишь руками развел: - Трудно сказать что-то определенное. Ваш сын молод и силен, но, похоже, хворь в этот раз оказалась едва ли не сильнее. Так что Владимиру Ивановичу нужен покой и уход. Пройдет, по крайней мере, несколько дней, прежде чем я смогу вас порадовать. Старший барон лишь головой покачал в ответ и вышел проводить господина Штерна, не успев обратить внимание на бледную, как полотно, воспитанницу. Анна же замерла у стены, боясь сделать лишний вдох. Легко сторониться молодого хозяина, когда он изводит насмешками и беспочвенными упреками травит душу. Легко с вызовом смотреть в холодно-серые глаза, ожидая очередной каверзы, и удаляться из комнаты со спокойствием ледяной зимней королевы. А вот знать, что ему угрожает опасность, видеть его, слабого, измученного болезнью – просто невыносимо! Не дождавшись возвращения опекуна, девушка быстро проскользнула в спальную Владимира и притворила за собой дверь. Он метался по постели, раскинув руки, влажные волосы покрывали нахмуренный лоб, падали на глаза, и ладошка сама потянусь отбросить назад непокорную челку. Анна совсем легонько прикоснулась к барону – и тут же отпрянула: пальцы словно жаром от костра обдало. Тихий стон, сорвавшийся с потрескавшихся мужских губ, болью обозвался внутри нее, заставил вздрогнуть. Как же ему плохо… Такой вот – беспомощный и совсем нестрашный – Владимир казался снова тем самым мальчишкой, что когда-то опекал ее в шумной компании детворы, а потом соглашался таскать сливки для кота, ее преданного любимца. Девушка вздохнула и решилась погладить колючую щеку, покрытую испариной. - Владимир… - пусть она никогда больше не позовет его так, тихо и почти нежно, только сейчас, когда сквозь болезненную пелену жара заносчивый красавец-офицер не услышит, не поймет ее слов… Простое полотняное полотенце и теплая вода, едва различимый всплеск, и новый стон, слетевший с губ молодого человека с хриплым выдохом – такой протяжный, такой жуткий, как если бы Владимир сейчас горел в каком-то совершенно незаслуженном адском пламени. А вокруг никого – лишь корявые пальцы тянущейся к горлу горячки. Анна тряхнула головой, прогоняя невесть откуда взявшееся видение мук человека, так долго и настойчиво мучившего её саму, и осторожно провела влажной тканью по его лбу, по осунувшимся щекам, напряженной шее. Застегнутая рубашка мешала, и красавица, храбро превозмогая смущение, потянулась к тугим пуговицам. Не смея дать себе отчета в том, что делает, провела дрожащей ладошкой по его горячей обнаженной груди. Тут же вспыхнула до корней волос, и, будто боясь, что от ее прикосновения останется огненно-красный след, торопливо стерла, смыла его полотенцем, лишь после этого задышав ровнее. С сочувствием взглянула на барина. Бедный… Как же ему, должно быть, плохо… Даже она ощущает, с какой болью только что он сглотнул – горло словно судорогой свело, и беспомощно открывшийся рот с новым хрипом втянул воздух. Еще раз смоченное полотенце прошлось влажной прохладой по горящей груди. Под ладонью Анна отчетливо ощущала, как колотится мужское сердце, - так часто, так громко, точно хочет выпрыгнуть и улететь куда-то пойманная в силок птица. Девушка склонилась над больным, не отнимая легко прикоснувшихся к напряженному животу пальцев, и снова на грани слуха позвала: - Владимир… <i> «Владимир…» От тихого голоса, нежно поющего его имя, вскипает кровь. Женщина скользит по нему, как вода стекает по разгоряченной коже. Её руки освобождают его от остатков одежды и распаляют ещё сильнее. Её золотистые волосы рассыпались по обнаженным плечам, и ласкают его, и околдовывают не меньше этих ловких тонких пальчиков, уже успевших захватить в плен его восставшую плоть. «Анна…» - он выдыхает её имя, почувствовав, как маленький язычок шаловливо пробегает по коже, оставляя влажную дорожку прикосновений от груди к животу и ниже. Поцелуй тела… Её губы подобны лепесткам лотоса: открываются, чтобы дарить невыносимое, почти болезненное блаженство. «Пармина, моя пармина…» - слетает исступленный шепот, а маленький ротик обволакивает возбужденную плоть открывшейся бездной туманной тропической ночи. И в этой ночи меж ними нет запретов – можно всё и всегда, можно любить, брать, распинать любовь на ложе грешной страсти, прекрасной, словно первородный рай. Её мраморно-белая кожа серебрится в свете полной индийской луны, и серебристый этот свет путается в волосах. И он, всего лишь слабый мужчина, - полон ею: ёё светом, ее негой, ее сердцем. Он нетерпеливо притягивает свою желанную выше, ближе, он ласкает ее руками, губами, всем своим телом, горящим в пламени страсти, он уже почти проникает в ее лоно – но блаженная истома разбивается на тысячи колючих осколков и всё поглощает серая тьма…</i> - Ой, - Анна испуганно одернула руку, когда молодой барон, проговорив что-то на непонятном ей языке, попытался перехватить тонкие девичьи пальцы. - Аннушка? – раздался от двери несколько удивленный голос опекуна, и она судорожно сжала успевшее подсохнуть полотенце. - Я… Дядюшка, я подумала, что… должно быть… - щеки её пылали, дыхание сбивалось, точно она долго бежала, а потом вдруг резко остановилась. Иван Иванович хотел, было, уточнить, что так немыслимо смутило любимицу, но протяжный стон сына отвлек его от лишних вопросов, заставил тяжело опуститься в глубокое кресло у изголовья кровати и сокрушенно пробормотать: - Бедный мальчик… весь горит… И прогноз Ильи Петровича неутешителен. - Я… - Анна неловко положила еще влажную ткань на прикроватный столик и отошла к двери, на достаточно приличное, как ей показалось, расстояние. – Мне подумалось, Владимиру Ивановичу станет легче, если я… И вот… Барон Корф устало прикрыл глаза. Разумеется, девочке не следовало бы находиться рядом с мужчиной, мечущимся в неведомой горячке, и уж тем более не пристало разглядывать его, почти неодетого, но… Анечка слишком чиста, слишком невинна, чтобы какие-либо грешные мысли осмелились посетить ее светлую головку. Может, и правда ей стоит присмотреть за Володей? Ведь сиделки лучше, заботливее и внимательней во всем уезде не сыскать! А там, возможно, упрямый сын, исполнившись благодарности за бессонные ночи, проведенные у его постели, перестанет донимать девочку своими бесконечными придирками, не станет проводить кривой ухмылкой её удаляющуюся фигурку? Кто знает… Поправив выбившееся одеяло, Иван Иванович встал, опираясь на дубовые поручни кресла, и подошел к девушке. По-отечески ласково потрепал ее по щеке. - Ну же, не стоит смущаться. Вы с Владимиром росли вместе, мы с Верой всегда мечтали видеть вас братом и сестрою, так что и сейчас я вовсе не против. Можешь ухаживать за ним, - красавица ответила робкой улыбкой на снисходительную улыбку опекуна. – Но всё это – завтра. А нынче – ступай к себе. Да выспись хорошенько. Я пришлю к нему Варвару. Присев в почтительном книксене, девушка поторопилась в свою спальную, быстро скинула домашнее платье и обтерлась губкой. Сон смежил веки, стоило лишь прикоснуться к подушке, но утро принесло новые волнения. Владимиру стало заметно хуже. Даже стоны превратились в сплошной хрип или же зловещее молчание, когда сухие губы не могут произнести ни звука. Барон, отчаянно пытаясь не показать своей тревоги за наследника, всё больше закрывался в кабинете, коротая долгие часы в компании любимого бренди. За ужином он мимолетно порадовался, что Владимир в отпуске, а прямо после кофе велел Григорию закладывать коляску и немедля перевези в поместье все вещи молодого хозяина. На недоуменный взгляд воспитанницы развел руками: - Мало ли чего Володе пригодится? Он ведь так давно не появлялся дома – вот и не окажется под рукою нужной вещи. Анне вовсе не хотелось сегодня спорить. Быстро допив душистый мятный чай, она поспешила к постели больного… Когда Анна осторожно вошла в спальную, молодой барон метался на кровати, повторяя в беспамятстве одно и тоже. Непонятные слова складывались в таинственные, загадочные фразы, разгадать смысл которых девушка не могла и скорее шестым чувством понимала, что Владимир кого-то ищет. Отчаянно и бесстрашно он, казалось, то пробирался через непроходимый лес, то вплавь преодолевал бурную реку, то скакал во весь опор, точно рыцарь, спешащий спасти свою похищенную принцессу. Анне ничего не оставалось, как присесть у изголовья в уже давно облюбованное глубокое кресло и молча взять ладонь Владимира в свою. Мужчина снова прошептал что-то неразборчивое и тут же, как по волшебству, успокоился. Легкая улыбка скользнула по усталому лицу, на миг осветив черты. Видимо, он нашел то, что искал… Красавица протянула руку и убрала с мужского лба спутанные влажные пряди. Даже вздохнуть свободно не может – настолько ему плохо… Отчего же такое чувство, будто это в её горле проросли невиданные железные шипы и впиваются в кожу, мешая дышать?! Он весь горит… но стоит ей прикоснуться – щеки вспыхивают, как если бы у неё самой был сильный жар, и тело бьет озноб… Да это ничего… Лишь бы… он поправился… Он – несносный и жестокий, высокомерный, заносчивый, больно бьющий каждым словом и пугающий косым взглядом – лишь бы выздоровел, а другого ничего не надо… Снова коротая у постели больного поручика бессонную ночь, его горемычная крепостная так и не смогла разобраться в себе, не сумела понять, отчего столь важна для нее жизнь этого человека, отчего так близка его боль. Солнце первыми робкими лучами рассвета прикоснулось к золотистым волосам задремавшей у изголовья кровати девушки. Или это добрый дядюшка ласково погладил ее по голове? Анна сморгнула остатки дремоты и вскинулась, застенчиво улыбнувшись. - Доброе утро, Аннушка. – Иван Иванович по-отечески потрепал ее по щеке, и красавица опустила очи долу. - Простите, я… кажется, заснула… Знаю, что нельзя, но… - Ну что ты, девочка?! - опекун укоризненно покачал головою. - И так сидишь здесь день и ночь, устала, небось. Ступай-ка отдыхать. Девушка торопливо поднялась, разглаживая складки на примятом платье. - Я не устала! – тонкий голосок, немного хрипловатый со сна, был полон решимости. – К тому же… ему без меня так плохо… Последние слова – едва различимым шепотом, с