Раз – и навсегда

Рейтинг: PG-13 Герои/пейринг: Владимир Корф/Анна Платонова Время и место: почти окончание БН Сюжет: когда кажется, что дальше пропасть, нужно решить всё раз и навсегда Они ехали молча и не смотрели друг на друга. Она старательно делала вид, что рассматривает унылый весенний пейзаж, не слишком живописный в этих краях. Он же не утруждался глупой игрой: просто смотрел перед собою, но на самом деле не видел ни серых деревьев, не бурой прошлогодней травы у подлеска, блуждая мыслями в безрадостном будущем. Он не выглядел хмурым, скорее уж просто серьезным, сосредоточенным и несколько напряженным. Пожалуй, только она могла бы сказать, какие демоны терзают его в гнетущей тишине молчания, какие тучи сгустились над его челом, какая боль таится в сердце. Только она не станет… Не захочет заглянуть в его душу, уставшая от собственных злоключений, не захочет даже повернуть головы, позабыв, очевидно, что его душа уже давно открыта перед ней нараспашку. Он выдохнул и медленно откинулся на сидение коляски, прикрывая глаза: пора перестать думать о прошлом и отбросить ненужные, бесполезные мечты, пора настроиться на грядущее наказание. Но как назло, память нарисовала совсем другую картинку: испуганная, бледная, дрожащая девушка бросилась к нему на шею, лихорадочно целуя, судорожно обнимая, шепча о любви. Нет, это невыносимо…Плотно сжатые веки дрогнули от неуместного видения, пальцы сжались на миг в кулак и тут же расслабились, сбрасывая напряжение. Она все лишь обрадовалась нежданному спасению, и теперь считает себя обязанной спасителю, она просто испытывает благодарность, она только хочет поддержать его в тяжелую минуту, возможно, в чем-то виня себя, она… Он вздрогнул, когда маленькая ладошка скользнула по его груди и замерла где-то у распахнутого ворота весеннего пальто. Открыв глаза, он покосился на девушку, сидящую рядом – сейчас настолько близко, что ее щека прижималась к его плечу так тесно, как если бы сама девушка прижималась к нему в попытке быть еще ближе. Бедная его девочка… так устала… Непрошенная, нежеланная нежность поднялась в душе, заставляя потянуться к хрупким плечам, и лишь воля одернула руку, вернула обессилевшую ладонь на колено, снова свела пальцы в судорожно сжатый кулак. Будто в ответ на это, девушка, прежде умиротворенно замершая, отняла голову от мужского плеча, тихо охнула, торопливо убрала расшалившуюся свою ладошку и натянуто улыбнулась: - Простите, Владимир. Я… немного замерзла. Широко распахнутые глаза взглянули на него снизу вверх и скрылись за трепещущими ресницами – она отодвинулась немного и, нервно сцепив пальцы, отвернулась, опять занимая себя пейзажем. Он едва удержался, чтобы не предложить ее согреть, - вместо этого протянул рукавицы. - Можете надеть. Она взглянула на него… как-то странно: тонкие брови на миг вздернулись и сошлись в недоумении. – Я… - она закусила губку и поспешила качнуть головой. – Нет, спасибо. Он понимающе кивнул. Ну, вот она и начинает вспоминать, что ее ничего с ним не связывает. Разве что тонкая, как паутинка, ниточка – несколько недель счастья, когда она звалась его невестой, благоволила ухаживаниям, отвечала на поцелуи. Те дни казались сейчас сном – несбыточной грезой, поманившей призрачным обещанием и растаявшей утром с первыми лучами солнца. Впрочем, наверное, так даже лучше: будь всё по-другому, что бы они делали теперь, когда ему грозит каторга? «Едва ли Вы, господин барон, поехали бы от тетки к Долгоруким, ожидай Вас дома красавица-невеста, а то и жена, - ехидно заметил внутренний голос. – Значит, и Андрей был бы жив, и никто никогда не дал бы почвы для столь нелепых обвинений». Разумеется, это было правдой. Поэтому он поспешил отмахнуться от навязчивых мыслей: рано или поздно