Путь к морю

Автор: Скорпион Жанр: сказка Герои/пейринг: Владимир, Анна Рейтинг: PG - Боязно мне, не пройду я, - дрожащая Татьяна потуже запахнула на груди широкий платок да косу русую расплела, по ветру волосы распустила. Бойкая Полина фыркнула только презрительно: - Чего бояться-то?! С детства по дорожкам бегали, что к морю ведут. То рыбакам обед снести, а то и просто в волнах морских порезвиться разве не приходилось прежде? – рассмеялась красавица. Да и Лиза заливисто расхохоталась, вторя подруге. Только Анна осталась грустна. Жарким летом, щедрым, пьянящим, она всегда грустила. И в волнах морских виделась ей отчего-то печаль безбрежная. Она не была старшей среди подруг. Совсем недавно, перед самым батюшкой Купалой своё восемнадцатое лето отпраздновала, и всё равно первой вызвалась идти. Поскорее бы исполнить завет древний – и освободиться от нелепого долга, жить ради себя, для себя, вовсе не для этой прогулки длиною в семь верст в ночь волшебную, купальскую. Уж весен немало проскользнуло над миром с тех пор, как впервые придумано испытание: каждая девица, полнолетие звонкое переступив, должна пройтись тропкой девичьей, от селения до моря могучего. На пути же травы растут, цветастый узор поля раскрасил, пряным запахом свежескошенное сено дух щекочет. И найти надобно среди трав, меж цветов тех семь целебных, таинственных, силой чародейскою наделенных. Из них на берегу морском сплести венок да в воду бросить. Проследить, пока не унесут ворчливые волны так далеко, что и глазу не видать, пока в туман густой не спрячут, - и лишь потом домой воротиться позволено. Каждый год, когда лето близится к своей середине, торопятся девы юные исполнить сказанное-загаданное. Ни одна, правда, все травы не сорвала еще, доподлинно то известно. Просто идут не спеша, бережку песчаному кланяются – и домой, к отцу-матушке. А там – только осень золотолистая покажется на опушке, сватья муженька приводит, пир горой да свадебка, и женами становятся девки бойкие. Точно позволение замуж выйти – путь этот к морю-то. Всем ли надобен, всякая ли одолеет, найдется ли хоть одна, что бросит в волны венок зеленый? Старо поверье, да глаголет: найдется. Скоро уж, совсем скоро… Но годочки бегут, друг дружку обгоняют, а не меняется путь. Всё таким же дерном зарос он, таким же колючим кустарником перегорожен, всё так же исколоты нежные пальчики красавиц, что домой возвращаются… Только вот уж диво: на утро после ночи купальской исчезают колючки, бурьяну высокого словно и не было, ромашка белеет среди травы, рожь золотится, синеют в ней васильки, синеет небо над головою, как если бы и не было тропинок непроходимых! - Анна, Анна! – весело защебетали подружки, и она улыбнулась им, озадаченно сведенные бровки расслабились, - спой-ка, Аня. Запела девица красная – да так запела: у камня немого сердце кровью сточится. Полилась песня, безбрежная, словно море, о милом, уехавшем за тридевять земель супостата бить и не вернувшемся в отчий край. Много песен знала Анна, соловьем пела их, но лучше этой ни одну вывести не умела. Переглянулись подружки лукавые, и кто с грустью, кто с завистью, шепчутся – не перешепчутся, о ком краса-Аннушка печалится. И нет в селении воина, добра молодца, и враги уж давно побежденные, и никто из деревенских не трогал сердечко девичье, гордячкою неприступною слыла Анна с годков отроческих. По ком же рыдает так душа ее, кого кличет, о ком мается? Девушка отвернулась лишь, притворяясь: пересуды те не слыхивала, завистниц не видывала. Самой ли не хочется знать, почто песня так сердце трогает? А меж тем клонится к краю земли ясно солнышко, костры купальские уж загорелися, жаром искры в небо поднимаются, к руке смелой языки пламени ластятся. Скоро уж час – как начнется празднество. А с первой здравицей его – первой