трудом пересиливая неукротимое желание вспыхнуть от смущения. Как объяснить Ивану Ивановичу, да как объяснить самой себе, почему Владимиру становится хуже, как только она выйдет за дверь хоть на несколько минут? Он же презирает отцовскую воспитанницу! Он ведь уже много лет ни разу не взглянул на нее с одобрением и теплотой, ни слова доброго не сказал! Совсем растерянная из-за своих сомнений, мятущихся в голове, юная красавица поникла и вздрогнула от неожиданности, когда заботливые руки старшего барона несильно сжали её плечи. - И всё же выйди, Анечка, – дядюшка казался немного смущенным и отчего-то отводил глаза, девушке пришлось даже шагнуть вперед в попытке встретиться с ним взглядом. - Зачем я должна уходить? С Владимиром Ивановичем… что-то серьезное? – ей не удалось скрыть волнение, и барон поспешил успокоить свою любимицу: - Полноте, ничего страшного, Володя поправится, и мы оба это знаем. Просто… - он немного замялся, – нынче должен приехать Илья Петрович, осмотреть его… и… думаю, Владимира следует подготовить… Словом, не в баню же ему… Иван Иванович проглотил окончание фразы, но даже этого хватило Анне, чтобы покраснеть до корней волос. Разумеется, Владимира надо хотя бы влажной губкой обтереть. Всего! Она еле продохнуть смогла, пока обтирала полотенцем его шею и грудь – так сильно было смущение. Зато теперь не в меру настойчиво требовала позволения остаться… Господи, что подумает о ней дядюшка?! Ведь барышне не приличествует быть такой… такой… Быстро извинившись, она покинула спальную названного брата и, чуть не столкнувшись в коридоре с лакеем, поспешила вниз. Хотела немного отдохнуть у Вари на кухне, но причитания доброй женщины, испуганной бледностью девичьих щек, заставили уйти и отсюда. Как Варя не понимает?! Не может же Анна, забыв о своем долге сиделки, отправиться к себе – отдыхать! А если Владимиру снова будет плохо? А если она будет ему нужна? А если… Приоткрытая дверь кабинета темнела впереди, зовя приветливым гостеприимством. Совсем еще девчонкой Анна привыкла, незаметно юркнув сюда, прятаться от назойливого внимания Никиты, от ядовитых насмешек Полины и упреков молодого барина в те дни, когда он гостил в усадьбе, заезжая из столицы. Среди книг и бумаг, за мягким бархатом всегда задернутых штор думалось лучше, проще. И слаще были воспоминания об ушедшем навечно беззаботном детстве. А уж сейчас, как никогда прежде, нужны покой и тишина – ведь так сложно отчего-то разобраться с собою и с другими… Красавица притворила дубовую дверь и зажгла еще одну свечу взамен оплывшей. Пусть за окном яркое солнечное утро – главное, чтобы здесь были мягкие сумерки, как и год, пять, десять лет назад. Опустилась на узкий диванчик у камина и прижала к груди маленькую подушечку. Помимо воли взгляд упал на стол. Сваленные в беспорядке вещи явно не принадлежали Ивану Ивановичу, привыкшему к немецкой аккуратности. Что же это? Любопытство заставило Анну подойти к хозяйскому бюро. Книги, пожелтевшие бумаги, старые карты, испачканные чем-то грязно-бурым… Лишь раскрыв небольшую записную книжицу, девушка поняла, что это, должно быть, Григорий привез из столицы вещи молодого барона. Едва ли кому-то было сейчас до них дело, сваленные громоздкой кипой, они так и остались в кабинете. Выведенные знакомым ровным почерком, слова будто пропитались свободным ветром и духом путешествий, тех краев, где уже успел в свои двадцать три побывать поручик Корф. Признаться честно, Анна всегда немного завидовала ему. Сама, выезжая только в петербуржский особняк несколько раз в году, она не могла бы похвастаться тем, сколько всего повидала. А романтичное сердечко так и норовило блуждать под россыпью звезд безлунной полночью в далеких неведомых краях, вдыхать запах дыма от костров, слушать пение птиц, которые даже не залетают в их северный уезд…. Не раз и не два девушка сетовала на себя же за любовь к чтению всяческих рассказов, коими пестрела библиотека Корфов. Но снова и снова, стоило только уехать по делам строгому воспитателю, она пробиралась в кабинет, открывала очередную историю и погружалась в увлекательный мир… Так было когда-то в детстве. То время давно закончилось, все книги прочитаны, заучены на память, и теперь лишь пожелтевшие страницы чужого дневника могут поведать о дивных тайнах далеких стран… Владимир рассказывал о своих путешествиях ярко и увлекательно, ей подумалось даже: из него мог бы получиться хороший писатель. Впрочем, крепостной воспитаннице барона всегда удавалось найти немало талантов в его своенравном упрямом сыне. Вот и нынче не без улыбки Анна отметила, сколь ненавязчиво, запросто погружает рассказчик в атмосферу незнакомой Индии, как между строк журит нерадивое командование, чуть не провалившее начало экспедиции, и восторгается местной природой, людьми, дивится обычаям. <i>«Женщины там ходят в странного вида одеяниях под названием сари, одновременно и скрывающих фигуру почти до пят, и выгодно открывающих ее, будто напоказ, пред мужским оком. Черные же родинки меж бровей сводят с ума… » </i> Нахмурившись непонятно отчего, девушка скользнула равнодушным взглядом по рисунку индуски, сделанному быстрой рукой тут же на полях, и захлопнула блокнот. Разумеется! Как иначе?! Куда бы не закинула судьба и служба, этот ветреный сердцеед будет думать об одном и том же! Вот и нынче всего месяц как вернулся в столицу, а слухи о его подвигах уже долетели до родного поместья, заставляя старика-отца недовольно хмуриться, а её – смущенно отводить глаза, если какая-то из словоохотливых соседок начинала перемывать косточки молодому повесе. - Анна? Ну, иди, что ли, чай пить? – бесцеремонно прервала ее уединение горничная Полина, и девушке пришлось, смиренно вздохнув, присоединиться к барону за легким завтраком. Потом, не слушая слабых возражений, Иван Иванович уговорил воспитанницу отдохнуть. Она лишь на несколько минут наведалась в комнату своего больного подопечного, проверить, всё ли в порядке. Показалось, привезенная доктором настойка подействовала, немного сбила жар, и Владимир просто мирно спал, укутанный почти до шеи теплым одеялом. Теперь Анна и сама почувствовала слабость, сковавшую тело, удалилась, наконец, к себе и сладко заснула, обнимая подушку. Ей снились диковинные растения и животные, коих видела в книжках, а голос молодого барона, чуть насмешливый, но спокойный, рассказывал, словно сказку, обо всём, что предстало глазам. Поэтому, проснувшись, красавица поняла отчетливо и точно: ей бы хотелось почитать ещё немного из тех его рассказов… Иван Иванович отодвинул тарелку с недоеденным десертом и сложил ладони домиком, что должно было обозначить высшую степень удовлетворенности жизнью. - Спокойный выдался вечер… Даже ветер, разгулявшийся, было, по обедне, притих. - Да и Владимиру значительно лучше, - встрепенулась Анна, но тут же умолкла, поймав на себе пристальный взгляд опекуна. - Печешься о нем, девочка? О, разве могло быть иначе? - Владимир Иванович мне как брат, что бы… - лишь чуть-чуть, едва ли заметно дрогнул нежный голос, - что бы он сам об этом ни думал и ни говорил… Дядюшка хмыкнул и отвернулся, давая понять, что у него есть важные дела. К тому же обеспокоенная Варвара, охая да крестясь, сообщила о том, что «барину-то молодому снова худо совсем!» И новые хлопоты завертели мир каруселью… *** Этот приступ терзал Владимира почти сутки. Казалось, болезнь злилась на всех вокруг за то, что сплоховала и на какое-то время позволила сдать свои рубежи, оттого вспыхнула в измотанном мужском теле с новой силой. Только к вечеру следующего дня молодой человек немного притих, и дыхание, прежде прерывистое, стало ровнее. За этот день всегда бодрый старший барон заметно осунулся, лишь вечером, уверенный Ильей Петровичем, что кризис миновал, с гордостью выдохнул: - Справился, мальчик мой… Бледная Анна кивнула в ответ. Она ведь места себе не находила, пока Владимир метался в бреду на грани жизни и смерти. Что же за хворь проклятая?! И нет на нее управы, и нет ей окончания. Боясь заснуть даже не миг, она решила немного отвлечься. Снова привычным теплом окутали отсветы пламени от камина в кабинете, мягким шелестом страниц ответила потрепанная записная книжка. Анна уже собиралась погрузиться в чтение, когда внимание привлек походный альбом в темном кожаном переплете. Неприметный среди других вещей, лежащий под высокою стопкой бумаг, он не бросался в глаза, оттого, видимо, девушка не заметила его вчера. Она покосилась на альбом и прикусила губку. Однажды, пару лет назад, ей довелось видеть рисунки, сделанные в нем молодым бароном. Несколько пейзажей с изображением незнакомых равнин и горных хребтов показались ей невиданно красивыми. Тогда барин, грубо вырвав альбом из девичьих рук, заявил со всею отпущенной ему язвительностью: он делал рисунки не для того, чтобы ими любовались забывшие своё место крепостные. Зато сейчас гордецу не до оскорблений и острот! Яростной волной вскипела в душе прежняя обида, рука несмело потянулась к хитрой застежке, а любопытство придало пальцам ловкости и силы. Зашелестели дружно сухие знакомые страницы, наброски встали перед глазами чередой мастерских штрихов, сделанных торопливо на привалах и меж сражениями, в дни коротких передышек после трудных походов в горы. А потом… Сначала девушка даже зажмурилась и прижала к вискам тонкие пальчики. Но когда, недоверчиво приоткрыв глаза, она ещё раз взглянула на рисунок, ничего не изменилось. Это был её портрет. Не её нынешней, а юной шестнадцатилетней Анны, ведь именно тогда носила она это прелестное платьице с розовыми бантами. И шелковые ленты под цвет, которые вплетала в девичьи косы заботливая Варя, давно выброшены и позабыты… Её фигурка, в ту пору угловатая, щуплая, как у подростка, очерчена ровными линиями штрихов, и опущенные ресницы затеняют взгляд. Она, кажется, читает?.. Рядом на фоне луны только силуэт черным контуром, а вокруг него – прозрачная, как дым, сорочка, но ни капельки сомнения не может остаться: это тоже она! Несмело, осторожно, будто боясь повредить старый рисунок, Анна провела ладонью по своему изображению. Вот на что