судьба, привыкшая испытывать его на прочность, подбросила бы еще одно испытание. Он ухмыльнулся, понимая, что мерзкий шепот не утих в душе, наоборот, приводил новые и новые аргументы своей правоты. Неизвестно, сколько бы он еще сражался с собственной совестью, если бы девушка, очевидно, задремавшая и во сне опять передвинувшаяся ближе, не склонилась к нему, не уткнулась носиком в плечо. Хорошо же ей… Спит, измотанная вчерашними событиями. Но на самом деле, столь спокойный сон здесь, в открытой коляске, в дороге может себе позволить лишь чистый ангел, не обремененный всей той грязью, виной и болью, что терзает нынче ЕГО душу. Чуть повернув голову, он покосился на спящую девушку в попытке разглядеть ее лицо, срытое полами дорожной шляпки, когда коляску вдруг подбросило на кочке и совершенно случайно нежные девичьи губы прижались к мужской шее. Его бросило в жар. Сцепив зубы, он снова взглянул на девушку, но та, кажется, даже не проснулась: продолжала тихонько сидеть, прижимаясь к его плечу, и всё крепче сжимали тонкие пальчики полу мужского пальто. Анна, Анна, Анна! Если бы она только знала, что делает с ним этим невинным, неосознанным прикосновением… Решительно тряхнув головой, он уже почти потянулся отстранить прильнувшую к нему девушку, и в этот миг произошло совершенно неожиданное и невероятное. Она распахнула глаза, посмотрела на него затуманенным, как со сна, взглядом и, приподнявшись, прижалась губами к мужскому подбородку – сладко, долго, влажно, как если бы к прикосновению губ провела еще и языком по прохладной коже, чего уж никак не могло быть. - Анна, что вы делаете? – его сдавленный шепот, его грозный тон был последней защитой перед нежностью и смелостью хрупкой девушки, не отводящей от него глаз, достаточной, как ему представлялось, надежной защитой. Но ее ответ разломал напополам возводимую стену отчуждения, срезал расстояние между ними до нуля, поверг в смятение успевшую познать горечь разочарования душу. - Ты любишь меня? – на тонких дрожащих ресницах блеснула слезинка. Он вернул ей настороженный, удивленный взгляд. - Конечно, люблю, глупенькая. – Лишь сейчас он позволил себе небольшую вольность: прикоснуться кончиками пальцев к шелковистой коже ее щеки. – Неужели ты могла подумать иначе? Глупенькая моя, глупенькая… Его голос был полон нежности, невысказанной ранее, не имеющей права на будущее, попрощавшейся с надеждой и верой, оставившей себе одну только любовь. Он вдохнул, отворачиваясь. Вернее, попытался отвернуться, когда она настойчиво обхватила его руку, требовательно поднесла его ладонь к своим губам. - Тогда… поцелуй меня. Стоило робкой улыбке коснуться уголков его губ, как девушка потянулась навстречу: ресницы притенили взгляд, губы приоткрылись в ожидании поцелуя, пальцы еще сильнее сжали его руку, сплетаясь, переплетаясь с его пальцами. «Поцелуй меня…» - это он когда-то в шутку просил ее о ласке, уверенный почти до конца, что она не станет поощрять его дерзость. Она и вправду не стала. Потом... возможно… но потом им помешали! Отгоняя прочь воспоминания, которые даже теперь вызывали отвращение, он склонился к ее лицу и мягко, ненавязчиво прильнул к щеке. Сперва это прикосновение могло бы показаться шепотом. Впрочем, может, и впрямь с его губ слетело ее имя? Ему, поглощенному целой бурей эмоций и чувств, некогда было разбираться. Он еще долго не почувствует нежного аромата ее кожи, не ощутит дивный вкус ее дыхания – очень долго, а может статься, и вовсе никогда больше! И выдержки уже почти не осталось: хочется стиснуть малышку в объятьях, сжать до боли, до стона, до крика и хотя бы раз, хотя бы на миг познать, как это: обладать любимой. Он шумно выдохнул в попытке усмирить собственное тело, и замер. Рядом с ним, так