идти золотокосой нашей Аннушке… Вышла из деревни тихо-тихо – никому провожать в испытание не велено. Позади остались окрики задорные, ночка темная пролегла над самым краем перелеска, через который первым пройти надо. Вздохнула красавица, смелости испросила у восточного ветра: «Ты-де, ветер буйный, далёко летаешь, с теми бусурманами знаешься, что грозили некогда мирной земле нашей, только не боишься их, вольный, дальше несешься. Подари мне хоть горсточку смелости!». Повеял ветер, качнул кусты орешника на опушке – и немного, а все ж легче стало. Да и не испугался бы кто, если темень в леске небольшом да глушь, скрипит дуб старый, подвывает филин-полуночник? Даже парни деревенские дебелые в ночи не ходят сюда, лишь девушки в час испытания. Строг обычай, нерушим, аки скалы над морем… Слышала Аннушка краем уха: ежели быстро-быстро по лесу пробежаться, не так страшно, не так боязно. Подумала сперва послушать людской молвы, только вот… как траву нужную сыскать на бегу? Никак, спрячется она под пень сухой, под кусты заберется. А найти надо, НАДО! Ох, и упрямая девица… Горделиво подбородок точеный вскинула: «Да убережет меня лес-батюшка!» И ступила решительно на тропинку узкую… Долго ли, коротко ли пробиралась через валежник, поклонялась каждому деревцу, травы заветные высматривая, совсем уж, было, отчаялась, когда сердце вдруг стукнуло, да онемело на миг. И голос чей-то, нежный да ласковый, раздался в тиши. И не голос даже – неясный отзвук его, так зовет муж свою супругу возлюбленную, что задержалась на дворе, не идет в горницу почивать. Замерла на миг Анна, к себе прислушалась. Снова тихо вокруг, птицы ночные умолкли даже, уснули, верно. А голос этот, хоть и затих, но в сердце остался. Большое да любящее сердечко девичье, всем там места хватит – вот и он умостился на краешек, голос тот нежный, бархатный. И сразу же улыбнулось что-то из-под терна колючего. Не сразу приметила, да верно узнала красавица: «Анютины глазки!». Темно вокруг, луна ни лучом, ни отблеском не осветит путь. Так и должно собирать их, дивные лепесточки подсушивать, чтобы растолочь затем в ступке бабушкиной и подсыпать любимому в вино. Полина говаривала: «Век мила ему будешь, даже если не глядел раньше в твою сторону!» Да вот зачем Аннушке тот, что по привороту милует? Лучше спрячет поглубже корень глазок анютиных, на шею оберегом оденет, исцелится от тоски да любви неведанной, что душу иссушила… Первая трава в плетеное лукошко маленькое легла – первый шаг на пути к берегу морскому… Тут редеть начал лес, всё приветливей да светлее становиться. И лунные лучики веселой чехардой лунных зайчиков встретили красавицу, в ночь вышедшую. Дубы вековые сменились березками, так и манят корой белой прильнуть щекой, отдохнуть немного. А ноги то устали по лесу плутать, и присесть шибко хочется. Оглянулась Анна, березку выбирая. Не стройную выбрала, не тонкую молодушку – подошла к той, что уже мертва почти, сухими ветвями плачет да землю метет. Провели по прохладному стволу пальчики девичьи, и не береза то, вдруг показалось, - женщина статная, красивая. Да ушла она давно, в смерть перебрела, воспоминанием мутным осталась. И не белый ствол то – кожа светлая! И не лист чернеет сухой – волосы русые седина подернула. И клонится, тянется к девушке, точно к дочери, и кивает ветвями, и плачет, и вниз указывает. Опустила взор прелестница, ахнула: у корней березы, со мхом мягким перепутанная, прячется от нее вербена целебная, та, что лекарям свои тайны открывает, да ведуньям, да ведьмам. Ох, и пригодится же она нынче, злых духов отвадить поможет, лишь только березовая рощица эта кончится… Скорее шаг – дальше, за новым зельем. Уж две версты леса и рощи позади, за последней березкой надломленной залитая лунным светом равнина: старый-престарый