«Верность»

Герои/пейринг: ВА Жанр: симулякр симулякра (альтернатива АU, происходящего в 9 веке) Рейтинг: PG-13 Сюжет: действие начинается с того момента, когда слуги сообщают княжне Анне о гибели воина-волка, но уже тут начинается альтернатива От автора: откуда и взялось… Краткое содержание предыдущих эпизодов (для тех, кто забыл): киевскую княжну Анну, дочь Дира и племянницу Осколда, отдают в жены оборотню Владимиру, сыну варяга и славянки, в благодарность за помощь в битвах против Ольгерда (князя Олега). Девушка боится мужа, пока однажды в волчьем обличье он ее не спасает от варяжских воинов. Тут же Владимир отсылает жену в свой терем около Искоростеня (столицы Древлянского княжества), а сам остается в Киеве, готовясь к новой битве. Анна тем временем осознает, что влюбилась в сурового воина, и ждет его домой. Неожиданно двери открываются, он возвращается, и влюбленные, наконец, объяснившись, предаются грешной страсти… *** В опочивальню снова настойчиво постучали, эти гулкие звуки отзывались в сердце. Им не хотелось внимать, их не хотелось слышать, но не скрыться и не сбежать было от наступающей со всех сторон тревоги. Владимир по-прежнему крепко обнимал жену, и горячие руки скользили по обнаженным плечам девушки, а губы целовали прикрытые глаза и золотые шелковистые волосы… - Госпожа, открыть ты должна… Горе великое!... - заголосила за дверью старая служанка. А голос мужа, вкрадчивый и мягкий, начинал стихать, словно его обладатель все больше и больше отдалялся, уходил, исчезал во мгле. Анна медленно просыпалась, выныривая из пленительного сна, возвращаясь в жизнь, где даже самые светлые мечты, увы, не всегда сбываются. - Горе великое нависло над нами черною тучею…. – девушка только краем сознания понимала смысл услышанных слов. Она все еще чувствовала руки Владимира на своем теле, и искала мужа рядом в постели, и, не находя, никак не могла отличить сладкий сон от темной яви, в которой она была совершенно одна. Когда последние грезы растаяли в сумраке комнаты, она нехотя поднялась и открыла дверь - притихшие слуги потупили взор, и сердце остановилось в груди. Какая сила подсказала юной княжне о беде случившейся? То ли ангел светлый, хранитель, то ли демон, из ночи пришедший, – да только правду подсказали, не обманули на сей раз хрупким обещанием счастья. - Что с ним? Тишина повисла в тереме. В ней черным туманом клубилась скорбь, заполонившая не только коридор и гридницы, но и человеческие души. - Он ранен? И снова лишь бешеный стук сердца нарушал молчание вокруг. - Он умер... – сказала и осеклась, ведь не вопросом прозвучало сие, а твердой уверенностью в свершившемся. И поникшие плечи челяди лишь подтвердили ее слова. Седовласый слуга, еще отроком знавший Владимира, обучающий его премудростям ратного ремесла выступил вперед, склоняясь перед госпожою. - Облава черная венчала нынешнюю ночь. И храбрый воин не устоял пред напором вражеских стрел. Хвалились Ольгердовы псы в таверне у перепутья: на их глазах последний вздох слетел с губ Владимира, храброго Зигфридова сына. Анна стиснула кулаки, загоняя в душу стон, готовый вырваться из горла, и через силу промолвила: - Но как же… Ведь стоит ночи возвести над землею свой темный чертог, усеянный отсветами звезд, как становится Владимир… - Зверем лесным, - подтвердил старик, внимая госпоже, вместо нее заканчивая невысказанное, – только, видать, слишком много было супостатов проклятых, слишком остры были каленые стрелы. Отчаянно сражаясь с подступившей слабостью, юная княжна оперлась о стену. Белее мела, враз утратившие былой румянец, ее щеки походили нынче на безжизненный холодным мрамор, и лишь одинокая слеза быстро скатилась вниз, горькая, как утрата, соленая, словно кровь. - Где он? – губы едва шевельнулись, шепча вопрос, но потом нежный голос враз набрал силы, властным приказом зазвучал под темным сводом терема деревлянского. – Видеть желаю его… Девушка так и не сумела произнести «тело бездыханное», но последнею каплею еще грелась в сердце надежда: пока не найден Владимир, пока не сожжен его прах на высоком погребальном кострище, – он еще может вернуться. Живой, невредимый, родной и бесконечно любимый, он еще может войти в высокую горницу. И сбудется тогда сладкий сон! И, купаясь в счастье земном, взмывая на небеса в руках мужа, она, княжна Анна, только улыбнется с грустью этому страху преждевременной потери. Она обвела взглядом прислугу, боясь слишком близко подпустить тень призрачной мечты, и велела собирать людей на поиски… Уже поклонялось земле холодеющее осеннее солнце, когда вернулись они – ни с чем, лишь с горькой весточкой – душу рвущей правдою. Чести не ведающие, стыда не зная, варяжские трусливые псы испугались волка-воина, даже бренного тела его убоялись, и прямо в лесу, без почестей да тризны, сожгли его, облив смолою горячей. И верный Буран, товарищ в ратных днях и спутник диких ночей, упокоился рядом с Владимиром