близко, что кто-то счел бы даже неприличным, девушка рыдала, уткнувшись лицом в дрожащие ладони. - Анна? – он обеспокоено попытался развернуть ее к себе, обнял за плечи так, чтобы видеть милое личико, но девушка отмахнулась, уходя от объятий: - Я знала… знала… это не так! Не правда… и всё… - едва ли можно было хоть что-то разобрать в бессвязном лепете, и он не представлял, что еще предпринять, успокаивая ее, когда девушка подняла глаза. – Ты меня разлюбил... – и тут же крикнула кучеру. – Останови! Прохор, останови, пожалуйста! Он не успел и глазом моргнуть, а лошади уже остановились, послушные уверенной руке, и девушка, едва ли не на ходу открыв дверцу, соскочила с коляски и побежала к подлеску, пугающему вечерним полумраком уже у самой обочины. Бросив Прошке короткий приказ дождаться их, он опрометью помчался за ней. В лесу было сумрачно и куда холоднее, нежели на открытой дороге. Или это его сердце похолодело от страха, стоило увидеть ее распластавшуюся на мерзлой мартовской земле, содрогающуюся в сдавленных рыданиях? Он подоспел через несколько мгновений, упал на колени и поднял ее, прижимая к себе. - Что с тобой? – не заботясь о приличиях, обнимал плечи, и гладил волосы, и обцеловывал испачканные грязной травой щеки. – Что с тобой?! Это было точно déjà vu: она, испуганная и заплаканная, он, вопрошающий, все ли в порядке, тишина вокруг, скрадываемая сейчас не стенами подвала, но зарослями орешника и дерна. В надежде, что не произошло ничего дурного, он заставил ее поднять голову и встретился взглядом с безысходностью, которая плескалась в ее глазах. Она покачала головой и повторила тихо-тихо: - Ты меня разлюбил… - не сдержала судорожного всхлипа. – Только я виновата в этом, я… понимаю… Только я… Ты не простил… Ты не любишь меня больше! Она готова была снова захлебнуться безудержным плачем, а вот он оказался совсем не готов принять такие слова, по крайней мере, принять их спокойно. Он точно сорвался… Встряхнул девушку сильно, почти грубо и накрыл ее губы своими. Так она отвечала ему только раз… Да и он сам, робея и боясь даже прикоснуться к желанной, давно любимой девушке, не смел разделить с нею хоть сколь нескромный поцелуй. Но когда их мир чуть не рухнул, раздавленный навязчивыми требованиями князя Долгорукого, когда он почти уверился, что потеряет ее навсегда, а потом, словно помилованный в день расстрела, поцелуем же вымаливал прощение у давшей согласие бежать невесты, он потерял голову настолько, чтобы раздвинуть языком нежные и податливые губы, делая поцелуй таким глубоким, грешным и сладким. Тогда она даже испугалась… Во всяком случае, ему показалось, что тонкие руки уперлись в грудь в попытке ослабить объятие, но уже через мгновение, сделав глоток воздуха, девушка ответила со всей страстностью и судорожно вцепилась в лацканы его сюртука. Жаль, что после им так и не представилась возможность повторить тот поцелуй. И какое же счастье, что не представилась! До сегодняшнего дня, до этого мгновения – когда она приоткрыла ротик, стоило ему прильнуть к податливым губам. Она подалась навстречу, обхватывая руками его шею, требуя несдержанно и настойчиво, чтобы он наклонился. Она отринула страх, почувствовав, что молчаливая ее просьбы удовлетворена, и застонала в поцелуй, когда его язык ласково прикоснулся к ее язычку. Затем она сама поцеловала его в ответ… уже не с девичьей скромной робостью, едва теплящейся за привитой воспитанием стыдливостью. Она поцеловала его со всем жаром, всею пылкостью, с которой встречает любовница давно не навещавшего ее кавалера. - Я люблю тебя, люблю… - не в силах разжать рук, прошептала взахлеб, как только он прервал поцелуй, и нежный чуть охрипший голос был приправлен горечью расставания. Да, он тоже чувствовал этот