не должна была смотреть крепостная воспитанница старого барона… Вот чего не имела права знать! Не имела – но упрямо не желала думать иначе, и была, есть, всегда будет уверена: она что-то значит для названного брата. Иначе не выводил бы он аккуратные плавные линии, не вырисовывал бы каждую черточку, каждый выбившийся из прически локон, не вспоминал бы, сражаясь за Царя и Отечество на Кавказе, а ещё – не прятал… не прятал бы свой рисунок в неприметном на вид альбоме, запрещая даже на пушечный выстрел к нему приближаться! Красавица медленно покачала головой. Какой же он глупый… Гордый и глупый, если позволил себе хоть одно подозрение, что Анна обидится, оттолкнет его, отвернется. Она никогда бы не смогла, пусть целый мир заставлял бы забыть молодого барона. Ведь разве ещё кто-то столь неистово молился о его возвращении домой, как тысячи раз им отвергаемая крепостная, прочимая отцом в сестры? Воспоминание о тех днях бесконечного ожидания, о ночах тревоги и слез даже сейчас обожгло болью. Быстро напомнив себе, что Владимир дома, идет на поправку и вот-вот снова начнет изводить её упреками и придирками, Анна вздернула подбородок и ловко перевернула страницу. Странно… Пусто… Лишь какие-то черточки и символы, о значении которых ей ровным счетом ничего не известно. Правда, еще нечеткая надпись, зачеркнутая так сильно, что теперь уж не понять. Девушка пожала плечами чуть недоуменно, открывая следующий лист, - и обмерла. Щеки тут же вспыхнули, волна мелкой дрожи прокатилась по телу морозным холодом, но схлынула горячечным жаром – настолько непозволительно, чудовищно, ужасно бесстыдной была открывшаяся взору картина. Несколькими штрихами, скорее легким наброском на листе изображалось широкое ложе. На нем же ярко-черной тушью двое – мужчина и женщина. Её волосы разметались по широкому покрывалу, глаза распахнуты, а с приоткрытых губок вот-вот сорвется протяжный стон. Вдруг, словно наяву, Анна услышала этот стон – тягучий, страстный, сладкий, и отголоски его пронизали всё тело. Перетекая друг в друга, плавно ложатся штрихи, выведенные умелою рукою, пересекаются, сплетаются, творя совершенный рисунок, а любовники на постели сплетаются телами так же крепко, неразделимо. Завороженная чужою игрой, юная красавица не сразу поняла, что ее дрожащие пальцы нервно теребят краешек желтоватого листа. Матерь Божья и святые угодники, да разве можно быть такой… распущенной?! Она не должна, не имеет права рассматривать бесстыдную картинку, изображенную… Владимиром? Ну, разумеется, кем же еще?! Анна зажмурилась, пытаясь избежать соблазна, не бросить на рисунок ещё один любопытный взгляд, резко дернулась, перевернула листок, и лишь теперь, расслабленно выдохнув, позволила себе открыть глаза. Её щеки пылали – так жарко, словно все лучи прошлогоднего засушливого лета вспыхнули враз в полумраке кабинета, поправ и законы времени, и прохладу плотно задернутых штор. Девушке подумалось: загляни она в тот миг в зеркало - обнаружила бы себя похожей на свеклу. Или вареного рака – из тех, что готовят в глиняном горшке деревенские ребятишки, распалив за околицею большой костер. Нелепое сравнение показалось забавным. Анна улыбнулась, протяжно выдохнула напряжение, растворившееся в смешливых мыслях, и решилась продолжить начатое. Опустила глаза в надежде увидеть очередной пейзаж – но опять обомлела. Руки сами разжались, перестав в одно мгновение подчиняться воле хозяйки, и раскрытый альбом свалился на пол. Перевернулись изрисованные листы, пряча картинку, еще бесстыднее первой, спасая девичью стыдливость, только, как бы не хотела нынче красавица, это продолжало стоять перед мысленным взором… Такое же ложе – но шире, роскошней. Подушки свалены у изголовья, их очертания, намеченные тонкими штрихами, теряются в тени окружающего фона. Женские волосы разметались по ним, словно в безысходности, да вот на лице самой женщины едва ли заметна хотя бы неясная тень сомнения или страха! Её руки, чуть согнутые в локтях, покоятся тут же на шелковых простынях, и колени чуть раздвинуты, раскрывая бесстыдницу перед нависшим над нею мужчиной. Его ладонь накрывает маленькую грудь, и тело женщины чуть выгнулось, словно подаваясь вперед, жаждая ласки томительных прикосновений. На мужчине нет одежды. Каждая мышца, каждая ровная линия поражает своей правильностью, щекочет воображение, и только стройные ножки любовницы не позволяют рассмотреть его всего, так и норовя обвить крепкий стан. Темноволосая голова чуть повернута, и не трудно узнать в чертах лица, изображенного на рисунке, молодого барона. Обнаженная же прелестница, может, и хотела бы отвернуться, да настойчивые пальцы удерживают ее за подбородок, подчиняют своей воле. И эту женщину – ее тоже невозможно не узнать! Это ведь… ОНА, Анна… Какие же демоны, насмешливые искусители, привели её сегодня к этому столу, заставили с любопытством, в коем никогда прежде не была замечена, открыть альбом, затерявшийся среди прочих книг и бумаг, и дойти в безумии своем сюда – до этой самой страницы?! Анна вскинулась, закрывая рот тыльной стороной ладони, и даже чуть прикусила нежную кожу, чтобы не закричать от гнева на себя, от бессилия что-либо изменить. Она уже развернулась, было, к двери, дабы поскорее сбежать отсюда, как скрывается проклятый убийца с места преступления, но вовремя опомнилась. Кто бы ни зашел после нее в хозяйский кабинет, наверняка, заметит валяющуюся на полу книжицу. Заметит, поднимает, и откроет – а почему бы и нет? – как раз на той, последней увиденной странице! А если это будет Полина?! И разнесет по всему дому, по всей деревне, по всему уезду, что видела на рисунке молодого барина… Да барской воспитаннице от этого стыда потом вовек не отмыться! Анна наклонилась, подбирая альбом, и едва ли осознанно отерла подолом запыленный переплет. Даже мысли не слушались нынче, а что уж там дрожащие руки? И пальцы, предатели, листают, листают злосчастные страницы, переворачивают их, будто пытаются найти что-то важное, что-то необходимое, как воздух. И, не останавливаясь на уже рассмотренном бесстыдстве, торопятся дальше, туда, где на знакомом широком ложе, освещенном лишь пламенем одинокой свечи, страстный любовник с лицом Владимира Корфа уверенным движением разводит в стороны стройные ножки своей ненавистной крепостной, и замирает на бумаге, заставив ее нетерпеливо скомкать руками простыни в мучительном ожидании. Всё! Довольно! Девушка вынула из ряда книг какой-то старый томик, засунула альбом как можно дальше, к самой стенке, и подвинула книги таким образом, чтобы даже внимательное око опекуна не заметило нарушенного порядка. Прижала похолодевшие ладони к щекам, горячим, точно в лихорадке. Совсем недавно, такой же горячий, только бледнее полотна, бледнее шелковых белых простыней, метался на постели Владимир. Не эта ли страсть сжигала его тело? Не, её ли, Анну, презренную, отвергнутую, искал он подле себя, чтобы распять, как грешницу, на небрежно нарисованном ложе? Нет… нет… не её! Анна помотала головою, отгоняя морок, и зябко обхватила себя руками. Да что же с ней такое?! Спасаясь от запретных мыслей, Анна опрометью бросилась из кабинета. В двери гостиной, по-прежнему не замечая ничего и никого вокруг, столкнулась с Никитой. Тот смутился, словно девица, от нечаянной близости, но тут же опомнился: - Аннушка? Случилось что? - сильные руки парня помимо воли сжали хрупкую девичью талию, и были тут же отброшены. Красавица потупилась, отворачиваясь: - Всё хорошо, Никита, ты не... переживай за меня… - это раньше она не замечала, или лишь сейчас стали противны его прикосновения? - Как же хорошо? – не унимался конюх, - коли на тебе лица нет? Али напугал кто? Он тут же подбоченился, всем своим видом показывая готовность защитить барскую воспитанницу, пленившую сердце, но Анна заставила себя улыбнуться: - Нет, просто в кабинете в углу закопошилось что-то. И я подумала: это мышь. А ты же знаешь… - Знаю, с детства боишься, - утвердительно кивнув, парень проследил взглядом за упорхнувшей красавицей. Чисто барышня… А что крепостная – так ни в жисть не разберет никто! Разве барин молодой выдаст, уж невзлюбил ее больно… И там уж ничего он, холоп хозяйский, сделать не сможет, ничем любимую не защитит… *** - Анечка, девочка! – непривычно бодрый голос опекуна застал ее врасплох у самой двери её спальной. Учтиво поклонившись, девушка улыбнулась чуть смущенно: - Да, дядюшка? – как бы унять часто бьющееся сердечко, не выдать давешнего волнения? Однако Иван Иванович не обратил на смятение девушки ни малейшего внимания. Расспросив торопливо, где пропадала всё это время, посетовал на разгулявшуюся за окном непогоду, велел спуститься вниз и поджидать доктора Штерна, который с минуты на минуту должен прибыть в очередной раз осмотреть Володю. Анна смогла выдохнуть лишь после того, как за благодетелем закрылась плотная дубовая дверь, и перекрестилась. Пусть лучше так – вниз, во двор, да хоть в деревню, в самую грязную избу! Только бы подальше… от него… И легче ли ей оттого, что сейчас Владимир опять в беспамятстве за стеною? От одной мысли о нем перед глазами встают картинки, одна бесстыднее другой, и вспоминается с поразительною ясностью каждый фрагмент увиденных рисунков, каждая черточка, каждая ласка, предназначенная черно-белой Анне Платоновой, спрятанной нынче в углу на книжной полке за пыльными томами Плутарха и Плиния. Именно там, именно так ей, любопытной распутнице, и место! День до вечера пролетел быстро – и глазом не успели моргнуть старинные напольные часы в гостиной Корфов, как им уж пришлось отбивать время ужина. Анна то и дело пыталась подальше отойти от двери кабинета, но самым непостижимым образом оказывалась возле нее, и рука тянулась отпереть замок, ключ призывно золотился в скважине, маня обещанием новых открытых тайн – тех самым, познать которые хрупкая крепостная воспитанница старшего барона была ещё совсем не готова. Тогда она, упрямо поджав губы, снова отходила от двери – убегала от себя. Да разве это возможно? Неотвратимость догнала ее сразу после ужина и ехидно улыбнулась Полькиными пухлыми губами: - Всё