погост, старый, как мать – сыра земля. Кресты каменные покосились, травы выше них поднимаются. Могилы почти с тропою сравнялись, уж и не разглядеть надписей, уж и не вспомнить, кто похоронен под плитами тяжелыми. И оглянуться боязно, не то, что рассматривать меж могил да разрытых ям мелкий цвет черно-белый. Не зря, ой не зря обходят это место стороной девушки, что днем, что ночью, даже на Купалу-батюшку. Пусть травы не найдут – только ведь и страху не натерпятся. А Анне нашей что? Каждую ночь сны снятся страшные, утром подушка мокра от слез, а вот не упомнить их – так не схватить за хвост змею скользкую подколодную… Дальше идет она, твердым шагом ступает, оком зорким траву высматривает. А вербена, вербена то в плетенке за малым не светится, так норовит духов отогнать злых, мертвых да над погостом витающих… А духи-то воют волками, хохочут шутами карнавальными, улюлюкают, точно зверя загоняет ватага охотников. С неба, от земли, из могил перекошенных – отовсюду пересвист стоит. Страшно Анне, ох страшно ей, зажмурилась, на одном дыхании бредет, одним предчувствием кресты оминает. И вдруг в темноте глаз закрытых старик, как тень, появляется. И не брат, и не сват, и не ее крови, а улыбается девице по-отечески. Одежды старинные, истлели рукава. И помог бы ей перебраться по ту сторону, к лугу зеленому, да нельзя. Только ладонь перед собою выставил. Остановить хочет? Она не посмела ослушаться. Стала в тени куста черемухи, огляделась. Как и не было старика с глазами добрыми, а иван-да-марья – вот она, мелкими цветочками пестрит в траве. Нельзя ее брать попусту – не от неба она, огонь с водою, Мары древней знамение. Мрак несла с собой Мара – и в цветке своем запечатала. И зло там, как есть, спрятано. Разве что от огня убережет, отведет пламя смертельное… А недалеко оно – уж сменилось могильное место, уж болотным духом запахло… Кочки, да топи, да огни мертвые – тяжко по болоту ходить даже днем, когда солнышко ясное. Тяжко и ночью, не разглядеть можно броду. Когда же испытание приходит, лунная тропка путь высвечивает, ведет, помочь-то надо девицам до цели своей добраться. Подхватив юбку платья простого деревенского, шагнула Анна на лунный след. Шагнула – и чуть не оступилася: на воде болотной, стоячей парня лик мелькнул. А может, показалось просто, почудилось? Может, и не парень то был, рослый да дюжий, в плечах косая сажень, богатырь настоящий? Может, просто так блеснул месяц среди туч, в болотных водах отражаясь, а ей причудилось? Да только не зря. Видать, ей одной испытание похлеще, нежели другим деревенским девушкам, уготовано. Все прежде по дороге лунной шли невредимы, А вот Аннушка, ежели не оступилась бы, от лица убегая, - так несдобровала бы, не сбежала от трясины погибельной. Эвон как булькнуло, как серным духом запахло! Следует теперь по кочкам пробираться, вспоминать хорошенько, где днем ходила, чтобы не упасть вниз – вмиг затянет. Внимательно высматривать, прислушиваться к каждому звуку, забыть на время об испытании тяжелом, о силах, уже растраченных, о травах, коих полную плетенку насобирать надо, - и выйти к бережку пологому, к земле твердой. Выйти уже, чтобы там, почти на краю болота коварного, увидеть, как огнем животворящим пылает у тропинки купена неопалимая… Болото, словно мячик детский, в щедрый луг перекатилось. Сочные травы, напитанные водами грозовых ливней, приятно пощекотали уставшие ножки. А высокие-то… Хрупкая маленькая Аннушка и не видна из них, одну макушку луна серебрит. Под ногами ковер мягкий – то клевер медоносный дремлет, чуть колышется, кивая во сне розовыми, душистыми головками своими. Его и надобно красавице, впору бы склониться, нужную траву собирая, да вот беда: не простой клевер должно в лукошке сокрыть, четырехлистный. Тогда уж и правда улыбнется счастье, светлым