беспросветный мрак грядущих дней – времени, когда они не смогут уже быть вместе. Так зачем портить жизнь той, которую любишь больше жизни собственной? Он прижался лбом к светловолосой макушке. Он беспомощно уронил руки. - Мне нужно вернуться в тюрьму… Она замерла, прикрыв рот ладошкой, как если бы только сейчас осознала до конца всё дурное, случившееся с ними. Решение пришло внезапно – даже вспыхнули серые глаза, поразившись его простоте: - Тебе нужно бежать! Немедленно! А я… - даже в сумраке лесной полутени было видно, как ее щеки залились румянцем, - я убегу с тобой… хоть на край земли… Когда-то он отдал бы всё и за меньшее, и то не имел бы права на подобный подарок судьбы. - Разве о такой жизни мы мечтали? – выдохнул, легонько поцеловав девушку в висок. Она насторожилась, даже немного разжала руки, отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза. - Почему ты спрашиваешь об этом? Он хотел бы ответить, конечно, хотел сказать, что не может позволить любимой женщине прятаться и укрываться от всех и вся, разделить с ним или долю изгоя, или тяготы каторжанского быта, только растерял все слова, заглядевшись в глубину ее глаз, потому сумел лишь с трудом выговорить: - Надо поторопиться, чтобы попасть домой до темноты. И поднял ее на руки. Вернее, попытался: она вскрикнула, как только он подхватил ее под колени, и сдавленно застонала. Ему пришлось бережно уложить всхлипывающую девушку все на тот же мох и обеспокоено осмотреть ее. - Аня, что случилось? - Нога… - она закусила губку, потупившись и стиснув маленький кулачок так сильно, что побелели костяшки пальцев. – Я бежала… а потом упала и, кажется, подвернула ее. Там – внизу. Легкий кивок белокурой головки – и он снова почувствовал, как внутри всё наливается жаром. Ведь сейчас нужно приподнять пышные юбки и осмотреть изящную ножку. И при этом еще где-то взять сил не забывать о том, что его любимой больно! - Анна, потерпи немного, - прибавил в тон как можно больше серьезности, чтобы она тоже попыталась не волноваться. Ощупал стройную лодыжку, опасаясь надавить слишком сильно и вызвать новые слезы. – Здесь болит? Она качнула головой. - Н-нет… - тихий ответ был почти неслышен, и он стал действовать смелее, поднялся выше, пробуя острожными пальцами, не пострадала ли кость. - А здесь? - Тоже нет. – Милые глазки потупились, будто пряча толику вины. - Здесь? - Ой! – она болезненно вскрикнула, стоило ему лишь надавать чуть сильнее, и его пальцы тут же разжались, выпуская ножку. - Прости. – Как же безумно хочется прижаться губами к нежной коже, позабыв о приличиях, стащить шелковые чулочки, смутить девушку своей дерзостью, опалить своей страстью, свести с ума неспешными ласками! Но, увы, позволено только подать руку, бережно помогая подняться. – Нам нужно ехать, Анна. Иди-ка сюда. Не слушая бессвязных слов протеста, заставил ее сперва опереться на его локоть, а затем и вовсе поднял на руки, прижимая к груди, усмиряя охваченное желанием тело и восторженно трепещущее сердце. - Сейчас мы поедем домой, и я велю Григорию привезти доктора Штерна, пусть осмотрит тебя, - сказал тихо, почти прошептал на ушко любимой, шалея от сладкого запаха ее волос. Шаг. Другой. Всё ближе просека, за ней – дорога. Еще шаг – еще хоть миг, хоть короткий миг с НЕЙ так близко, что два дыхания, кажется, сплетаются в одно. Вдруг она встрепенулась, забилась в его руках, побуждая остановиться: - Нет… Нет! Нет, пожалуйста… Лишь теперь он прислушался, что она пытается сказать, и удивленно вскинул брови. - Не надо домой, я прошу тебя! Прошу… - Но… почему? – он, правда, не понял – ей пришлось объяснять, цепляясь дрожащими замерзшими пальчиками за лацканы его пальто, мотая головой и судорожно всхлипывая: - Ну, как же? Как же ты не