Путь

Автор: Скорпион Жанр: д/м зарисовка в 3-х частях Рейтинг: PG-13 Пейринг: ВА Герои: традиционный набор Сюжет: начинается после памятных событий в Петербурге Посвящение: это всё для моей любимой Рондочки Часть 1 «От неё» - Трогай! Холодный, привычно резкий голос хозяина заставил кучера поторопиться, натягивая поводья, и карета медленно выехала из ворот богатого столичного особняка. На улицах было довольно многолюдно, но действительно вокруг не обнаружилось ни одного жандарма. Что ж, похоже, все силы брошены на поиски Ольги Калиновской. Плотно задернув занавеску, барон вздохнул и расслабленно откинулся на спинку сидения. Впереди – бесконечная дорога. То, что в обычном времени продлилось бы всего на несколько часов, ему предстоит переживать целую вечность, сожалея об упущенных минутах, о растраченных впустую шансах, о том, чего уже невозможно вернуть. Она выбрала сцену… Хотя скорее уж он сам выбрал сцену для нее, настояв на необходимости воплотить отцовскую мечту. И чем, чем же он в этой ситуации лучше помешанного на театре старика-отца, земля ему пухом? Анна… В ее глазах, светлых до прозрачности, сияющих восторгом, так легко читалось желание остаться с ним, что он просто побоялся этому поверить! Она почти сказала, что бывший барин ей небезразличен, – и тут же он сам оттолкнул ее, вернее, мягко отстранил доводами постного благоразумия: «Я думаю, Ваш репетитор прав – это шанс. Именно об этом мечтал мой отец». И она, по обыкновению своему послушно и кротко, приняла его доводы, оставаясь. А что же теперь делать ему? Лишь перебирать в памяти нечастые мгновения, проведенные с нею, видеть свет ее глаз, слышать во сне и наяву тихий голос? «Мне никогда не было так хорошо, правда… Мне никогда еще не было так хорошо…» О, сели бы ты только знала! Мерный скрип колес. Окрики кучера, время от времени подстегивающего лошадей, и дорога, дорога, дорога. Разворачивающаяся заснеженным полотном, дорога без конца и края, дорога от нее… В усадьбе спокойно. Никто из чужих не наведывался, дела идут своим чередом, метели замели поля за усадьбой – верно, пешком и не пробраться. Отмахнувшись устало от хлопочущей Варвары, поднялся к себе. «Я не хочу, чтобы Вы теряли такой шанс. Со своими делами я справлюсь сам, а Вы должны немедленно дать согласие и приступать к репетициям…» Сам… Господи, как же заманчива невероятная картинка: она вернулась с ним, она рядом, ее маленькая ручка не противится бережной ласке его руки. А так… ну с чем ему справляться? Разве что с непреодолимой грустью, с тяжестью одиночества, с желанием верхом поскакать назад в Петербург, схватить ее в охапку, усадить на коня и вернуть себе – в этот раз навсегда. Молодой человек тяжело опустился на кровать, обхватил голову руками. Да что ж такое?! Он боевой офицер, а раскис, точно баба деревенская! В конце концов, зачем он вернулся в имение? Калиновской по-прежнему требуется помощь. Если жандармам еще не удалось ее поймать, слишком велика вероятность увидеть ее здесь, и в таком случае следует сразу подумать о некоем плане дальнейших действий. Словно в ответ на его мысли, в дверь комнаты настойчиво постучали, и низкой голос Григория пробасил: - Барин! Там драка у ворот! Ну вот, началось… Владимир оказался прав. В одном просчитался: к двери его дома нелегкая принесла не только госпожу Калиновскую. И драма, разыгравшаяся перед собравшейся дворней, подъехавшими жандармами, толпой цыган и прочим сбродом, оказалась всего лишь умело поставленным фарсом. Чем не подмостки? Когда Ольга, совсем недавно театральным жестом пронзившая себе сердце, вдруг расхохоталась прямо посреди его гостиной, Корф брезгливо поморщился, признавая, впрочем, хитрость придуманного цыганкой плана. А самым забавным было, пожалуй, то, что ни ослепленная своей любовью полячка, ни вырвавшийся на свободу из-под пристального надзора престолонаследник не желали понимать, под какой удар ставят хозяина приютившего их поместья. Но хотя бы Анны здесь не было, а он… он привык за всё отвечать самостоятельно. Готов был и в этот раз, отчаянно заглушая стонущую в сердце боль. «До встречи на Вашем спектакле. Я нисколько не сомневаюсь: он пройдет блистательно». Разумеется… Ему ли усомниться в способностях воспитанницы его покойного батюшки? Ведь это он, замирая, ловил каждое ее слово, каждый жест, и юная Джульетта на сцене, казалось, улыбалась только для него. Заметит ли она отсутствие на премьере бывшего хозяина? Отчего-то уверенность в том, что в театр он не попадет, не оставляла барона Корфа ни на минуту. Но так будет лучше, так ОНА не пострадает. Наверное, стоит попросить Мишеля или Андре присмотреть за ней. Уж кто-кто, а Репнин будет рад оказать покровительство… - Барин! – Гришка ворвался в хозяйскую спальную без доклада, тяжело дыша, с застывшим на лице ужасом вперемешку с волнением. – Владимир Иванович, письмо Вам… Подал свернутый в несколько раз клочок бумаги, одного взгляда на который Корфу хватило, чтобы понять: ОНА в