в едва ли проходимой чащобе деревлянской. - Он ли это?! Господь велик и милостив, и должен был сжалиться над храбрым защитником веры христианской! – мольба княжны всё тише становилась, и казалось: услышать можно, как стенает, умирая, последняя робкая надежда, как слабеет вера, уступая путь отчаянью. - Он это, - склонил голову высокий белокурый гридень, охранять хрупкую княжну поставленный, – всегда и всюду хозяина я признаю. Меч его кованый один на белом свете, так и остался зажатым в руке сожженной… В руке сожженной… У самой тоже тело будто пламя объяло, подхватило, сжигая чувства, испепеляя душу. Вот и всё: горстью мертвого праха стал тот, без которого не мил нынче солнечный полдень. Враз туманная дымка будто накрыла мир – как саван, белый могильный саван, что застилает очи умерших в далеких землях. Анне только слышать доводилось раньше. Теперь же самой пришлось увидеть: этот саван обернулся вокруг нее, укутал маленькую фигурку от пят до макушки – и тяжело вздохнуть, да и не хочется. Медленным кивком головы призвала она конюшего. - Оседлай лошадь, - молчание было ей ответом, пока, наконец, не повысила голос, повелевая, - ЕГО видеть желаю, то, что осталось от мужа моего! И никто не посмел ослушаться… Узкими тропами, одним волкам ведомыми, подъехала Анна к месту ночной сечи. Как же больно… И смертью пахнет всегда свежий лесной воздух. Пепел от кострища, сожженная трава и прах бренный на сухой земле – еще не успел унести его вольный ветер. - Владимир… - слез уже не осталось. Да и откуда слезы у мертвых? А ведь она уже не жива – юная влюбленная княжна умерла в тот самый миг, когда узнала страшную весть… Вот только глаза еще видят небо, прохладный ночной воздух еще превращает в пар легкое дыхание, а руки… руки еще чувствуют мягкий шелк его волос, и бесконечное «люблю», пригрезившееся во сне, еще звучит в ушах. «Почему?...» - устало вопрошает сердце. Да только не находит верного ответа… Раненной птицею упала прекрасная княжна на выжженные травы, повторяя, словно молитву: - Владимир, Владимир, ну на кого же ты оставил меня, мой милый, хороший, любимый, вернись ко мне… вернись! ВЕРНИСЬ!!! Крик взлетел ввысь и растворился под сенью раскинувшихся ветвей. А потом наступила тишина. Анна вдруг поняла: не вернется никогда. И всё потеряло смысл…. Три дня Анна блуждала духом неприкаянным, до конца не веря в происшедшее. Три бесконечно долгих и ужасных дня, покрытые мраком и слезами, которые уже устали литься – так велико и необъятно было горе. В первый день она просто стояла у того места, где лесные ветры разнесли над землею прах ее мужа, и обеспокоенные слуги видели в синем взоре мутный туман безумия. Ее пытались отвести в покои, но с плотно сжатых губ слетало лишь тихое «Идите прочь…» Как же они все не понимали? Пока еще носится над землею поземкой сизый пепел, пока еще терпкий запах гари витает над лесом, а птицы в чаще тревожно перекликаются, чуя смерть, - ее Владимир здесь, он рядом с ней, и так же ласково перебирает локоны, и так же нежно прикасается к бледным щекам… «Горлица моя….» Миг за мигом встают в памяти картины их ночи – лишь сном нечаянным оказались самые счастливые мгновенья ее маленькой и никому не нужной жизни! И его серые глаза серебристыми всполохами горят в темноте спальни… Зачем она увидела его – так близко? Зачем обнимал он ее во сне – так сладко? Зачем шептал о своей любви, которая умерла вместе с ним, – так страстно? И навек поселившаяся в сердце тоска ответила: «Зачем? Но ты ведь сама просила – увидеть его хоть раз, сказать, как любишь и скучаешь! Увидела – и не вини других. Это ты отказалась от Владимира в лучах летнего заката. И его больше нет». Девушка вздохнула: «И меня больше нет…» Решение было принято… Лишь только новый день родился в золотистых лучах, в осиротевший терем воина-волка прибыл гонец от князя Осколда. Недобрые вести слал племяннице Киевский владыка. С гордо поднятой головой выслушала Анна рассказ о том, что варяжский воин, в лодке притаившийся, рассказал Ольгерду о сером волке по имени Владимир. Не трудно было догадаться воеводе, кем был тот зверь лютый. Однако же, в чудеса не веря, призвал он верных ему негодяев, живущих в Киеве славном, тех самых, что помогли княжну похитить, подлых предателей, коих породила земля Полянская. Разведав, кого Владимиром кличут, догадался Ольгерд, что то и есть враг его главный, и темной ночью устроил травлю на храброго волка – суровую и беспощадную. Слишком поздно об измене донесли Осколду лазутчики – уже успел направится в древлянские леса воин, коему Киев был свободой обязан. - Прощения просит великий князь у тебя, прекрасная Анна, что мужа не сберег... – склонил главу посланник. - Чего уж там… - тихий грустный голос княжны уже не звенел струною в летних сумерках. – Поздно нынче винить кого-то в том, что случилось. Ибо НЕТ его. Вздохнул полянин: - Со мною князь велел тебе ехать. Спокойней и безопасней в