понимаешь? Там жандармы – они ждут тебя! И заберут… Я не хочу! Не хочу… - последнее – почти навзрыд, уткнувшись в его плечо, глотая слезы и слова. Откровенно говоря, он тоже не желал бы предстать перед нею униженным заключенным, уводимым в острог под конвоем. А еще безмерно хотелось провести отпущенное на свободу время только с ней – и неважно будет то несколько десятков минут или, может, час, или, если повезет, даже больше. Решение пришло словно само собой. Медленно опустив ее на коренастый относительно сухой пень у опушки, он присел на корточки рядом, провел ладонью по растрепанным волосам. - Где твоя шляпка? Она неловко улыбнулась, пожимая плечами. Господи, что же за чушь он спрашивает? Зачем? - Жди здесь, я отпущу кучера, и пойдем к избушке Сычихи – тут совсем недалеко, а у нее, я уверен, найдутся травы и коренья, чтобы тебе было не так больно. Хорошо, Анна? Она согласно кивнула. Он заторопился к дороге, на ходу обдумывая, что следует предпринять дальше. Разумеется, у его ополоумевшей тетки могут найтись средства, чтобы снять боль, но только и всего. Если Анна серьезно ушиблась, ей следует оказать всяческую помощь, и без доктора не обойтись. И ему придется, оставив девушку у Сычихи, пешком добраться до дома. Там он, наверняка, встретит и поджидающих его жандармов во главе с уездным исправником, и велит Григорию вернуться за барышней в лесную ведьмину избушку. Даром, что Сычиху все в округе побаиваются – уж его-то приказа не посмеет ослушаться не то, что Гришка, кто угодно в усадьбе! Велев Прохору трогать без них, он опрометью бросился туда, где оставил под лесной сенью девушку, и облегченно выдохнул, вопреки собственным опасениям обнаружив ее на месте. Она улыбнулась понимающе, как если бы разгадала нехитрые мужские мысли. - Тебе не стоило бояться, - сама протянула к нему руки, уютно устроилась у него на плече, обвила руками шею, - я не сбегу больше. - Конечно, не сбежишь, - единственное, что он смог себе позволить сейчас, - так это чуть крепче прижать ее к груди, но тут же обеспокоился. – Тебе не больно? - Не-е-ет… - получилось таинственно и протяжно, и тягуче-сладко, как липовый мед. – Мне было больно, когда пыталась идти сама, а с тобой - нет. Никогда не отпускай меня, слышишь? Он даже остановился, осознавая двусмысленность ее требовательных слов. Впрочем, как боевой офицер, смыслящий немного в стратегии и тактике, тут же замаскировал остановку необходимостью перехватить девушку поудобнее. - Не отпущу! Она не протестовала, когда мужские руки, возможно, слишком смело обхватили ее чуть ниже талии. Зато улыбнулась довольно и заботливо поправила его воротник. Дальнейшую часть пути они преодолели молча. Избушка Сычихи совсем неожиданно вынырнула из-за деревьев, как если бы поджидала тут запоздалых путников, приглашая зайти погреться. Он опустил девушку на ветхую завалинку и пару раз стукнул в дверь. - Сычиха! Ты дома? Ответа не последовало. Обошел избушку, силясь рассмотреть что-то в темных окнах, но всё напрасно. Еще раз постучал у двери. - Тетушка, открой! – покосился на девушку, устало оглядывающуюся по сторонам, - на самом деле, не так уж и часто я тут бывал… Она ответила ему таким же полувзглядом искоса. - А я вообще ни разу. В конце концов, ему не обязательно знать о том единственном вечере, когда она, совсем еще девчонка, приходила сюда вместе с дворовыми своими сверстницами, подначенная острой на язык Полиной, и просила страшную лесную ведьму вытравить из сердца запретную любовь, ядовитую, точно волчьи ягоды. Она тряхнула головой, прогоняя ненужные воспоминания: какое же счастье, что та любовь лишь спряталась глубоко, но так в ней и осталась! Наверное, упрямое чувство сильнее колдовских чар. - Дверь открыта! Негромкий окрик заставил ее