прохлаждаешься? Барин велел взять ему что-то почитать да принести в комнату Владимира Иваныча. Ну, что стоишь столбом? Оглохла, что ли? – не в меру расхрабрившаяся, Полина брезгливо поморщилась, без слов уверяя счастливую соперницу: и пальцем вместо нее не пошевелит. Анна гордо вскинула подбородок. Не хватало еще этой сплетнице да завистнице пронюхать о тревогах, объявших душу. Отперла кабинет, схватила первый попавшийся сборник и поднялась наверх, лелея надежду, что ее спешка осталась незамеченной, а если нет – то хотя бы была принята за присущее воспитаннице Ивана Ивановича послушание. - Дядюшка, позволите? – она не стала дожидаться ответа на короткий стук и шагнула в слабоосвещенную комнату хозяйского сына. Шагнула – точно в омут. И тут же встретилась глазами с горящим серым взглядом. - Чего тебе? – хрипло выдохнул молодой барон, приподнимаясь на локте, и темная бровь его приподнялась, то ли выдавая любопытство, то ли пряча презрение… Красавица смешалась всего лишь на несколько мгновений. Но этого хватило, чтобы Владимир, делано поморщившись, процедил сквозь зубы: - Что замерла соляным столпом? Не поняла вопроса? – и опять, ещё резче прежнего, чеканя каждый звук, каждый слог. – Чего тебе?! Анна почувствовала, как слезы дрожащими капельками горячат уголки глаз. Только бы не заплакать сейчас, здесь! Только бы сдержаться – и не заплакать, не показать свою слабость, когда должно быть сильной, решительной и… холодной. Такой же, как он… Владимир… Вот лежит перед нею, ехидно прищурившись, точно не он метался в бреду несколько невыносимо долгих дней и ночей. И кажется, что не его бледную исхудавшую руку сжимала взволнованная крепостная барона Корфа, отирая влажным полотенцем выступивший на висках пот. Да и может ли быть правдой, чтобы эта рука, та самая, что нынче жесткой яростью сжала кулак, выводить тонкие штрихи рисунка столь изысканно, словно музыкант выводит витиеватую мелодию? Нет! Не думать, не вспоминать, не… чувствовать! Ни-че-го! Она ведь только прикоснулась мыслью к тому запретному альбому, что спрятан теперь бог весть где, а растревоженная память уже заставила щеки вспыхнуть смущением, да незнакомый жар разлила по трепещущему телу. А ведь нельзя, нельзя… Молодой человек на постели сдавленно кашлянул. Его губы шевельнулись, видимо, в желании снова спросить неугодную девчонку, что она здесь забыла. Предупреждая вопрос, Анна вскинула подбородок с гордостью королевны. - Я искала Ивана Ивановича, хотела отдать ему книгу. – Снисходительный кивок и небрежный жест – легкий взмах кистью. Так выпроваживают неугодного кавалера, вымаливающего крупицы внимания, но отнюдь не собственного барина, даже в тумане едва отступившей болезни высокомерного и насмешливого. – Рада, что вы поправились. Дядюшка… господин барон места себе не находил. Его губы искривила улыбка, больше походящая на болезненную гримасу. - Значит, его же молитвами… - Владимир хотел расхохотаться, но, должно быть, еще не до конца вернулись силы, и он лишь закашлялся, откидываясь на подушки. И есть ли ему дело до того, как сжалось, подобно пойманной испуганной птичке, сердце его былой сиделки? Только голос, нежный голос не дрогнул, не предал – всё же, она актриса: - Вы совершенно напрасно столь беспечны и неуважительны. Ваш отец проводил рядом с вами все дни, а иногда даже ночи… - девушка вздохнула, чуть успокаиваясь. – Надеюсь, теперь он, по крайней мере, станет больше отдыхать. - Непременно станет! – в тон ей, так же участливо, но с толикой ехидства продолжил Владимир и вдруг резко отвернулся. – Отца здесь нет. Ступай! Наверное, пощечина не лязгнула бы по душе так больно. Медленно, деля расстояние на мелкие шажки, Анна дошла до двери. Почти неслышно нажала на резную ручку, открывая. С порога обернулась – величественно, будто играла нынче саму египетскую царицу, но молодой барон лежал в той же позе и не глядел на неё. Возможно, он уже дремал… Как бы там ни было, а дядюшка хотел почитать, не стоит разочаровывать благодетеля неуместной медлительностью… Она ушла! Как ни в чем ни бывало, просто ушла, аккуратно притворив за собою дверь! Точно и не было тех безумных ночей, когда разгоряченная, покорная, страстная, хрупкая белокурая красавица сгорала в его объятьях, и томительно-нежным шепотом, сладко-пьянящим стоном, хрипловатым горячим криком слетало с ее припухших губ его имя! А впрочем, этого правда не было… Это всё приснилось, как и ее близость, ее чистый запах, пробивающийся, как казалось, в самые страшные видения, принесенные болезнью. Оттого и было нестерпимо тяжело, оттого и не стало сил еще хоть минуту смотреть на эту маленькую недотрогу! Смотреть – но не иметь права и пальцем к ней прикоснуться. И самому возводить высокие каменные стены, которые невозможно преодолеть, даже если слишком велико будет искушение нарушить собою же установленные запреты. Анна… Анечка… Его Аня!.. В лихорадочном бреду она делила с ним жизнь, делила ложе и счастье. В мутном сне была светом, желанием бороться дальше и побеждать. Только к ней он шел через непроглядную тьму. И зачем? Чтобы рассмотреть в неверных лучах оплывших восковых светильников, как жестоко ошибался? И что же теперь делать? Столь плохо ему не было никогда прежде. В Индии, страдая и желая, он кровью сердца научился тушить клокочущий пожар. Его любовь была спрятана так глубоко, что даже он не имел на нее права. Не имел, пока находил минутное сладкое утешение в чужих ласках. Да и Анна была слишком далеко. О ней можно было только мечтать – так измученный путник мечтает о прохладном ключевом роднике, но, лишенный выбора, пьет грязную воду из придорожного колодца. Всё изменилось в тот миг, когда он вернулся, и страсть заклокотала фонтаном, стоило Анне просто улыбнуться из вежливости на его скупые приветствия. Он наивно думал: хуже не будет. И тут недуг накинулся петлей на шею, скрутил его жаром лихорадки, привел в его бред ту, что и в здравии не давала покоя… Достанет ли сил и теперь сдержаться? Господи, хоть денек-другой, а там сбежать с позором необоримой трусости подальше от своей запретной дурманной мечты. Владимир, превозмогая слабость, потянулся за колокольчиком и позвонил, но вместо прислуги в спальную едва ли не бегом подоспел взволнованный Иван Иванович. Молодой барон прикрыл глаза, слушая бессвязные старческие благодарности высшим силам за милосердие, и улыбнулся уголками губ, чуть заметно, но с уже давно не ведомой теплотой. Может, Анна не лгала, говоря о том, как переживал отец? Она вообще не имела склонности врать, хоть и была приучена к отполированной, рафинированной, позолоченной лжи. Равно как и к тому, что он называл ее лгуньей. А разве не сам лгал яростно, безбожно и своей хрупкой любимой девочке, и всем вокруг, а прежде – и самому себе? И что случится, если просто восстать против всех и вся, разрубить эту ложь, точно гордиев узел, падая на колени перед собственной крепостной? Нет! Невозможно! Унижение – любить неравную, а любить безразличную – и того хуже. Она ведь ничего к нему не чувствует… Немного боится, немного презирает, немного волнуется – ровно настолько, чтобы не выйти за рамки приличий, дозволенные послушной названной сестре. И пусть даже небо разверзнется над землею пылающей бездной – Анна, его скромная, тихая Анна не позволит ему и тысячной доли тех сладких безумств, коими сама мучила его в жарких снах, коими полнила его болезненный бред. Она просто испугается, оттолкнет его и убежит, куда глаза глядят, подальше от заносчивого барина, оставив его сгореть дотла в костре запретной страсти, осыпаться горсткой пепла на мягких коврах, еще помнящих прикосновения легких девичьих ножек… Остаток дня прошел в приятных хлопотах и заботах. Приехавший вскоре доктор Штерн довольно констатировал: болезнь отступает. Впрочем, слова Ильи Петровича подтверждались каждым новым вздохом, каждым движением младшего барона. Он выздоравливал. Еще слушался наставлений доктора не подниматься с постели, но молодое тело уже требовало разогнать поостывшую в жилах кровь. Еще кашель иногда прорывался надорванным хрипом, но всё ровнее, всё спокойнее и тверже становился голос. И разом с тем всё задумчивее разглядывал поручик Корф темнеющее небо за окном. Сегодня вечером даже огонь в камине потрескивал как-то радостно, переговариваясь с порхающими искорками. А чего уж говорить про счастливую Варвару, которая могла, наконец, попотчевать хозяйского сына всяческими вкусностями! Неторопливо прожевав сдобную плюшку, Владимир глотнул ароматного липового чаю и тихо произнес сидящему в кресле отцу: - Папа, я бы хотел отбыть в Петербург как можно скорее. Видимо, в сей умиротворенный вечер Иван Иванович витал в облаках, потому не сразу понял смысл произнесенных сыном слов. Когда же молодой человек повторил своё желание, недовольно свел брови: - Володя, о чем ты? После такой выматывающей болезни – и в путь? Ни я, ни господин доктор не позволим тебе этого! - Полно, отец, - небрежно отмахнувшись, поручик шумно выдохнул и рывком сел на кровати. – Видите? Я уже в порядке. Еще пару дней поваляюсь дома, точно болезненная барышня, и перестану обременять вас своим присутствием. Старший барон не совсем разобрался, почему это присутствие больного сына должно его обременять, но горничная принесла вечернюю порцию лекарств, и Владимир попросил разрешения побыть одному. Что ж, не всегда после затяжной суровой болезни есть силы болтать о пустяках. Пусть мальчик отдохнет да подольше порадует родные стены после продолжительного путешествия. Иван Иванович спустился в гостиную. Хотел послушать пение воспитанницы на сон грядущий, но она, тоже уставшая, измотанная за несколько последних дней, уже пошла к себе… <i> Ярко-алый шелк, кажется, обжигает кожу. Но так даже лучше – чуть слабеет, растворяясь в этом холоде, огонь, объявший тело. Цветы – диковинные, такие же ярко-красные – осыпаются в такт тягучей мелодии, что раздается, будто ниоткуда, и в то же время заполоняется всё вокруг: и эту ночь, и эту комнату, и эту чашу с дорогим вином, красным, как кровь. И алые лепестки влажно прикасаются к алому шелковому покрывалу. В этих