Киеве-граде, нежели в высоких и дремучих лесах земли древлянской. - Некуда мне ехать. Здесь до конца дней останусь, в вотчине мужа моего, бесстрашного Владимира! Резко развернувшись, Анна скрылась под сенью терема, рукою дав знак посланнику Осколда домой возвращаться. А как только смолк за вратами топот конских копыт, она приказала собрать небольшую дружину, седлать лошадей и в путь собираться. - Решила все-таки в стольный град вернуться, госпожа? – не упрекал ее старик-слуга, только спрашивал. - В Искоростень мой путь лежит. Неподалеку от него терем князя Трувора. – Немного помолчав, Анна вскинула голову, и золотые косы, подернутые пеплом седины, блеснули в солнечных лучах. – Поговорить мне с братом Рюрика надобно… Она и сама еще не знала до конца, что такой невиданной силою тянуло ее к дому Трувора, надеялась, что станет легче ей с тем, кто с детства знал и Владимира, и о проклятье его жестоком. Да ничего нового не смог рассказать старик русс, и сразу же почти красавица велела собираться своей дружине в обратный путь. На вопрос, к чему спешка такая, отвечала неохотно – что дома легче будет горе пережить, что тянет ее к родному пепелищу, и здесь не усидеть в чужих стенах. Трувор взял юную княжну за руку: - Вы очень любили друг друга? - Да, князь! – и не было в ее голосе ни тени сомнения. Хоть ни разу о чувствах не сказал молодой муж, она видела все в его глазах, в их бесконечной глубине стенала от любви его таинственная и гордая душа. Она же, Анна, была слишком неопытна и глупа, чтобы разглядеть любовь – и в его, и в своем сердце. А когда смогла наконец, когда себе призналась, - поздно было, слишком поздно… И каждый удар в груди, и каждый вздох напоминали ей о том, чего не исправить, и о том, кого не вернуть. Дорога домой показалась слишком быстрой. И короткой. Отстукивая минуты до вечерней зари, сердечко княжны билось гулко и часто: «пора, пора, пора!» Вот уже и первые всполохи заката загорелись вдалеке за лесом. Небо, прежде ясное и прозрачное, покрыли тучи, предвестники тьмы. Анна прошлась по терему – слуги, доделывая свою работу, собирались ко сну. Прощальным оком обвела ставшее родным широкое дворище, попрощалась с теремом и сама оседлала жеребца. К утру умный конь прискачет домой, и подкованные сталью копыта звонко простучат по утоптанной земле. Наверняка, всполошатся тогда прислужницы, но будет поздно, слишком поздно… Несильно натянув поводья, девушка пустила скакуна шагом. Уже ничто не держало ее цепко в этой жизни, но глаза помимо воли вглядывались вдаль, будто хотели запомнить и унести в вечность адских мук невысокие холмы, легкое дыхание ветра, чуть колышущее пожелтевшую листву, да извилистую тропинку меж густо растущих деревьев. О, показалось, бесконечно долго длился этот путь, но вот, когда солнце уже скрылось в вечерних облаках, Анна доехала до заветной поляны, ставшей последним пристанищем возлюбленного. Здесь, на холодной сырой земле, хранящей боль ЕГО ран, и следовало отправить тризну… Чертог воина-странника – лишь голубое небо вдали, чернеющее ночью да в рассветный час багрянцем горящее. Друг его единственный – верный конь, горести странствий разделивший и черствые лепешки чужбины. Дружина его ратная – острый меч, сразивший врагов множество, да широкий кованый щит, да тонкие стрелы в тесной хватке колчана. В чистом поле его судьба, его жизнь и его могила. Ныне и прежде. И навсегда… Спешившись, огляделась княжна Анна, потрепала жеребца по пышной гриве. - Скачи, дружочек… Поклонись родному порогу. Низко поклонись, до земли слугам моим верным, знают пусть, что теперь им свой путь искать, и нет у них долга-повинности ни пред мужем моим погибшим, - запнулась на миг красавица, - ни передо мною, его любовь отвергнувшей в слепоте своей гордыни. Конь фыркнул чуть слышно, повел настороженно чутким ухом, прибивая копытом подсохшую траву. Видать, учуял дух смерти на поляне широкой – как чуют ее черные вороны, мрачной сторожей обсевшие ветви деревьев, как чуют звери лесные, наверное, уже проведавшие об облаве лютой, как чуют буйные ветры! Анна с силою стиснула ладони, загоняя в душу, подальше, поглубже, стенания и плач. Негоже ей, княжне киевской, жене воина христианского, слезы лить под лесною сенью чащи дремучей, древлянской. Сильнее ударила коня по крупу, прогоняя от себя, и подобрала длинный подол платья. Еще раз огляделась, всматриваясь в темнеющие очертания вокруг. Ночь скоро полновластною хозяйкой войдет в лес. А до тех пор… Достойную следует ее мужу справить тризну... Ловкие пальцы без труда сплели из вереска и пышных позднецветов яркий венок – и с белыми волнами волос смешались колючие травы. Венчанною княгиней опустилась Анна на прохладно-влажную землю, как раз там, где прах недогоревший найден был. Успели смыть его дожди осени, но не выжечь и огненной молнией светлого образа любимого из верного девичьего сердца. - Владимир… милый… - одними губами прошептала, ласково