встрепенуться. - А можно ли… Он только хмыкнул, поджав губы. - Полагаю, она не будет против. К тому же, я и сам могу найти нужные травы. На Кавказе иногда приходилось справляться без врачей. - Без врачей? – повторила она, точно эхо, и в распахнутых девичьих глазах ему почудился испуг. - Ну, только если ранение несерьезное, - поспешил оправдаться он. – Так, пустяк, обычная царапина. Она снова оказалась в его руках. Прижалась к нему, уткнулась носиком в мужскую шею, пока он вносил ее в сени через приземистую узкую дверь. В убого обставленной комнате оказалось сухо и не слишком холодно, а подброшенные в печку дрова и вовсе согрели небольшое помещение. Под веселое потрескивание их он зажег лучину и свечу, чтобы было ярче, на полке у печи обнаружились узелки с засушенными травами и кореньями, хотя истинного предназначения каждого он, разумеется, не понимал. Пришлось покачать головой, признавая поражение: - Боюсь, мне не справиться с обилием волшебных трав. От этого заявления она расхохоталась, и он тоже улыбнулся, хоть сперва не думал обставлять своё фиаско в виде шутки. Просто… она смеялась так весело, так задорно… И, опершись на стол, поднялась без его помощи… и подошла к нему, перехватывая маленькими ручками широкую его ладонь. - А может… - ее голос дрожал от волнения и еще чего-то, едва уловимого в полумраке, - может, не нужно целебных трав? Ты просто погладишь мою ногу, и всё пройдет, хорошо? В другое время это предложение показалось бы ему слишком опасным, но вдруг она попыталась сделать шаг, сдавленно охнула, шмыгнула носом – и ему пришлось опять подхватить ее на руки, аккуратно усаживая на лежанку. - Хорошо-хорошо, - он опустился на колени и снял маленький сапожок. Едва ли удастся обойтись несколькими ласковыми прикосновениями, если нога уже опухла, но ее глаза умоляют, и просят помощи, и он не может, просто не в силах отказать! Склонился ниже, почти прикасаясь губами к худенькой щиколотке, и совершенно опешил, когда девушка прошептала: - Сними чулок… неудобно… - Чулок? – на короткий, почти незаметный миг его темная бровь приподнялась, выдавая недоумение. – Хм... Аня, полагаю, это лишнее. Здесь… прохладно, и ты можешь… Он хотел сказать совсем другие слова – нерешительность промелькнула тенью на мужском лице, и вопреки собственному недавнему утверждению ему вдруг стало жарко в тесной горнице приземистой лесной избушки. - Нет… - едва слышно прошептала она, и нежные губки дрогнули. – Владимир… мне очень больно. Прошу вас… пожалуйста… - Но… - ему пришлось на полпути сдержать руку, уже готовую рвануть воротник, и с огромным трудом сдержанной, нарочитой медлительностью расстегнуть ряд пуговиц, пряча смятение за лживым спокойствием. Если бы позволяли приличия, он бы не раздумывая, сбросил сюртук тоже, чтобы этот нестерпимый жар не испепелял так немилосердно. Ох, напрасно он согласился быть тут и сейчас, и делать то, что абсолютно недопустимо в сложившейся ситуации! Но ведь жалобному серому взгляду, подернутому поволокой слез, невозможно было противостоять. Поддерживая девушку под спинку, он устроил ее на узкой лежанке так, чтобы ей было удобно, и вместе с тем чтобы он мог беспрепятственно и легко снять шелковый чулок со стройной ушибленной ножки. Какой же нечеловеческой пыткой это было… Боясь глянуть, приподнимать ее одежду; боясь лишний раз задержаться прикосновением, медленно, осторожно стягивать тонкий шелк; отводить глаза, обнажая бархатистую кожу, и мечтать лишь об одном: чтобы всё было по-другому! О, так можно – так даже нужно, но лишь когда мягкие тени замирают в углах супружеской спальной, когда огонь уютно потрескивает в знакомом с детства, привычном за много лет камине, а тонкие льняные простыни кажутся одновременно и легче шелка, и теплее