деньком засияет даже среди ночи безлунной, даже среди тьмы кромешной, непроглядной. Разворачивает девица буйнотравье луговое, присматривается, прищуривается, ан не видать диковинки редкостной, всё обычный клевер по земле стелется, сочный, крупный, али поменьше чуток, а то и вовсе меленькой, махонькой. Совсем уж впору отчаяться, и ночки немного осталось, всего пару часов до того, как солнце взойдет. И широкий луг, такой широкий, что плакать хочется. Запрокинула голову Анна, к звездам молитву возводя: «Неужто, пройдя испытание до половины и половину перешагнув, не исполню заказанного?!» Подмигнула звездочка далекая, ветром обдало вдруг теплым да ласковым. Почудилось Аннушке нашей: добрая кормилица прижала к своей груди, по волосам погладила. Так уютно стало, будто дом родной вокруг, печка жаркая с лежанкой изразцовой, котенок у огня мурлычет. Нечаянная, скатилась из глаза слезинка, скользнула по щечке бледной, упала в траву сверкнувшим камнем-самоцветом, и на месте том клевер уж четырехлистный зеленеет. И верит, и не верит Анна в чудо, да только нет времени на раздумья, сорвать его надобно, спрятать хорошенько и дальше бежать. Столько уж минут утекло, навсегда потеряно!.. Всё суше и суше травы луговые… Земля ссохлась под ними, будто огнем выжжена. Вот уже под ногами один только камень, глиною сухой облепленный. От росы ночной скользкая эта глина, легко съехать по ней туда, где пропасть разверзлась, где дна не видно. Всем в селении ведомо: лучше не ходить по тропинке меж камней глинистых, ведь схватиться-то не за что. Оттого часто обходят стороной этот холм, все обходят, даже девушки в ночь купальскую. А меж тем здесь только и растет – в камнях диких прячется – дикая же мандрагора. Корень ее искореженный, больно уж на человеческую фигуру похожий, издревле пугал, страху наводил. Только страх – он ведь там, где знания нет. Люди, через страх свой переступившие, расскажут вам, как много может дать трава неприметная, пугающая. И забвение в боли лютой, и успокоение влюбленному сердцу. Одно лишь плохо: с ведуньями умными да знахарками разумными поумнела и сама мандрагора: к западу перекочевала, от всех в лесах густых прячется. А тут, возле селенья одинокого, если и растет по сей день – то никто пояснить не может, откуда взялась, для чего осталася. Редко, ох редко показывается случайному подорожнему, и больше всё в опасном месте живет, где и не подойти к ней, чтобы сорвать, и не подобраться. Медленно ступает Анна, опасливо по сторонам глядит и под ноги – дабы не съехать вниз, не расшибиться. Вон былинка иссохшая, вон колючка вредная, а вон и вовсе шиповника песчаного куст умирает, на камнях поднявшийся. Тихо кругом, только луна с тучками шепчется. И вдруг птица ночная как вспорхнет, как махнет крылом, а щебечет так сладко – словно поет колыбельную. И летит вперед, и к земле припадает, и на камни садится – за собою ведет, не иначе, веру в сердце будит, веру святую. И там, где приникает к тропинке глинистой, где ведет крылом своим темным – пискнуло что-то. Даже не поверила красна девица! Поверив же глазам, обомлела, мандрагору узнавая. Потянула вершок, побольше силенок приложила – и вот уже подался корешок диковинный. Так может, оставить навсегда себе растеньице? Авось, будет, кого приворожить к себе, до смерти привязать? Но нет же, долг кличет, велит к морю путь держать. Уже близко вода соленая, бурлящая волною прибоя. Плетеная корзинка в руках полна почти. Один только цвет остался – волшебный, с родни ночи нынешней. Папоротника цвет… Впереди уже слышно, как рокотом нарастающим море призывает, и сейчас меж ним и Анною – узкая полоска кустарника орехового. Да тёрен внизу терпкими ягодами ластится, а дальше пускать не желает. Где-то там, под ним, тайны скрыты в чашечке цветка папоротникового… Еле-еле