прикасаясь рукою к темному пепелищу. А затем – вдохнула холодный резкий воздух – словно дым горький, словно гарь ядовитую, - вдохнула, сколько смогла, и затянула протяжную песню. Не скорбную, погребальную, что на вкус, будто слезы, не торжественную венчальную, пахнущую воском священного обряда. Это была песня победы, и она лилась над лесом зычным отзвуком торжества: над долею своей, над врагами лютыми, над жизнью и над самою смертью. Вопреки заветам новой принятой веры, вопреки всему, что узнала, чему обучалась с детства, княжна Анна Киевская выводила нынче песню победную над последним приютом погибшего супруга, справляя по нем тризну. То славянская кровь закипала, бурлила в жилах. То память о прежних днях, о прежних святилищах, об отверженных богах в теле просыпалась, и поднималась ввысь волной всесильной, и заставляла, вместо скорби, торжественным мотивом народным проводить победителя в вечность. Она пела так, как никогда раньше. Ее синие глаза сияли в ночном полумраке. Ее волосы развевались на ветру, и осенние цветы, напоенные влагою холодных рос, придавливали их, сдавливали обручами венка погребального. Она пела, пока хватило голоса, пока не иссякли силы, а потом легла тут же в траве и смежила веки. Тяжело… Темно… Больно… Так ли болели ЕГО раны в предсмертный час? Так ли дыхание срывалось с приглушенным хрипом, и отдавало болью в сердце? Княжна замерла, дожидаясь, пока со всех сторон обступит тишина, и лишь ночь была ей в тот миг подругою, лишь высокое темное небо подхватило отголоски ее песни да растворило их в неведомых далях. Анна заснула. И во сне – во сне тяжелом и дремучем, словно непроходимые чащобы этих лесов, - встретила того, кого оплакивала ее любовь – вдовья судьбина. Сперва и не поняла толком, что грезится он, когда склонился над возлюбленной, нежно проводя по волосам. Затем приоткрыла глаза, мутноватым со сна взором оглядела поляну, залитую нынче таким ярким небесным светом, будто не в глуши лесной, а на просторах вольных степей заснула в ночи красавица. Владимир сидел рядом, одною ладонью опираясь на большой, мхом покрытый камень, а другою же лаская тонкое запястье жены своей венчанной. - Анна… - совсем незнакомым был его голос. Девушке показалось даже – не здешним, далеким, как чужестранная песня, как отголосок тихого шепота звезды в полночном небе. Она приподнялась, потянулась к мужу, в безумной желании прижаться к его широкой груди, хоть через холод кольчуги ратной услышать, как стучит его горячее сердце. Только отстранил ее от себя храбрый воин. И улыбка его горчила полынью, и такой же горечью прозвучали слова его: - Не дождалась меня ты с боя лютого… - так обреченно, самим себе не веря, перекликаются засохшие ветви во время бури – ведь они уже не порадуют буйное древо соками своей жизни. Анна покачала главою поникшей. - Не дождалась тебя, верно… Но больше всего в свете белом тебя увидеть желала! Сильнее солнца, сильнее дня светлого, сильнее крова родного полюбила тебя, мой воин, волк полуночный! – он отвел глаза, и девушка, едва прикасаясь, провела тонкими пальчиками по темным волосам возлюбленного, на чело спадающим. – Ты мне… не веришь? - Откуда мне знать? – Владимир повел плечом, серая тоска разлилась в его взгляде рекой полноводною, да такою широкой – Анна задохнулась в бурных волнах, захлебнулась отравленной горькой пеной. – Откуда мне знать, что не утешить меня желаешь в смерти моей? Что не забыть меня сюда пришла, не для этого справляешь поминальную тризну? - Не говори так, не говори! Даже думать не смей! – маленькая ладошка взметнулась, закрывая его губы, запрещая слова неверия, крамолою нынче звучащие, и еще светлее стало на поляне, затерянной в лесах древлянских. Только на этот раз, красавица то ясно увидела, свет лился не с небес – от улыбки Владимира, такой сияющей и чистой, даже бог в вышине своей Власти и Любви не мог, наверняка, так улыбаться. Чудом волшебным в руках воина, к жене склонившегося, появилась вдруг золотая роза, и даже черные кованые латы заблестели золочеными переливами на мужской груди. Он прикоснулся прохладным шелестом лепестков к девичьим губам. Прощальный поцелуй – на вкус, как настоящий, горько-сладкий, с едва уловимым запахом дыма… Ее губы шевельнулись в ответ, поцелуй любимому возвращая. - Ты ждала меня, моя светлая девочка, - прошептал Владимир, прикрывая смеющиеся глаза. – Совсем немного осталось – и свидимся снова. Готова ли ты? Не успеет солнце кругом оббежать землю, в свой ночной терем возвращаясь, состоится наша с тобой встреча. Совсем скоро… Но… подождешь ли ты? Негромкой ржание боевого коня возвестило о приближающейся разлуке, нетерпеливый перестук копыт по камням вековечным отвлек воина-волка от его княжны возлюбленной, заставляя выпустить ее хрупкую руку из своей. Анна вскинулась вслед за поднявшимся мужчиной. - Я готова… - выдохнула, ловя приоткрытым ртом холодный обжигающий воздух. – Я буду