стеганого одеяла. Тогда перестают действовать прежние запреты, отступают приличия – и только двое вольны решать, что друг другу позволить под покровом ночи, разделенной напополам. Он не раз вторгался в такие ночи со своими неутоленными желаниями – но он ни разу не знал, как прекрасна, как невыносимо чиста и горячо грешна подобная ночь, подаренная той, кого любишь. Не знал… И, вероятнее всего, не узнает уже никогда. Он опустился на колени и бережно, осторожно обнял женскую ножку именно там, где должна была притаиться боль. Поднял глаза, перехватывая взгляд девушки. Она только вздрогнула, прикрывая на миг глаза, и тут же ответила ему улыбкой, легкой, как вечерний туман. Он выдохнул с явным облегчением: улыбается – значит, всё в порядке. Невесомо прикасаясь, провел по теплой коже – снова не больно. По крайней мере, она не застонала, не поморщилась, не прикусила губку, как то обычно было в детстве, стоило лишь изнеженной малышке ушибиться или даже пораниться в саду. Чуть нажал большим пальцем, проверяя кость: больше из предосторожности, уже почти не ожидая ничего серьезного, и позволил себе, наконец, выдохнуть: - Вот видишь, Аня, всё хорошо. Немного полежишь – и пройдет. Ему почудилось, что ее серые глаза потемнели и блеснули подозрительно ярко. Но, скорее всего, виной тому было скудное освещение теткиной избушки, в которой языки пламени свеч или отсвет лучины только изредка выхватывали из мрака окружающие предметы. Он приподнялся, опираясь руками на лежанку, уже готовясь выпростаться в полный рост, когда она, на миг потупившись, вдруг предположила: - А может, болело выше? – и тут же повела плечиком немного виновато. – Я… не знаю. Когда падала… всё произошло слишком быстро, а потом… стало больно… Ну а где… мне ведь могло и показаться… Да что же она творит – маленькая глупышка?! Он стиснул зубы едва ли не до скрипа, присел рядом с ней, отвернув край одеяла. Постарался не глядеть на ее лицо, пока проводил ладонью от лодыжки вверх. И нахмурился – вовсе не оттого, что она оказалась права, и ушиб был выше. Просто она двинулась навстречу, робко, почти незаметно она приподнялась, вторя движению его руки, и стала хоть немного, а ближе. Непозволительно ближе… Ему впору было бы застонать от тепла нежного тела, от тонкого запаха духов, ощутимого так сильно теперь, отдающего в воспаленной голове, ноющего в низу живота – так сладко. Он замер. Он не смог даже отстраниться – силы иссякли где-то на грани борьбы с собой, борьбы даже не с желанием – с необходимостью отринуть сомнения и прижаться губами к нежной коже. Борьбы, в которой он безнадежно проигрывал. - Аня-а-а-а… - хриплым стоном слетело с губ. Пусть она думает, что угодно, пусть недоумевает или даже злится – только прекратит эту игру в наивную девочку, сводящую мужчину с ума, но не ведающую, что творит! Пусть она думает, что он бесчувственный чурбан, что ему и дела нет до ее боли – так будет лучше! Лучше… а она… Она приподнялась еще немного. Согнула изящную стройную ножку, едва ли не мазнув коленкой по его щеке. Она прошептала: - Володя… - прошептала его имя ТАК впервые за много лет, а уж так томно и вовсе впервые. Села на постели, потянулась ладошкой к его гладковыбритой щеке. Его веки сами смежились, его губы потянулись к ней, осмелев, бесстыдно прильнули к соблазнительной ножке, обожгли кожу влажным жаром, скользнули, будоража, воспламеняя, целуя так сильно, точно он пытался выпить всю кровь из невинной своей жертвы. Сладкая… какая же она сладкая – гораздо слаще, чем в хмельных его мечтах, куда слаще, чем вообще может быть женщина! Еще не веря до конца своему открытию, не доверяя ни глазам, ни рукам, ни губам, он провел языком по шелковистому девичьему бедру, там, где кожа особенно нежна, там, где