прикосновениях нет чрезмерной настойчивости, нет угрозы, нет принуждения – одна лишь мягкость, легкая, словно перышко, и она точно спорит с жаром в теле и огненным комком вместо сердца. Эти покои похожи на царство алой зари, и оттого, должно быть, так белоснежны невесомые одежды раскинувшейся на ложе девушки. Она замерла, вся превратилась в ожидание здесь, среди мягко опадающих на шелковую постель алых лепестков. Она лежит, боясь пошевелиться, только неотрывно следит взглядом за приближающимся мужчиной. Вот он подходит еще ближе, и тусклый свет выхватывает из полумрака его черты. Темная прядь волос над горящими светлыми глазами. В уголках губ – торжество, спрятанное в улыбке. Он медленно склоняется над девушкой, опершись коленом на низкое ложе. - Сладкая моя… - его пальцы горячие и влажные, и пахнут чем-то чужым, пряным и запретным. Они скользят по щеке вниз, чуть касаясь, очерчивают контур груди, нежно поглаживают открытый живот – ведь это восточное одеяние позволяет мужчине видеть самую суть своей женщины, одновременно и открывая тело, и распаляя воображение. - Нет… - тихо выдыхает она, не в состоянии даже мотнуть головой в знак протеста. - Моя… - еще уверенней, еще соблазнительней. Его глаза темнеют и вспыхивают ярче, еще ярче – уподобившись небесным звездам. А его рука… О господи… Его рука…. Она творит нечто невообразимое… Скользит по неприкрытой лодыжке, отводит тонкую ткань восточных одеяний, такую же тонкую, как едва уловимый аромат этой непроглядной беззвездной ночи. Чуть задерживается, лаская напряженное колено. Крадется по коже бедра – это ощущение терпкое до сладости, запретное – до предела всех мечтаний. И в запредельной дерзости этой растворяется вдруг летящая легкая одежда, уступая место наготе, непривычной, словно отдаленный рокот прибоя, то и дело наполняющий слух. - Анечка… Его пальцы устремляются еще выше, туда, где сбилось нынче трепещущее, стонущее в предвкушении женское её естество. Его пальцы ласково прикасаются, дразня нетерпение разгоряченного лона. И белокурой невинной грешнице, раскинувшейся на широком ложе страсти, кажется, что она вот-вот вспыхнет, сгорит дотла, осыплется прахом на кроваво-красные лепестки диковинных цветов. Этот неистовый пламень поглощает, размягчает, увлекает её… Он влажный и дикий, он дурманно-ядовитый, его сила неизмерима… Мужские губы сменяют настойчивость нежных пальцев, открывая ее, точно двери, - всё шире и шире – навстречу новым бесстыдствам. Трепещет и бьется в теле непреодолимое желание крика. Его проглатывают с воздухом пересохшие губы, но сам крик теряется в горле, заменяется неразборчивым хрипом. С каждым новым прикосновением мужчины минута оборачивается вечностью. Вечность замыкается в ускользающих сквозь пальцы песках времени – секунда за секундой. - Девочка моя… Малышка… Словно через пелену густого тумана, она видит его глаза, его лицо, склонившееся над нею, и приоткрытые губы на уровне ее рта. Как же хочется к ним прильнуть, отдаваясь во власть волшебства. Ибо не может быть иначе – ведь всё, что эти губы лишь несколько мгновений назад творили с нею, – всё так восхитительно и волшебно! Это было так... так… По какой-то причине память не в состоянии ухватиться за отголоски недавних ощущений. Они улетают, как растворяется в жаркой ночи ровный шелест чьих-то крыльев под сенью чужих лесов. «А леса здесь называются джунглями…» - Только моя… Аня… Никому тебя не отдам… Темные волосы лишь на вид кажутся жесткими, а по шее, к груди – точно невесомым прохладным шелком. И пахнут тем же незнакомым пряно-запретным, как и всё остальное в этой дивной ночи. Мужская ладонь мягко сжимает грудь, и тело выгибает волна наслаждения. Хозяин… Она лишь подумала или всё же произнесла? В отместку за это дерзко брошенное обращение, в ответ на звенящую в каждой жилке, в каждой струнке мольбу мужчина стонет приглушенно и протяжно. Этот стон поглощает ночь. Влажные губы накрывают отвердевший сосок, и ярко вспыхивает на востоке звезда рассвета. Что же он делает с нею?! Господи, останови его! Останови сердце, ибо невозможно вынести столько сладости, или останови мгновение, чтобы ничего другого до самой смерти уже не переживать! - Анечка… Его голос невозможно узнать, и в то же время его ни с чем не спутать, никого иного не услышать в бархатных нотках слов. - Анечка, я так тебя…</i> Снова вспышка. Еще ярче еще ближе – так солнце всходит летом, быстро, никого не спрашивая, не успевая обозначиться светло-серой полосой на линии горизонта. Где-то во сне потерялась горячая страстная ночь, оставляя задушенный, не успевший разгореться костер. Анна вскинулась на постели, судорожно глотая пересохшим ртом отчего-то тяжелый воздух. Да что же это?! Тело горит, точно на него перекинулась лихорадка, не так давно терзавшая молодого барона. Сорочка приспущена с плеч, развязана на груди, а кружевной подол подскочил едва ли не до талии… И до сих пор звучит в ушах низкий мужской шепот. И сдается, Владимир правда был здесь, всю ночь – раздевал, бесстыдно лаская нагое девичье тело, целовал до судорожных вздохов, напрочь стирал привычное благоразумие…. Красавица соскочила с постели и долго умывалась холодной водой в надежде, что смоет с кожи самые малые воспоминания о запретном ночном безумии. И кому есть дело до того, что душа рвалась на части, стенала, молила ничего не забывать?.. Так – надо! Так правильнее. А сон… это просто красивая ложь, прикрывшая грязное вожделение и позорные мысли. Ибо ничего другого не достойна, не заслуживает неугодная крепостная, волею судьбы привлекшая внимание молодого барина. Хорошо еще, что он, ограничившись запретным альбомом, не захотел поиграть с хрупкой мышкой, не сгубил игрою сердечко, готовое открыться первой любви… *** Горничная принесла чай. Иван Иванович, чрезвычайно довольный жизнью, отпил глоток любимого бренди и удовлетворенно прикрыл глаза. Да и отчего бы не порадоваться, если за окном намечается прекрасная погода, единственный сын наконец-то здоров, а любимая воспитанница с каждым днем становится только краше. Как ни странно, Владимир ни на йоту не разделял умиротворенности отца. Молодой человек то и дело ерзал на стуле, нервно барабанил пальцами по поверхности стола и судорожно искал предлог, чтобы как можно скорее удалиться. Разумеется, всему виной было присутствие этой холодной недотроги! Девушка сидела прямо, не отнимая глаз от тарелки, почти не прикасалась к еде и как назло была сегодня неимоверно хороша. На бледных щечках то и дело вспыхивал румянец, как казалось, даже не от того, что красавица видела или слышала, – от самих ее мыслей. И тогда Анна еще ниже опускала голову, еще старательней прятала глаза от сидящих за столом мужчин. - Володя, как ты чувствуешь себя? Лучше? – вопрос отца застал немного врасплох, но младший Корф не был бы собою, если бы не сумел тут же нацепить на лицо маску беззаботного равнодушия. - Вполне сносно, - с некоторой ленцой рука потянулась за бокалом вина. Пригубить бы так не терпкий хмельной напиток, а прелестницу, лишившую покоя… Впрочем, хватит ли этого робкого «пригубить»? Сумеет ли он, жаждущий так сильно, так долго, остановиться – не пить бессчетными глотками ее дыхание, ее нежность, ее тело? Сможет ли остановиться в самом начале, не успев напугать свою любимую маленькую глупышку? Иван Иванович еще о чем-то заботливо выспрашивал, он же что-то отвечал, с трудом вникая в суть разговора, и вдруг невыносимо, до боли, до дрожи захотелось услышать ее голос… Увидеть глаза, скрытые сейчас под трепещущими ресницами. Старший барон завел разговор о подготовке в домашнем театре новой премьеры. Давнишняя мечта… «Ромео и Джульетта»… Словно чувства влюбленной девушки, убивающей себя над умершим мужем, понятны не изведавшей настоящей любви Анне! Владимир отодвинул подальше недопитое вино. - Мне кажется, отец, ваш выбор… кхм… несколько необдуман… Хорошая комедия в исполнении крепостной труппы еще может… повеселить публику. Но трагедия… Не станет ли она больше походить на фарс? Умолкнув на миг, он повернул голову, прожигая вспыхнувшим взглядом отцовскую воспитанницу. - А вы как считаете, Анна? Брови Ивана Ивановича удивленно вскинулись сами собою. Сын никогда не интересовался мнением названной сестры, предпочитая отвешивать в ее сторону лишь сомнительные комплименты да колкие замечания. Впрочем, еще сильнее поразила старого барона реакция Анны. Обычно вежливая, учтивая и послушная, девочка даже не обернулась нынче – всё так же отстраненно и сосредоточенно продолжала рассматривать тарелку, точно обращались не к ней! Пораженный подобным пренебрежением, Владимир чуть повысил голос, повторяя вопрос, и вновь одно молчание было ответом. - Анна, - теперь уж в пору было обеспокоиться, и барон потянулся через стол, прикоснулся к замершей стиснутой в кулак ручке. – Аннушка? Что-то случилось? Ты здорова? Девушка ощутимо вздрогнула от легкого прикосновения и тряхнула головой, недоуменно, как если бы вернулась только что в этот мир из других, заоблачных миров. - Простите… я… - голосок дрогнул вместе с нею и смущенно умолк, от чего Владимира, как показалось родителю, покоробило еще сильнее. - Разумеется… «Простите!» - неудачно коверкая интонации девушки, он зашелся сухим смехом – так чахоточный больной заходится сухим кашлем. – Отец, изрядно же вы распустили крепостных, если даже в вашем присутствии они только и знают, как дерзить хозяевам и не обращать на них внимания! Гневная тирада больно ударила по сердцу – кровавые брызги слезами подступили прямо к горлу. Анне пришлось стиснуть зубы до скрежета, чтобы не расплакаться прямо здесь и сейчас. Все предыдущие споры, ссоры и перепалки с молодым бароном дались девушке легче, чем этот обыденный завтрак. Стоило лишь взглянуть на темноволосого красавца – и бесстыдный сон оживал в памяти живописными рисунками, обволакивал сознание пеленой запретных желаний. Потому она не смотрела! Боялась даже дохнуть в сторону хозяйского сына, но самым непозволительным образом запуталась, потерялась в собственных снах. А так ведь нельзя… И нарушение старого запрета жестоко бьет по кровоточащему любовью сердцу. И