ждать! Я сама приду к тебе, Владимир! И проснулась… Уже давно взошло тусклое осеннее солнце, хоть и не видно было его косых лучей, ведь мелкий дождь моросил, тихим шепотом окликал привороженные скорым листопадом травы, колючим туманом укутывал лес и оседал в костях болезненным ознобом. Осень… Она была всюду. Не яркая, разноцветная и свежая полянская, что на кручи Днепра осыпается вересковыми вечерами, а промозглая осень северных земель лесных, края древлянского. Анна глубоко вдохнула утреннюю влажную свежесть. Что ей теперь ожидание морозной зимы? Владимир ждет ее – там, где отныне вечно им быть вместе! Раз не пришлось в жизни познать трепет ласк его первых, коль не судилось в одну с ним лечь могилу, глаза закрывая, пусть хоть там, в вышине бесконечных небес, хоть на один короткий миг, прежде чем разверзнется бездна мук, неверную дщерь христианскую поглощая, они увидятся – и навсегда сохранят души ту встречу. Он улыбнется грустно и устало – как один только может! Она – сотрет с его губ печаль чистым поцелуем. Они поймут друг друга. Они друг друга наполнят – так заполняет свет высокий чертог. Не будут видеть очи – значит, сердца, прозревшие, наконец, утонут друг в друге. Не будет рук – обнимутся крыльями муж и жена, друг другу предначертанные… Встать оказалось неожиданно сложно. От холодной земли в тело перелилась непонятная слабость, оно словно не желало слушаться безмолвного приказа хозяйки, не хотело повиноваться. И все же Анна поднялась. Окинула потухшим безжизненным взглядом место давешней тризны. Пусто… Даже ветер не гуляет вокруг, улетел, видать. Уж не нашептать ли кому о ее утрате, о жертве лютой да принятом решении? Резвый конь ускакал восвояси. Может статься, вернется к терему Владимира-волка, как хозяйка велела. Да скорее не найти его уж в чистом поле. По дорогам невидимым, по тропинкам неведомым – ноги сами вынесли княжну киевскую к одинокому лесному ручью. Тут сидела она, слезы проливая, да милого ждала с войны кровавой. Тут же поняла нежданно сладкую тайну своего сердца, любовь свою единственную, небом отпущенную. Мечтала-грезила о счастье земном, в бережных руках любимого познанном, и тихие воды студеные смешливо пели о тех ее несбыточных мечтах. От этого места совсем немного пройти – и тонкая струйка ручейка расходилась, новые источники принимая, а вскоре становилась рекою лесной глубокой, точила в беге своем огромные белобокие камни, журчала все громче, грозней и падала, наконец, вниз с высокой кручи. Уже там, у подножья, растекалась широким полотном водной равнины, серебристой гладью озера манила взор странников, мимо проходящих. Сама не заметила Анна, как вместе с рекою преодолела сей путь, и замерла на краю уже. Взглянула вниз с обрыва: белым облаком холодных брызг смешивается туман с речными каплями. И глубоко в том озере, и не достать до дна, сколько не ныряй. Перекрестилась, у бога своего милосердного попросила прощения за грех преднамеренный, но… не могла она без него… Не могла и мига прожить больше на земле красавица Анна. - Владимир… - крошечный шажок – и еще ближе, еще доступнее стала пропасть. Темные камни уже подставляли свои острые бока, словно раскрывали девушке объятья. – Владимир! Я люблю тебя!!! Крик взметнулся над лесом быстрокрылою птицей, задрожал в воздухе, напоенном влагой, забился трепещущей разорванной гусельной струной. И мирные волны, холодные, будто сталь клинка, приняли болезненно сжавшееся хрупкое тело… *** Он едва успел поправиться окончательно, еще ныли шрамы, хранящие следы недавних ран, еще не слишком уверенно держала меч десница, но Владимир не мог больше ждать. Его тянуло домой – так сильно, словно крепкие нити вцепились в душу и не отпускали, и грозились вырвать плоть с кровью, если сей же час не соберется, не отправится в родные края. Потому он оставил гостеприимный кров и двинулся в путь. И дня хватило, чтобы разведать в окрестностях: враги мертвым его считают, да со смехом распивают медовуху, о победах великих толкуя. Владимир криво усмехался на их пустую похвальбу: «Что ж… будет вам победа! Поджав хвосты, уберутся в далекие края варяжские псы!» Только не теперь в бой бросаться следовало. Пусть и память сотрется о каленых стрелах, плечо увечивших, пусть раны затянутся, превратятся в незаметные струпья. Пусть нежные губы Анны разгладят их, прикасаясь поцелуями чистой выстраданной любви. Усталый воин, давно ни сна, ни отдыха не ведающий, долго боялся и думать о жене далекой, но чем ближе был высокий терем, чем гуще, темнее становился вокруг лес, об отчине напоминая, тем яростнее жгли влюбленное сердце воспоминания. Как же быть ему, ежели не полюбит, не примет красавица? Как завоевать ее, гордую и неприступную, и холодную, как эти яркие лучи осеннего утра? Родной лес встречал мирным шелестом листьев, шуршанием трав под копытами жеребца и горьким запахом древесной смолы. У развилки, там, где непроходимые чащи расступались, давая