пробралась наша девица. Об ветви терновые руки расцарапала, крапивой ехидной ноги обожгла, но всё же оказалась под сенью густо сплетенных кустарников. И голоса раздались со всех сторон: одни пугают, другие угрожают, предупреждают третьи. «Не ходи туда… Убирайся вон! И папоротника не найдешь – и сама не воротишься…» Что, если… правда всё это? Если для того испытание древнее и удумано: ежели пройти не хочешь его с самого начала, то вернешься домой, несолоно хлебавши, а если же до конца путь преодолеть решишься… так вот она: смертушка твоя. Колючками до самой души добивается, ударами хлесткими по глазам норовит попасть, грохотом волн морских пугает, а секреты все при себе держит. «Не бойся!» - не марево туманное, на сей раз голос уверенный и строгий раздался. «Не бойся, Анна! Бережет тебя судьба твоя, другой не надобно! Не испугалась ты столько верст пройти, все преграды с честью одолела. ЧТО тебе россказни глупые? ЧТО – угрозы никчемные?» Подняла ясный взор красна девица, а перед нею прямо женщина стоит: в черном вся, лишь волосы рыжие коротко стрижены. Развевается плащ по ветру, хоть тихо и душно в оплетенной кустами просеке. А у ног ее, в складках одежды путаясь, не цветок распустился – диво дивное: нежно-розовым, кипенно-белым, небесно-голубым отдают лепестки, переливаются, аки каменья самоцветные. Такие не то, что сокровища отыщут по всей земле – даже под землею дверцы откроют, что в миры чужие ведут. Улыбнулась женщина на испуг синих глаз, рукой махнула, приглашая робкую: «Ну что же ты? Близка цель, пора себя обрести! Не бойся, Анечка!» Сами потянулись тонкие пальчики, стебелек всхлипнул жалобно, но подался, и тут в адскую свистопляску тихая ночь обернулася: кто-то скачет за спиною, кричит криком диким, ногами топает, кто-то ловкий прыгает да скачет, норовя за локоть цапнуть, и всякий зовет имя Анны на все лады, цветок волшебный отдать требует. Зажмурились наша скромница, да побежала, не видя дороги, куда сердечко вело нежное, да остановилась уже на берегу… Песок кругом белый-белый. Или то от луны белеет? Ярче жемчуга бесценного сверкает дорожка лунная на гладкой морской волне. И все дальше звезды, совсем скоро раствориться им в тумане рассветном. Опустилась на камень красавица. Отдышаться хотела, да вовремя о корзинке, о плетенке своей вспомнила. Авось важно это – до рассвета успеть венок сплести. И легко ли связать тонкие стебельки короткие, корешки покрученные, цветки с лепестками влажными? Напряглась Анна, только зазря. Проще простого венок сплести оказалось. Мягко приняли волны венок чудесный, закружили, зацеловали и вглубь потащили – не успела моргнуть красавица, взглядом его провожая. А подняла глаза – так сразу ахнула: из тумана белого предрассветного, из рокота морского, из мечты ее давней выплыл корабль трехмачтовый. Споро ударили по веслам гребцы, и всё ближе корабль, все четче видны резные узоры на носу его. А прямо с палубы молодой капитан смотрит пристально, внимательно на берег утренний. Разглядела Анна лицо его, пошатнулась, побледнела, всё, наконец, вспоминая… Как же давно на самом деле согрелось любовью сердечко… С тех пор не одно лето пролетело – десятки лет, десятки зим… Некогда жил-был на свете храбрый молодец, жил – не тужил, одною левой с врагами справлялся, край родной защищая. Девицы все, красавицы да раскрасавицы, томно вздыхали, увидав его издали, одна только не смотрела вослед. Она и взяла в плен сердце гордое молодецкое. Как уезжал на войну, к ее дому пришел, лишь только рассвело – рано поутру. Поклонился горнице убранной, взглядом с зазнобою своей встретился. «Вот и уплываю я в край далекий, краса моя, Аннушка, - грустно улыбнулся он с горечью. – Не замечала меня, пока мир хрупкий наш покой берег, а нынче скажи: возвращаться ли?» Недоуменно взглянула