слова ранят, как нож, – грязный ржавеющий нож – так больно, так глубоко, так смертельно… Возможно, впервые она сорвалась… Скупо извинившись, сорвалась со стула и выбежала из столовой, раздавленная тем, что привыкла слышать, перепуганная тем, чего желать нельзя… Иван Иванович осуждающе взглянул на сына. - Напрасно ты, Володя… Едва ли Анечка заслуживает подобного… - Не позволю! – молодой человек упрямо наклонил голову, сводя брови, - не потерплю такого отношения! Взглянув на отца исподлобья, он еще раз глухо повторил: - Не потерплю… - и зажмурился плотно-плотно. Кого он пытается уверить в этой глупости?! Ну не почтенного же родителя, который и так не слишком высокого мнения о наследнике, особенно если тот заводит речь об Анне. А себя что толку убеждать, когда каждый вздох, каждый удар сердца уже давно посвящен той самой дерзкой девчонке, забывающей даже смотреть в его сторону? Господи, ну разве ж она виновата в том, что мечущийся в бреду больной придумал себе её близость, как испугавшийся темноты и одиночества ребенок придумывает сказку о том, как сейчас откроется дверь и войдет, улыбаясь, матушка?.. Молодому барону вдруг стало невыносимо мерзко. И стыдно. И безумно захотелось, чтобы отец привычно отчитал его за грубость. Тем более что Иван Иванович всегда в попытке защитить воспитанницу старался быть построже с сыном, подчеркивая своё неодобрение, а подчас и угрожая переписать завещание в пользу Анны. В такие минуты новые протесты опять охватывали молодого барона, кипятили его и без того горячий нрав, накрывая с головой. Сегодня он не стал бы ввязываться в спор, принял бы упреки приличествующим случаю наказанием, но… Видать, отец не был настроен на что-то подобное. Смолчал. Лишь устало отодвинул от края стола прибор. И на лбу залегла незнакомая раньше складочка, делая мужчину еще старше. - Никогда не думал, что мой сын ко всем своим многочисленным порокам еще и неблагодарен… - Иван Иванович говорил так, словно Владимир и не сидел рядом! – Бедная девочка глаз не сомкнула, пока ты лежал в беспамятстве, не отходила от твоей постели ни днем, ни ночью, совсем извелась – и что же? Заслужила только резкий окрик и, невесть за какие грехи, - осуждение… Если бы отец посмотрел сейчас на молодого офицера, вздрогнувшего, точно от пощечины, и судорожно рванувшего туго застегнутый воротничок рубашки, то наверняка заподозрил бы что-то неладное. Но, погруженный в невеселые размышления, он медленно покачал головой, не скрывая разочарования: - Стыдись, Владимир! Ибо не может взрослый мужчина, коему не чужды благородство и понятия о чести, так вести себя с собственной сестрою. Младший барон рывком поднялся, роняя салфетку, и навис над обеденным столом. - Она никогда не была, она никогда не будет мне сестрой! – Иван Иванович, наконец, удостоив сына взглядом, даже испугался этой непонятной бледности, поспешил встать и подойти к сыну. - Володя, - по-отечески заботливая рука легла на плечо. – Ты здоров? Что с тобой? Резко развернув корпус, Владимир сверкнул глазами. - Отец, прекратите! Неужели вы не понимаете?.. Неужели вы, навязывая Анну мне в сестры, не видите, что… Он оборвал вопрос. И так показалось: слишком много лишнего взболтнул нынче, сраженный новостью, как шальной пулей. Пошатнулся, подкошенный, и не смог сдержаться. Но, к счастью, отец пока ничего не понял. - Я вижу лишь твоё немыслимое упрямство в этом вопросе, - тон барона был полон порицания. – А между тем мы с твоей матерью всегда хотели, чтобы Аннушка стала тебе сестрой, чтобы вы любили и поддерживали друг друга. - Вы… хотели! – при всем желании не удалось бы сдержать доли сарказма. – Но разве хоть раз спросили, чего хочу я? Вместо ответа Иван Иванович махнул рукой: - Не стоило даже времени тратить… - и тут же окликнул служанку, - Авдотья, сходи-ка к барышне, скажи, чтобы спустилась. Я буду ждать ее в кабинете. - Папа… - одними губами, совсем неслышно прошептал Владимир вослед уходящему отцу, так и не решившись в открытую обратиться за советом. Впрочем, оно и к лучшему. Сначала следует поговорить с Анной. Анечка… Простит ли она? Поручик, скрипнув зубами, постарался сразу отогнать подобные непотребные мысли. Конечно, простит. Она всегда и всё ему прощала. И она была настоящей! От невообразимой радости, переполнявшей сейчас всё существо, хотелось кричать. Только заметив собственное отражение в зеркале, Владимир глубоко вдохнул в желании успокоиться. Следует быть осторожнее. Не испугать ее чрезмерной пылкостью. Не насторожить этим хмельным весельем. Сперва нужно просто… поблагодарить за заботу… Или всё же извиниться?.. А уж потом благодарить? Или может… Легкие шаги нарушили полуденную тишину, и молодой человек поспешил повернуться. Анна прошла к библиотеке, не взглянув на него, привычно спокойная и послушная, безупречная в своем скромном домашнем платье. А вот глазки плакали – и никакое холодное умывание не смоет вины с его сердца! Болван! Владимир отбросил со лба непослушную челку, налил себе вина и залпом выпил. Лишь такой непроходимый болван, как он, может страдать сам, изводя любимую девушку, вместо того, чтобы просто поговорить с нею. Ведь усталость Анны в последнее время не заметить было нельзя. Хрупкие плечики точно стали еще меньше, щечки, и так не балующие румянцем, побледнели, осунулись, а в глазах плескалась печаль вперемешку со смущением. Наверняка она переживала за непутевого барского сына! Переживала гораздо сильнее, чем приличествует названной сестре… А вот сегодняшнее смятение вообще едва ли поддается объяснению! Владимир широким шагом направился к двери, только что спрятавшей его красавицу. До безумия хотелось знать, о чем говорит с нею отец. Но не подслушивать же, в самом-то деле! Надо подождать совсем немного. Анна выйдет, он встретит ее у лестницы, пригласит в оранжерею для разговора… Пусть насторожившись, но она не посмеет отклонить приглашение. Пусть не сразу, но поверит его искреннему раскаянью. И потом… Порой наши мечты порхают слишком быстро и слишком высоко – там, где угнаться за ними мы просто не в силах. Позволив себе увлечься мечтами, молодой барон Корф до последнего слова продумал запланированный разговор и уже предвкушал минуты, проведенные наедине с Анной, когда реальность бесцеремонно готовилась испортить даже самые невинные планы. Девушка не выходила слишком долго. Нетерпеливо мечущийся по гостиной офицер проводил недовольным взглядом горничную, отнесшую по приказу барина чай в кабинет. И опять дверь наглухо закрылась. Да о чем же можно говорить? Неожиданная мысль заставила помрачнеть: что еще отец решил рассказать о нем? Наверняка, нечто нелестное, чтобы обиженная девочка и думать забыла о негодном мальчишке, измучившем ее! И как тогда убедить Аню, что он на самом деле… любит? Любит так сильно и так давно – уже и не вспомнить тот день, когда светлая маленькая красавица завладела его сердцем. Резонно решив, что стоит хоть как-то отвлечься, Владимир вышел во двор и велел оседлать Грома. После болезни он еще ни разу не выходил из дома, а деньки меж тем стояли золотые. Конюх взглянул исподлобья, но не посмел перечить. Не холопское это дело – указывать молодому хозяину, время ли после такой хвори устраивать конные прогулки… *** Анна внимательно слушала дядюшку, чинно сложив руки на коленях. По крайней мере, так могло бы показаться со стороны. Но за годы вынужденного притворства она научилась скрывать ото всех вокруг все метущиеся в душе бури. И сейчас она была далеко отсюда, сидела, точно за прозрачной стеклянной стеной, и от этого стекла отскакивали произнесенные бароном слова. Она сидела в пустоте – тихой, отстраненной. И хотела только одного: оказаться в своей комнате, запереть дверь на ключ и разрыдаться, потому что еще никогда прежде придирки и обиды несносного барчука не причиняли столько боли. Иван Иванович зачем-то велел подать сюда чай. Для нее? Она плохо ела за завтраком – и оттого, должно быть, так бледна и рассеянна теперь? Девушка горько улыбнулась, заверяя опекуна: всё… хорошо… Поверил ли? Да какая разница!.. Владимир… Она понимает теперь, что ей нужно, чего так отчаянно хочет сердце. Именно того, что не успел сказать во сне ее надуманный искуситель. И это будет повторяться всегда. Когда бы смелая и дерзкая мечта не увлекла с собою бесправную крепостную куклу, наряженную в шелк, темноволосый красавец будет склоняться к ней, шепча «Я тебя…» - и растворяться в ночи, так и не произнеся главного. Она ведь никто! Стекляшка, подделка, воровка. Она не заслужила слов любви, и хорошо еще, что Владимир не знает, какой изощренной новой пыткой стал для ненавистной отцовской воспитанницы. Он не узнает об этом… никогда… Анна решительно поджала губы, но уголки их вдруг предательски дрогнули, согретые сладким воспоминанием сегодняшнего сна. Даже придя в грезу, Владимир никогда не скажет ей о любви, но как же хочется снова его увидеть… Дядюшка, не желая униматься, долго мучил ее бесконечными рассказами о войне и молодости. И девушка понимала: удрученный поведением сына, он просто пытается успокоить несправедливо обиженную девушку. Отчего же она так неблагодарно мечтает поскорее уйти? Вернее, даже не так… Сбежать отсюда, притаиться мышкой за дверью своей спальной, чутко вслушиваясь в звуки шагов, доносящихся из коридора, а когда все уснут – прошмыгнуть в библиотеку. Стащить незаметно свое запретное сокровище и взглянуть хоть разок на то… что могло бы быть… Наверное, девушка залилась краской – так горячо стало вдруг, и дыхание комком застряло в горле. - Аннушка, твой вид меня тревожит, - участливо покачал головою барон. – Уж не подхватила ли ты от Володи эту странную лихорадку. «Володя…» - тепло, мягко, и в теле вздрогнуло что-то протяжно и сладко. Она хотела бы называть его так – шептать его имя на полувздохе, обнимая за плечи, позволяя ему делать что угодно, позволяя воплощать в жизнь все до одной бесстыдные картинки! - Дядюшка, я здорова, - чуть потупилась, отводя глаза, и поправила аккуратно заплетенные волосы. – Просто стало душно, наверное, стоит открыть окно. - Да, прикажу прислуге всё проветрить, – согласно кивнул Иван