дорогу прозрачной озерной глади, Владимир спешился и привязал коня. Следовало бы миновать искушение, повернуться к северу, торопясь увидеть родной дом. Но хоть бы один глазком взглянуть на отраженное в воде небо! Всё свое детство провел храбрый сын Зигфрида в этих краях лесных, и с озером этим с тех пор знаком еще! Помнит ли вода босоногого мальчишку, долгие годы отчий кров не навещавшего?.. В несколько широких шагов Владимир оказался на берегу. Сперва солнце, неожиданно блеснув из-за туч, ослепило холодным жаром. А потом мужчина глянул прямо перед собой – и крик замер в горле, не сумел сорваться с пересохших губ, остался там одним лишь невысказанным стоном: «Анна…» Он бросился в воду лишь через несколько мгновений после того, как скрылись в холодных волнах золотистые лучи ее волос – и громкий всплеск смешался с утренним чистым воздухом, разошелся луною по широкой долине и затерялся в лесных чащах неведомых. Сквозь прозрачность озера, подобную едва различимой дымке смерти, к самому дну, нырнул глубоко, не щадя дыхания. Только бы успеть, только бы выхватить ее снова из ужаса забвения – подумалось сначала. Затем же тысячей клинков, острых каленых стрел обжог холод, пронизал тело, как копье вражеское, пущенное с силой, впивается по самое древко. В холоде, в мороке, окружившем враз, растворились мысли и чувства, один лишь образ вспыхнул пред взором – белокурая красавица с сияющими небесно-голубыми глазами. И, оттолкнувшись от морозных подводных течений, молодой воин нырнул ещё глубже. Холоден день осени, полон уже обещанием скорой зимы… Когда Владимир вынес жену на берег, судорожно пытаясь вернуть себе потраченное дыхание, ее сердечко почти молчало. Вернее, медленно умолкало оно, отстукивая последние буквы прощания. Он встряхнул, что было сил, хрупкие плечи. - Анна! – охрипший и севший, его голос не походил на привычный – громкий, зычный, ровный. – Анна, очнись! Ему показалось на миг – не человеком, но волком ночным лютым прорычал он свою мольбу, но не было ответа. Немой печатью сомкнулись уста возлюбленной, тонкими ниточками уже начала на них проступать смертельная синева. Да только он не мог ее отдать! Ни этой земле, ни озеру с его древними отвергнутыми божествами, жаждущими жертв, ни самой судьбе. Не теперь, когда его позвала по имени гордая княжна, прощаясь с жизнью. Она плакала о нем, и к нему она хотела – иначе не решилась бы на последний шаг, отвергая самую суть своей и отцовской веры. Она любила его – вопреки всему, что было прежде, любила – только его! Превозмогая боль в открывшейся, должно быть, ране, Владимир склонился к девичьему лицу, опалил бледные щеки горячим дыханием жизни. - Очнись, Анна, - зашептал жарко – как горит в ночи костер, согревая путника в промозглом лесу. – Ты нужна мне, родная, любимая моя, я не могу без тебя, не могу! Он накрыл поцелуем её ротик – так бережно, словно боясь, что снова оттолкнет воина-волка юная супруга. Уста, до сих пор не успевшие согреться, прикоснулись к ее ледяным устам, наполняя жизнью почти ушедшее дыхание, но вдруг яркая молния блеснула перед взором: солнечный день, звенящий теплотою загостившего лета, широкое дворище у княжеского терема и надменные глаза красавицы, гордо вскинувшей подбородок. А потом – резкой вспышкою серебристого лунного света – покои, застланные мехами, коврами заморскими. За окном вечер догорает пламенем последних лучей. Душная истома обволакивает и затягивает в свои сны. И молодая жена, только лишь принесшая клятвы верности пред святым венчальным алтарем. Страх в глазах тех надменных. Страх… Ему не суждено больше повториться! Настойчиво, сладко, забывая себя, раздвинул он языком сцепленные зубки, прикоснулся к ее язычку, холодному, замершему, точно спящему, и, целуя, крепко прижал к груди свою хрупкую любовь. Ветер смешался с туманом в бесконечной вышине. Подсвеченные солнцем, тысячи брызг взмыли над речным простором, над ровной гладью озера, дробясь на каменных порогах, и превратились в сияющую разноцветную радугу. И вспыхнула она, невиданная, неслыханная среди вечно дремучих лесов деревлянских, обещанием счастья, робкой, еда родившейся надеждой. Тонкое девичье тело свело судорогой в мужских руках, и Владимир, сын Зигрфрида, ослабил объятье. Анна тихим стоном прервала поцелуй, с коротким хрипом вытолкнула из горла проглоченную воду и открыла глаза. Зажмурилась на короткий миг – уж слишком больно резануло по отяжелевшим векам солнце, уж слишком ослепительна синева осенних небес. А потом улыбнулась еще ярче, словно вторя золотой лесной природе, и провела озябшей ладошкой по мужской щеке. - Я с тобой… Владимир… Он прижался губами к маленьким пальчикам, желая, чтобы никогда не заканчивался этот восхитительно-прекрасный час, чтобы его любимая, его звездочка, его сердечко, его жена всегда была с ним рядом, в его руках. Отвел со лба намокшие волосы, мимолетно погладив её по голове. - Отныне мы всегда