прелестница, повела точеным-то плечиком: «Мне ли знать, чему быть, добрый молодец, мне ли ведать, чему не миновать, Владимир свет Иванович?» Ухмыльнулся на речи такие он, улыбнулся криво. Давно уж жизнь его в руках милой Аннушки. «Коль не люб тебе, так прощай навек!» - развернулся и вышел из терема, широким шагом к морю направился – там корабль уж давно ожидал его. Гребцы у весел хохотали, паруса ветром северным надувалися. Почти сел капитан в шлюпку утлую, как на самой кромке воды догнал его голос девичий, голос девичий да испуганный: «Подожди! Погоди мгновение!» - то примчалася Анна к берегу. Замерла на миг, на него глядя, шаг, другой робкий сделала – и прильнула к груди его, горлинкой-вдовою заплакала: «Всё одно уж мне, - плачет, - любишь ли, али сгубишь, выбросишь не по нраву яблочко… Столько дней-ночей позабыть тебя я старалась, только не выйдет ведь…» Просиял тут Владимир, обнял ее: «Скажи: ты… любишь меня? Ответь же мне!» Не дождался слов заветных он, только слезки блеснули в глазах красавицы, а затем – поцелуй заменил признания. Век бы долгий не расставаться им, да уж ждет корабль, и пора бы в путь. В последний раз поцеловав свою милую, шагнул на шлюпку Владимир, всё еще удерживая ладошку дрожащую: «Жди меня, жди, моя Анечка. Как вернусь – женой назову тебя». Улыбнулась она, точно солнышко: «Век ждать буду, век любовь сохраню». Махнула рукой вослед кораблю могучему, и не знала того, и не ведала, что Зависть черная следила за ними глазом недобрым, и с первого же мгновения разлуки счастье чужое прокляла. Как только корабль за туманами скрылся, пошатнулася, упала на землю Анна, тихим стоном жизнь отпустила. А без нее, без любви ее – разве жить на свете Владимиру? И узрев то, Любовь всевышняя на берег спустилась, проклятье смягчая жестокое. Умерла Анна, красавица светлая, но возродится вновь – пусть года пройдут. А пока не вернется она да сызнова, то не вспомнит Владимир родного берега. Не причалит корабль с ветром в парусах, не возвестит на весь край о победе над врагом лютым! Сказала Любовь своё слово веское и растаяла, будто марево. Не сказала лишь, долго ли ждать, и когда вернется в мир Анна верная. Сперва путь ее – тропку к морю узкую, многие прошли девицы, одна другой краше. Все хотели Владимира к берегу отчему призвать, все супругом любимым назвать мечтали. Только немо было море седое, берег пустынный. Годы не шли – летели, и предсказание забывалося: сперва легендой, сказкой красивою, оставалось в памяти людской, позже и ее века проглотили, но жило испытание. В ночь, когда собрался храбрый молодец в путь свой опасный, когда под окном возлюбленной стоял и прощался с ней – в ночь купальскую волшебную должна была к морю пойти девушка из селения. Семь трав-оберегов собрать да милому путь указать. Ни одна не доходила. Ждал корабль, блуждающий в туманах, пока блеснет маяк на берегу – то венок зачарованный в водах утонет… Видением цветным, летним перед глазами картины эти пронеслись, волнуя кровь. Вспомнив всё, обо всем же ненужном враз забыв, прямо в воду с бережка пологого вбежала Анна. Она ведь к НЕМУ вернулась! Его ждала! Маяком ему была: свой путь прошла, вышла к морю – и он дорогу забытую вспомнил. С высокой кормы прямо в волны пенные бросился ей навстречу Владимир, не стал дожидаться гавани. В два гребка одолел до нее расстояние, обнял девочку свою хрупкую, к сердцу прижал, счастьем захлебываясь. Он мечтой ее был, потаенной, неразгаданной: как обнял опять – стал реальностью. И море бушевало вокруг, билось о камни прибрежные, пеной белою, как фатой свадебной, влюбленных укутало. И дивилось небо высокое, наблюдая за ними, и кричали чайки здравицы в честь любви их вечной. И венчало солнце золотом своих лучей двоих, через смерть перешедших, в Любви святой возродившихся… конец