теплота особенно желанна. Она не протестовала. Вопреки его убеждениям и здравому смыслу она не просто, соглашаясь, принимала его дерзость – она была требовательна, дерзка так же, как он, и ее пальцы, путаясь, скользили в его волосах, приказывая стать еще ближе. Он и не понял, как, когда это вышло: она запрокинула голову, подставляя шею ненасытным его поцелуям, потерлась стройной обнаженной ножкой о его бедро, раскрывшись навстречу ласкам, жадно ища его тепла. А он оказался сверху… Хмельным взглядом окинул ее, дрожащую и счастливую – ее горящие глаза, ее раскрасневшиеся щеки, ее губы, приоткрытые, чуть припухшие от поцелуев. И вновь видение – где-то на грани этой невозможной реальности: она, такая же счастливая, смущенная немного больше, дрожащая не так сильно – и белое подвенечное платье падает к ногам. Тихо шуршит шелк, уподобляясь шелесту осенней листвы. Пальцы путают золотистые локоны… Будет только так! Ведь, господи, как же он любит ее!.. - Анечка… - он и сейчас провел ладонью по волосам, успевшим растрепаться взамен тщательно уложенной утром прическе. Склонился к ее губам и еще раз поцеловал ее, крепко-крепко, чтобы даже не помыслила о каких-то глупостях. Но когда проворнее пальчики прошлись по его груди, расстегивая ряд тугих пуговиц, качнул головой в знак протеста. Странно… Ей не понадобилось ни слов, ни убеждений. Она вмиг почувствовала, что ей отказано в нежности: стала серьезной, сдержанной, едва заметно прикусила губку, то ли ощущая неловкость, то ли пряча разочарование. Вот же глупенькая… Он улыбнулся – это должно было бы выглядеть ободряюще – прикоснулся поцелуем к уголку ее рта и тихонько засмеялся, когда она отвернулась, пряча слезы. - Я так люблю тебя, - наспех поправив ее одежду, застегнул несколько пуговок, выскользнувших из петель быстро и незаметно, расстегнутых едва ли осознанно, и поднялся, освобождая ее от тяжести своего тела. – Аня, ты даже представить не можешь, как сильно… Она нетерпеливо дернулась, перебивая: - Но тогда почему?! Он улыбнулся еще шире, прерывая ее вопрос невесомым прикосновениям к обиженному личику: - Потому что люблю… - и не удержался от невольного воспоминания. – Ты просто ничего пока не знаешь о любви. Она покраснела. Потупилась, капризно надув губки, а ему вдруг стало так легко, словно упала с плеч вся тяжесть последних дней, словно лавиной обрушилась вся вина, своя и чужая, растворилась вся горечь прошедшей и предстоящей разлуки. Он притянул ее к себе: - Всё будет хорошо. Теперь всё будет хорошо. Она всхлипнула и спрятала лицо у него на груди. *** - Эй, кто-нибудь! Властный голос раздался в гостиной за миг до того, как навстречу хозяину поместья выбежал его лучший друг, взволнованный и не скрывающий облегчения. - Корф, Анна! – усталая бледность на мужском лице сменилась лихорадочным румянцем. – Ну, наконец-то! Он улыбнулся, теснее прижимая к себе невесту: - Мишель, к чему церемонии? Впрочем, надо признать: так даже лучше. Нет ни исправника, ни жандармов – только Репнин, сияющий отчего-то почище нового медяка. - Володя, ты ведь ничего не знаешь! - Что же такие мне нужно знать? – он вопросительно изогнул бровь и почувствовал, как любимая, обхватив его ладонь, сжимает пальцы, переплетает со своими, тонкими, музыкальными. Она с ним. Рядом, у его плеча, да и вообще с ним – теперь по-настоящему, навсегда. Репнин смущенно кашлянул и предложил: - Друзья, может… поговорим в библиотеке? Я взял на себя смелость и распорядился подать туда чай. Он притворно нахмурился и заключил нарочито ворчливо: - Я же говорил: не дом, а балаган какой-то! Все заходят без приглашения, распоряжаются без спросу… Она хихикнула, прижимаясь лбом к его плечу, а он уже знал: всё разрешится благополучно. Иначе просто быть не может… Конец