будем вместе. – Снова склонился к ней с поцелуем, судорожно пытаясь удержать собственное тело, не дать ему слишком уж много воли – не сейчас, не здесь. И позволил себе улыбку, когда любимая, счастливо кивнув, потянулась утереть слезу. – Иди ко мне. Анна замерла, доверчиво прижимаясь к широкой груди своего волка. Стало быть, вот он какой – невесть за что дарованный рай? В нем радуги разбиваются об облака нежностью весеннего цвета, в нем холодные волны согревают, а ветер убаюкивает в вышине, в нем любимый жив и ласков, и целует во сто крат слаще, чем в том далеком сне, воспоминания о котором уж и стерлись из памяти. Супруг меж тем приподнял свою княжну и, подобрав сброшенный прежде плащ, укутал, аккуратно запахнув полы. - Так теплее? – такой горячий, такой живой даже в смерти своей, даже под сенью вечных райских кущей, он потерся носом о ее замерзший носик. Девушка несмело кивнула и не сдержала тихого вскрика, поднятая сильными руками. Оплела, обвила его за шею, положила голову на крепкое плечо. - Как же я ждала тебя… - почти не слышным шепотом, как невесомым перышком по шелковистой коже ланит. Ловчее перехватил ее волк Владимир и коротко вздохнул: - Прости меня, коли сможешь, моя светлая княжна. Не мог приехать раньше. Сперва – стольный Киев на смерть стоял супротив врага лютого. Потом же… - нахмурились черные брови, тень залегла на высоком челе молодого воина, - и со смертью самой потом пришлось бороться. Благо, вынесли ноги лесного зверя на опушку далекую. И старуха ворожея… На полуслове, на полувздохе оборвалась тихая речь. Княжна отстранилась на мгновение – и негодование, с испугом смешанное, вспыхнуло в широко распахнутых глазах. - Ты! Ты… - маленькие кулачки заколотили по груди мужа, наказывая бог весть за какие прегрешения. – Ты… жив?! Она забилась горлицею-вдовой в его руках, пока не вырвалась, наконец, и не сверкнула гневом синего взора. Враз переливы самоцветные стали сверкающей росою у берега озера, радуга опала изморосью ледяных брызг да невесомым паром, а райские сады обернулись сенью леса деревлянского, вернувшего ей возлюбленного, да только… - Как ты мог!? – дикой рысью хищною ощерилась на мужчину, забывая о пролитых слезах, о произнесенных в ночи клятвах. А, может статься, слишком хорошо памятуя о них – о пережитом горе, о сердце, успевшем истечь кровью победных песен на тризне поминальной? Шагнула назад, упираясь спиною в широкий ствол дуба, и вздрогнула – могильным холодом прошелся по ней стальной серый взгляд. Его такого она боялась пуще всего на свете, далекого и безразличного. Показалось вдруг: сейчас отвернется волк ее полуночный, отбросит подсохшие волосы, чернее воронова крыла, да бросит ее здесь одну – среди леса молчаливого, у воды, не принявшей бесполезную жертву. Владимир и, правда, качнулся, было, назад, но тут же отчаянно тряхнул головой, легко поднял жену свою и усадил на скакуна. Сам запрыгнул следом да так натянул поводья, что непривыкший конь, всхрапнув, вздыбился. - Жаль, не уберег Грома своего верного, - тихо упрекнул себя, словно и не сидела Анна рядом, но кованым обручем стиснула тонкую девичью талию сильная десница. Резво застучали конские копыта по укатанной лесной дороге, еще не успело солнце полудень отпраздновать, как сын Зигрфиридов, храбрый Владимир-волк челом ударил, поклоняясь терему родному. Мраморным изваянием за широкою его спиной застыла красавица Анна. Ни слова не проронил он, пока вез ее сюда, лишь держал цепко – не вырваться. В ней же волною обида пенилась, и гордость, проклятая гордость напоминала раз за разом: ни весточки, ни поцелуя прощального не прислал ей муж. Невесть где был, пока ждала и плакала, пока Трувора седовласого навещала под Искоростенем, пока слезы свои поверяла холодной чаще лесной, глухой к мольбам человеческим. В то время, как челядь руки целовала господину и хозяину своему да толпились вокруг широкоплечие дюжие гридни, Анна тенью незаметной проскользнула в свои покои, скинула одежды мокрые, завернулась в чистое полотно и меха. Присела на краешек постели. Придет – не придет ли? Когда придет он – обо всем забудет! Обнимет жарко и не отпустит его боле от себя, пока не скроется за чертою далекой последний солнечный луч, не отпустит! И скажет, сумеет сказать, как сильно любит его, как верно ждала… Только напрасно прошло время ожидания. Вечер ненастный ночь перекрыла, пуще прежнего разгулялась непогода, и в чаще лесной, махнув хвостом, скрылся грозный хищник. Что оставалось ей, упрямством своим его оттолкнувшей? Лишь перекрестить полуночную тьму да прошептать в осенний дождь за окном горенки: «Возвращайся поскорее, любимый…» *** Коль скоро наступает вечер порою осенней, так долго не в силах утро открыть окошко в светелке Солнца-батюшки. Не сомкнув очей за всю ночь бесконечную, раньше зари, раньше рассвета выбежала из терема киевская княжна, по дворищу до высоких ворот – лишь бы ближе быть к нему, первою