Иванович. – Володе нынче в столовой душно стало. А ты ступай отдохни. И не тревожься ни о чем, сей грубиян больше не посмеет тебя обидеть! Анна послушно кивнула и покинула кабинет. Поторопилась к себе, быстро захлопнула дверь, прижимаясь к ней спиною, и спрятала в ладонях горящее лицо. О чем она думает, о КОМ мечтает? Смеет ли она хоть на миг задуматься о таком, имеет ли право хоть на тень подобной мечты? Она – никто, а он… Даже если бы любил, какое будущее у барона и крепостной?.. Но он ведь просто… желает… её тело... И это грех! И это – погибель для души. И она, точно бабочка, порхнувшая слишком близко к свету, попалась, и теперь готова позабыть обо всем, сгорая в греховных помыслах, как в аду… И точно в преисподней, бесконечно долго тянется время, минуты не хотят сменять друг друга, часы замирают на месте, солнечный день не хочет уступать дорогу вечерней тьме. Однако, всему приходит конец. И ожиданию – тоже. Совсем стемнело. Дом мягко и медленно погружается в тишину, как в воды старого пруда погружаются высокие звезды. Так и не переодевшись ко сну, Анна выглянула из комнаты. Никого. Подобрала подол платья и на цыпочках вышла в коридор, тихонько притворив за собой дверь. Пробраться в библиотеку не составило труда, впрочем, как и найти спрятанный за стопкой книг альбом. Стоило бы поскорее убежать отсюда, но девушка, проведя ладонью по твердой обложке, прикрыла глаза. Виденные прежде картинки чередой сменяли друг друга, торопясь вернуться обрывками давешнего сновидения. Анна словно наяву почувствовала на своем теле горячие мужские губы, настойчивые руки – и, обессилев, опустилась в кресло. Прижала альбом к груди, переводя дыхание, и обмерла, когда у самого ушка раздался насмешливый голос: - И что здесь делает моя маленькая бесстыдница? Сжавшись в комочек, девушка зажмурилась, но тут же открыла глаза. Что толку крыться нынче ей, застигнутой на месте преступления? Она виновато потупилась, не в силах произнести ни слова в своё оправдание, да и понимая с неумолимой ясностью, что никаких оправданий быть не может. И уже неважно, чем упрекнет ее молодой барон. Обвинит ли в том, что без просу взяла чужое, или просто криво ухмыльнется, рассматривая ее, пунцовую от смущения, с запретным альбомом, до сих пор прижатым к груди. Это – ЕГО вещь. И Владимир Иванович совершенно точно знает, ЧТО могла там увидеть крепостная, воспитанная ему навязанною сестрою. Почему же молчит? Какое наказание придумывает для нее сейчас? Даже помыслить страшно… Представить – во сто крат страшнее. Анна готовилась к чему угодно, медленно поворачиваясь, поднимая голову, да только менее всего ожидала увидеть барона в меланхоличной задумчивости. Казалось, его нисколько не занимало то, что он увидел в отцовской библиотеке. Владимир возвышался над креслом, чуть опираясь на резную спинку, и улыбался одними уголками губ. Девушка несмело отложила альбом на стол и приподнялась, а молодой человек даже не подумал отреагировать на это несмелое движение. - Простите… - не зная, куда девать глаза, она отошла на пару шагов, исподлобья наблюдая за мужчиной, застывшим подобно каменному изваянию. Анна прижала ладошки к горящим щекам и попыталась хоть немного унять сердце, норовящее выскочить из груди. Получилось скверно. Да и слезы, готовые покатиться из глаз, уже застилали мир мутноватой пеленой. Она совсем неинтересна ему, смешна, безразлична! Хоть как-то справившись с дрожью и сбитым дыханием, красавица поторопилась к двери, и только тут Владимир, в одно мгновение собравшись, преградил ей путь. Подскочил так быстро, словно ему понадобился лишь один гигантский шаг, чтобы преодолеть расстояние между ними. Но дышал так прерывисто и часто, словно бежал, не останавливаясь, не одну милю. - Куда ты? – его голос охрип – наверняка еще не оправился после лихорадки, подумалось испуганной Анне. Впрочем, за завтраком он говорил вполне привычно… Девушке понадобилось всё отпущенное мужество, чтобы не забиться отчаянно в стиснувших плечи сильных руках, но выговорить ровно и с достоинством: - Извините, уже поздно и мне пора. Владимир сверкнул глазами, склоняясь к ее лицу, опаляя горячим дыханием: - Ну что вы? Это я должен просить прощения, мадемуазель, - его пальцы легко провели по пылающей смущением щечке, - что… прервал… ваше занятие… Анна окончательно смешалась. Возможно ли, что он, правда, не понял?.. - Ничего важного, уверяю вас, - она попыталась увернуться от его губ, ласково прикоснувшихся к волосам, и вдруг отчетливо поняла, как бесстыдно с ним играет. Неожиданное открытие заставило шумно выдохнуть и запрокинуть голову, испуганно вглядываясь в горящую темноту мужских зрачков. Владимир чуть напрягся, возвращая ей внимательный взгляд, и еще более низким голосом поинтересовался: - Увлекаетесь мастерством рисунка? Взволнованная его голосом, взглядом, жаром его тела совсем рядом с собою, хрупкая красавица судорожно мотнула головой. - Н-нет… - Но вы смотрели! – молодой человек небрежно махнул в сторону отцовского стола, – вы рассматривали его – не стоит лгать! Идите сюда! Он подхватил упирающуюся девушку на руки и буквально силой усадил в то самое кресло, в котором она нынче столь позорно была застигнута. Упершись рукою в подлокотник, пресек всякую возможность побега, и открыл свой альбом на первой попавшейся странице. - Ты видела это? Анне хватило одного беглого взгляда, чтобы узнать виденное накануне бесстыдство. Владимир чуть слышно хмыкнул. - Стало быть, да. А это? Девушка продолжала молчать и дрожала, точно загнанный зверек. - Это? Как же ей хотелось взглянуть!.. Стыд пробирал до костей, словно холод лютой зимою, тяжелое дыхание ее мучителя согревало щеку и немного виска, срывающийся шепот наполнял слух, но, понимая, что смотреть нельзя, она сидела неподвижно, коченея от своего стыда. Пока Владимир не выдохнул чуть слышно: - А это? Аня, ты видела – это?! Боясь даже представить, что может быть на сей раз, и небезосновательно полагая, что вполне способна умереть от смущения, Анна отвернулась, насколько позволяла неудобная поза, и тогда барон скользнул свободною рукою по щеке, заставляя посмотреть прямо перед собой. - Взгляни! – суровый тон был сродни приказу, но серые глаза умоляли, как о пощаде. – Взгляни на это, и скажи, что видишь. И не говори, во имя всего святого, Аня, не говори, будто уже видела это прежде! Она опустила голову – и едва ли не задохнулась от рисунка, последнего в этом альбоме. Дальше была одна лишь грязно желтая обложка, но с белого листа на нее смотрела… она! Впрочем, не это было важным, она была здесь и прежде – на каждой странице, в каждом штрихе каждого чернильного наброска. Но здесь… тонкие черты лица стыдливо прятались за прозрачной венчальной фатою, руки кокетливо прижимали к обнаженной груди легкий шелк простыни, и обручальное кольцо украшало пальчик, переливаясь всеми гранями света даже на скупом черно-белом рисунке. Девушка несмело притронулась к своему изображению. Если это лишь морок, сон, мираж – оно пропадет, точно и не было никогда. Ну а не пропадет – значит, это правда! Не пропало… Владимир, перехватив тонкое запястье, поднес руку к губам и перецеловал маленькие пальчики. В ответ на ласку Анна слабо вздохнула, подаваясь навстречу, но робкое движение замерло, оборвалось, как на стену, наткнувшись на мужской взгляд. - Я хочу только этого. - Недоуменная, едва ли понимая и принимая его слова, Анна приоткрыла ротик, чтобы уточнить, но барон не позволил ей сказать ни слова. – Хочу назвать тебя своей невестой, а затем женой, хочу воспитывать наших детей, хочу встречать с тобою каждый новый рассвет, Аня! Хочу, чтобы моя сказка стала нашей жизнью… Ты… согласна? Разве ожидала она хоть когда-то такое услышать? Разве это намеревался он нынче говорить? Просто иногда Судьба, давно всё знающая и расписавшая по строкам, сама меняет наши надежды и чаянья, не уступая желаниям нашим … Анна уже была готова ответить: «Да». Прошептать «Согласна!» - и будь, что будет, ведь ему она готова доверить всё, а отдать себя – право слово – это же такая малость. Но видимо, в этот миг не просто сплелись неразлучно взгляды, сердца тоже бились в одном ритме, и даже души соединились неразделимо, не оставляя более тайн друг для друга. Владимир, улыбнувшись непривычно тепло и восторженно, выдохнул: - Ты никогда не пожалеешь! – и прильнул к дрожащим девичьим губам. Его поцелуй, ни на йоту не сравнимый со сном, влился в тело пенной волною, затопил мысли, не оставив ни одной, смыл испуг и стыдливость – так весенний ливень смывает с молодых листочков ненужную пыль. Она уже не жалела… Судорожно обхватив его за шею, она отвечала ему – неумело, горячо и пылко, пока хватило воздуха, а затем обессилено прижалась к широкой мужской груди. - Аня… Анечка… Моя Анечка… - будто ветер шепчет в высоких лесных кронах, и так же нежно проводит по волосам, ласкает руки и плечи. А потом – яркой вспышкой, больше похожей на пучок солнечных лучей, пробившихся сквозь густую крону: - Владимир? – она вскинулась в крепких объятьях, враз вернувшись на землю с грешных волшебных небес. – Владимир, что вы делаете? Отпустите… Как можно?! Молодой человек недоуменно свел брови, даже не думая разжимать рук. - Сударыня, на правах жениха я могу кое-что себе позволить, - лукавая улыбка скользнула по губам, превращая коварного соблазнителя в озорного мальчишку. Как же она любит его! Как безумно любит – и как горька участь этой ее любви… - Но я не ответила вам согласием, господин барон. – От неожиданного заявления он вмиг посерьезнел. Анне показалось даже: вот сейчас всё закончится, и пленительное объятье обернется пустотой. Девушка приготовилась сбежать как можно быстрее, но сердце сжалось и заколотилось с утроенной частотою, когда мужские руки сильнее стиснули худенько девичье тело. - Ты не ответила, но твои глаза, и губы, и руки сказали да! – Владимир сейчас походил на себя же прежнего, как на сияющий день похожа безлунная чернота ночи. – И ты слишком наивна, если полагаешь, что я позволю тебе от этого своего ответа отказаться! Его голос, растеряв чарующий бархат баритона, снова стал боле похожим на хрип. Рывком поднявшись вместе с девушкой на руках, мужчина накрыл горячим ртом протестующие губки. И Анна узнала этот поцелуй… Именно так – неистово, жадно, жарко – целовал свою нарисованную любовницу нарисованный же барон Корф из тайного альбома. Именно так, одним прикосновением поглощая ночь, целовал ее во сне самый запретный, самый желанный… Её хватило лишь на то, чтобы в поцелуй томно прошептать его имя, навеки забирая его себе: - Володя… - как хотела, как давно мечтала. Он словно очнулся, отрываясь от мягких губ. - Ты моя! – руки непозволительно ослабли, выпуская красавицу. Маленькие ножки в изящных туфельках почувствовали устойчивость твердого пола. И в пору бы обрадоваться, что любимый рядом, и так же любит, и смиренно молит ответить согласием на его предложение, но… Тут же хватка, больше похожая на стальной обруч, сжимает, сминает ее, с силой вдавливает в полки с книгами, так что становится страшно и немного больно – что-то упирается в спину чуть ниже лопатки. - А знаешь, чего я еще хочу? – трепетный возлюбленный снова превратился в дерзкого обольстителя, но нет ни возможности, ни желания бояться. И он понимает это не хуже пойманной в сети жертвы. – Хочу показать тебе свой… альбом… От корки до корки… Весь! Только не на бумаге… - Где же?... – с трудом двигаясь, выталкивают непослушные губы, они еще пытаются служить телу, но тело давно не слушается своей хозяйки. Черные брови взлетают в деланном удивлении: - Разумеется в постели, моя девочка… Я покажу тебе её всю, Анечка… Всю до капли… Я покажу тебе… любовь… Владимир чуть сильнее сжал хрупкое тело – и красавица ответила низким гортанным стоном. Уже – его! Каждой клеточкой тела, каждым золотистым локоном – только его, только с ним. Барон в ужасе понял, что не сможет теперь остановиться, и будто потакая грешным мужским мыслям, стена дрогнула, стеллажи с книгами разошлись в стороны, открывая узкий проход в не известное ранее помещение. - Господи… - только и успела прошептать Анна, когда лишь на миг оказалась у любимого на руках, а потом сразу – на непривычно твердом и низком ложе. Мягкий свет остался позади в библиотеке и теперь лишь окутывал тусклым ореолом склонившуюся над девушкой мужскую фигуру. - Не бойся, Анечка… - его слова слаще поцелуев, и от них так же замирает всё внутри. Его руки уже стягивают туфельки и белье вместе с чулками. Глухо трещит разорванная ткань, этот звук слышен так отдаленно, точно он раздается не здесь, а за пределами сознания. В незнакомой комнате нет камина, от не успевших прогреться стен веет прохладой, и прохлада эта скользит по обнаженным плечам, стекает, будто капельками, к груди, и сменяется жаром поцелуев. Когда ж ты успел, Володенька? Он хрипло смеется в полумрак и ласкает нагое девичье тело, призывно выгнувшееся навстречу. <i> «Женщина создана для мужчины… и должна быть верна ему… пока бьется в груди сердце, пока живет в душе любовь… Мужчина – властелин женщины на веки… Властелин тела её… И раб её любви…»</i> - Володя… - хрустальный голосок надрывно зовет его, испуганный и удивленный. - Всё хорошо, любимая… Ничего со мною не бойся… - его губы улыбаются и улыбкою приникают чуть ниже пупка, а затем еще и еще ниже. «Ты ведь знаешь это, ты видела – могу поклясться самой жизнью! – ты смотрела на многое из того, что барышням рассматривать нельзя. И тогда, в удивлении и восторге, в смущенном покое, в нескромных помыслах своих ты стала моею. Всё, что сейчас, - просто подтверждение клятвы сердца. И боль нужна только, чтобы разбить последние запреты…» - Ах… Владимир! - Тише… Скоро пройдет… Скоро всё пройдет… малышка… «Боли не было ни на одном из тех рисунков. Но нас – тоже не было! Был бред, горячечный бред, вперемешку с мечтами, была любовь, что сродни мучительной болезни. И потому нужна – до последней капли, до последнего вздоха, последнего стона – нужна эта боль, и мы двое – станем в ней реальностью!» Горячие слезы текут по щекам, оставляя соленые дорожки невесомым поцелуям. Губы что-то шепчут – но уже не разобрать. Два тела сливаются воедино, то раскрываясь, то обвивая друг друга, точно лепестки диковинного цветка, полыхают и гаснут, стихая, а потом снова вспыхивают новым огнем. И остаются на смятых простынях сплавленной навеки новой жизнью. Одной – на двоих… ЭПИЛОГ Диск полной луны здесь походит на золотую монету, но из-за густой листвы его не разглядеть, лишь тускловатый свет проникает через заросли, порхает по уснувшим лепесткам лотоса и расплывается по воде золотистыми брызгами. Здесь правда всё ощущается по-иному: шорохи и звуки скрадывает мягкая тропическая теплота, остается только вязкий полумрак и запах. Томный аромат запретов… - Я, кажется, понимаю, почему ты начал рисовать меня здесь… - Анна прильнула к плечу мужа, проводя ладошкой по его обнаженной груди. Тот лишь покачал головой и медленно склонился к маленькому изящному ушку. - Раньше, Анечка, гораздо раньше… - шепот скользнул поцелуем по коже. Или… он в самом деле легко поцеловал шелковистую щечку жены? Иногда ей кажется, что Владимир, даже став законным супругом, навсегда остался дурманящей воображение дивной грезой ее девичьих ночей. Ведь разве может мужчина быть таким нежным, дарить сладость, настолько яркую и острую, что в пору захлебнуться? Что он делает сейчас? Всего лишь, чуть отстранившись, дует на ее разгоряченное лицо, ласково обхватив тонкий стан, а она уже опять готова позволить ему всё на свете… Точно и не было безумного вечера в гостинице, утонувшего в сладких стонах, растворившегося в недопустимом, непозволительном, бесстыдном крике наслаждения. А когда напольные часы пробили ровную полночь, он встал. Этот развратник просто встал и чинно предложил супруге прогулку под полной индийской луною. «Вам никогда не доводилось ранее видеть нечто подобное, дорогая,» - хитро щурясь, промурлыкал ей в ушко, помогая застегнуть платье, но вместо променада вдоль пустеющей набережной, привел ее сюда. В самое сердце тропических лесов… Людный освещенный город так близко – рукой подать, но под сенью диковинных деревьев тихо, и эта темнота кажется какой-то необычайной, пестрой – то ли от игры бликов лунного света, то ли от горящих в траве крошечных огоньков. Здесь прохладно. Близкая вода небольшого озерца растворяет полночный туман и духоту прошедшего дня. Близкая вода плещется у самых ног столь умиротворенно, что боишься даже ступить лишний раз, чтобы не нарушить прозрачную гармонию этого мира. Анна улыбнулась и тут же прерывисто ахнула, пропуская полный вдох, когда объятье мужских рук стало крепче. - Что ты делаешь? Володя, что ты делаешь? – скороговоркой, пока еще есть силы хоть что-то сказать в ответ на дерзкие прикосновения горячих ладоней. - Аня… Я люблю тебя… - это то, что каждый миг, каждый день живет в его сердце… Это то, что он намеревается делать сейчас, не скрывая своих желаний. Душа и тело – суть человек, и человек может быть счастлив только в этом единстве, когда любовь – и трепет чувства, и струящиеся, дрожащее, сверкающее наслаждение плоти. Он так считает. И он доказывает ей это каждую новую ночь. И сколько прошло таких ночей? Падающее к ногам платье уже никто не пытается удержать. - Любимый… а если нас увидят? Он смеется в ответ, сдавленно и негромко, как умеет только он. - Глупенькая… - и чуть толкает вперед, туда, где прибрежная трава уже влажна от прохладных родниково-чистых капель. – Разуйся. Ножки сами выскальзывают из мягкой обуви, хотя вода в озере кажется слишком уж холодной, а только что скинувший давно расстегнутую рубашку муж – слишком уж бесстыдным в своей изящной красоте. Еще шаг. Вода с тихим журчанием обнимает ступни, остужает нежную кожу, заставляет зябко вздрогнуть – но тем сильнее стискивают женское тело ревнивые руки. - Замерзла? – еще шаг вперед. И сразу же – вниз. Это дома в господской купальне пологие склоны, а тут глубина так и норовит затянуть в таинство своих пучин. Владимир держит крепко и уверенно, и улыбается сквозь слова: - Не стоит бояться… Лишь чуть глубже дно, только и всего… Только и всего! Лучше зажмуриться, расслабляясь, успокаиваясь на широкой груди, и уж точно не стоит протестовать, когда его руки настойчиво тянут вверх намокший подол, обнажая сперва бедра, затем живот и налившуюся грудь, а потом и вовсе стягивая сорочку через голову. Колени сами по себе сходятся, и сердце заходится бешеным стуком от стыда. Озябшие пальчики беспомощно стискивают промокшую насквозь ткань его брюк. Его именем сейчас захлебнуться так же легко, как этой враз вскипевшей от жара страсти водою. - Владимир! Он резко подается вперед, поворачиваясь к ней лицом и увлекая ее за собой туда, где до дна уже не достать. Удерживает их обоих на плаву одной сильной рукою, второй прижимая к себе испуганную жену. И эту дерзкую ухмылку не стереть с лица, не смыть водой, которую, зачерпнув обеими ладонями, Анна в сердцах выплескивает на него в знак протеста. - Вы совсем обезумели, господин барон! - Совершенно… - мужские прикосновения крадутся по мокрой коже, ласкают спинку, спускаются ниже – и тут же снова вверх, чтобы не выскользнула из объятий в холодное озеро диковинная золотая рыбка. – Голову потерял от любви… И она знает: это правда. Не она ли сама, забываясь и всё забывая в своей любви, готова пойти за ним на край света? Да что там – готова… Уже пошла! И очутилась здесь. - Пусти, Володя… Я поплыву, - несмелым шепотом, точно поверяя тайну и волнуясь, никто ли чужой ее не подслушает. - Анечка, родная, тут уже глубоко. - Но я умею плавать! – чуть обиженно и капризно, пока мужские губы не накрывают сладко вздохнувший ротик. Вода обхватывает обнаженные тела и увлекает всё дальше от берега. Плыть по лунной дорожке за несколько часов до рассвета в незнакомой необычной стране – все равно, что побывать в сказке! Когда-то дядюшка запрещал ей плавать там, где глубоко, но тем заманчивей казалась середина старенького чистого пруда. Только сейчас нет больше запретов. Свободная ночь уносит свободой волн туда, где будет новый день, где самый первый лучик согреет светом любви вернее, чем согревает солнце шумящую под синим небом рожь… Конец