встретить, даже если не человек еще будет, а хищник ночной. За собою дверь дубовую притворила и едва сдержала крик, взглядом встретившись со старухою древней. Та взглянула на красавицу – точно сквозь цветное стекло: в самую душу, к тому, что за душою спрятано. И глаза темные сверкнули мудростью вселенской, все тайны знающей, все знания хранящей. - Это... ты? – неуверенно выдохнула княжна, и спокойным кивком подтвердила старуха догадку нечаянную. - Правильно помнишь, Анна, дщерь Дирова. Виделись мы в ночь священную, купальскую. Да только, видать, не разобрала ты моих слов, заветы мои презрела… Горделиво вскинулся точеный подбородок. - Красива речь твоя, но в толк не взять. О чем говорила ты, если… - А то не знаешь? – прищурилась ворожея лукаво, что-то пробормотала и скользнула черной кошкою, уже за спиною Анны к плечу прикоснулась. – Вода ты, девица, вольная, сильная. Через камни перехлестнешь, отмели позади оставишь – и морем широким разольешься, им же поглощенная. А он – огонь, пламень жаркий, неистовый. Не удержать его ни факелу недолговечному, ни светильнику масляному, ни чаше деревянной. Твоих берегов ему надо – чтобы погибнуть в них и через них воскреснуть! - Владимир… – не сказала, прошептала в предрассветную мглу завороженная княжна, и смехом негромким, победным, как эхом, ответила старуха древняя: - Верно, сердце моё. В огне он очищен, в огне кострища погребального – считай: рожден заново. Да и ты возродилась из вод своих студеных, из боли своей и любви нерастраченной. Для него тебе жить, для тебя ему возвращаться. Вместе вы – неделимая дорога, путь широкий, праведный. Когда вместе вы, в любви святой любое проклятье сгорит, в омуте бездонном утопнет. Понимаешь теперь? - Понимаю… - несмело обозвалась Анна. А потом - громче, уверенней. – Понимаю! Но безмолвием разлилась вокруг утренняя тишина… Разлилась ненадолго – на несколько ударов сердца, чтобы вспыхнуть вдруг яркой и щедрою зарею рассветной. На хруст сухой ветки обернулась Анна и не отвела очей от пристального темно-серого взгляда. - Не стоило выходить, - Владимир хмурился, или столь умело, искусно прятал в глубине души робкую надежду? Невозможно рассмотреть, расслышать – во сто крат сложней, это надо только почувствовать… - Уже росы инеем берутся в рассветную пору. - Да, скоро холода, - согласилась она, и, скинув меховую накидку, укутала его непокрытые плечи, заглянула в лицо и мягко провела дланью по щеке. – Зачем ввечеру не завернул к двери моей? Криво усмехнулся воин, недавно волчью шкуру с себя сбросивший. - Зачем заворачивать мне живому, коли только мертвым тебе мил? – Она отвела взгляд, вину признавая, но по-прежнему стояла так близко – чуткий волк мог бы различить каждый оттенок, каждый привкус в неповторимом ее запахе. – И не ты ли уйти мне велела да подальше держаться? И ты, скажи, Анна Киевская, ты позвала бы меня, зная, что жив я и рядом? Тогда, на берегу меня увидев, сердце бы открыла?! - Я люблю тебя! – так же отчаянно, как прыгнула давеча вниз с высокой кручи – и брызги столбом, и круги по воде, будто венки русалочьи. Смело, не думая о грядущем. Просто ощутила всей сущностью своею, что должна, обязана первая ему сказать. Иначе… не простит… Сама себе не простит – слишком долго молчала. И успела подавиться этим глупым своим молчанием, и успела отравиться им, когда нелепой ошибкой весть о смерти мужа пришла. Да вот он, кажется, не поверил?.. - Ты любишь меня? – с силой обхватил ее лицо, запрокинул, всматриваясь в каждую черточку. А сам весь засветился… Или это солнце поднялось высоко – так, что озарило даже лесной глухой край? – Скажи, ты любишь меня? Ну, скажи мне! - Глу-у-упый… протяжным выдохом сорвалось с губ. А потом ничего не стало – ни тропинки до крыльца, ни полумрака гридницы, ни мелко дрожащего пламени почти догоревших лучин… Он брал ее трепетно и нежно, шепча лишь о любви своей да еще ее имя… Обнимать ее было высшим счастьем, гладить золотистые волосы, разметавшиеся по постели, спутанные его нетерпеливыми настойчивыми пальцами, целовать ее губы, ее глаза, ее тело, целовать и запоминать на всю жизнь вкус их первых поцелуев, первой близости. Всё выше поднималось солнце, и громкими голосами, как жизнью, наполнялся мир. В нем растворялись тени ночи, сотни ночных звуков и запахов, растворялись навсегда – и не вернутся больше, не увлекут на лесные опасные тропы проклятого воина. Не заберут его. Она не позволит! Не разожмет объятий, тихой песнею, как оберегом, сохранит его сон для себя одной. Она знала это, уютно устроившись на груди любимого, проводя тонким пальчиком по шрамам старым, затянувшимся, и новым, до сих пор кровоточащим. Она, дочь князя Дира, Анна Киевская, знала отныне многое. И где-то там, в небесной вышине, своей любовью и святой, священной верностью на все времена соединила в одну две судьбы, две души слила в широкой чаше, наполненной счастьем… Отныне и присно, и на веки веков… Конец