опасности. - Карету, живо! – рявкнул барон, но тут же, на мгновение сжав кулаки, отмахнулся. – Впрочем, не стоит. Я поеду верхом! Утром оповестишь гостей, что я отбыл по важному делу и буду не скоро. Пусть делают, что хотят. Последнее процедил сквозь зубы, еле слышно, скорее для себя, нежели для недоуменно почесывающего затылок мужика, в несколько мгновений сбежал по лестнице, хлопнул входной дверью и, на ходу натягивая пальто, широким шагом отправился к конюшне. Часть 2 «К нему» - Трогай! Властный голос донесся до нее лишь слабым, едва слышным отголоском его отъезда. Карета медленно выехала за ворота, и никому уже не было дела до девушки, в легких домашних туфельках выбежавшей вслед и неловко поскользнувшейся на снегу. Он уехал. Еще там, в гостиной, ей хотелось броситься к нему, повиснуть на шее, шептать, что она не может, не хочет оставаться здесь без него, что вожделенная некогда мечта о театре рассыпалась горстью острых осколков. Да полноте, была ли она хоть когда-то мечтою крепостной, воспитанной в барской роскоши? Из нее лепили по желанию и воле своей фарфоровую куклу, статуэтку, которую не стыдно поставить в богатом салоне на самом видном месте и время от времен показывать гостям, но как же часто забывали, что в фарфоровой груди бьется живое сердце! Когда-то подобные размышления могли бы показаться Анне довольно странными, но нынче отчего-то она подумала: он один никогда не забывал… Да, изводил придирками и несправедливыми упреками, насмешками, что ранили больно, проникали в самую душу, - но он взывал к ее сердцу, а значит помнил: оно там, оно бьется в груди, как бы беспечно не улыбалась барская кукла. Он не отпускал ее. Подчас Анне безумно хотелось, чтобы он забыл о ее существовании хотя бы на короткое мгновение, не смотрел столь надменно и холодно, не обдавал презрением или напускным безразличием, за которым она, как казалось, без труда читала ненависть. И вот… он, наконец, сделал это, отпустил ее от себя. Во второй раз, и снова тогда, когда ей меньше всего это было нужно. Он почему-то всегда не понимает самого важного, самого главного о ней. Когда ей страшно, он уверен в ее дерзости, когда она хочет помочь, он видит в ней лишь кокетство. «Простите, Анна, но я думаю, в Вас говорит обычная женская ревность…» Ревность… Вот когда она действительно наполняет ядом душу – он принимает это за глупую обиду, за очередной каприз, да бог весть еще за что! - Барышня, барышня, что ж Вы так?... Степан, лакей еще с детства встречающий ее доброй улыбкой, торопится с крыльца, на ходу натягивая тулуп. Лишь теперь Анна вспомнила, что так и лежит посреди двора на снегу, глядя вослед давно скрывшейся из виду карете. - Всё хорошо, Степанушка, ты… не тревожься… - всё же оперлась на сильную руку. Поднялась тяжело, точно древняя старуха: видать, боль может придавить к земле пуще прожитых лет. - Ой, осторожней, барышня. Чай, и ножку подвернули? Али за доктором послать? Никитка-то в городе остался, барин велели-с. - Не надо доктора, всё хорошо. Через силу губы растянулись в улыбке. Никого и ничего не надо, только бы… он был рядом. В доме, непривычно пустом и тихом, слышно, как часы отстукивают минуты. Его голос – он наполняет слух, отзвук его шагов раздается в коридоре, его негромкий смех словно спрятался в складках бархатных штор во время их последнего разговора тут же, возле этого самого окна. «И… кого Вы там высматриваете?.. Не иначе поклонников?» Господин Шишкин тоже говорил о них – прочил славу театральной примы и толпы воздыхателей под дверью гримерки, а ей… Ей хотелось одного: распрощаться поскорее с этим напыщенным павлином и побежать за Владимиром, догнать его, кричать ему вслед, чтобы подождал ее, позабыв о приличиях, прильнуть к его груди, обнять крепко-крепко и прошептать: «Вы ведь возьмете меня с собой?» И услышать счастливый вздох и тихое: «Да». Нерушимое, как скала, необходимое, словно воздух, заветное, будто самая прекрасная мечта, это «да», произнесенное его губами. И всё непременно было бы так, не задержи ее надоедливый Кирилл Матвеевич, не потеряйся где-то среди вещей меховая шапочка, не зацепись шубка за ручку двери гостиной. Несколько секунд, которые решили слишком многое. И он уехал – она не успела задержать его, не смогла поехать вместе с ним. А всё потому что он… Почему же барон не понимает? Всё очень, немыслимо просто: она должна быть рядом, она не в силах отпустить его ни на миг, ее сердце дрожит, истекая кровью, стоит лишь представить, что ему грозит опасность! Владимир… милый… Господи! Отчего же непозволительно долго ее душа была нема, чувства глухи, а глаза слепы? Немедленно мчаться за ним. Сейчас же велеть заложить карету, или сани, или разбитую телегу – неважно, зато ехать за ним! Чтобы догнать, пусть даже и на пороге поместья, с разбегу, как есть, запыхавшись, раскрасневшись с мороза, броситься ему на шею. Растерять по дороге всю гордость, всё благоразумие, всю почтительность, кою, безусловно, следует испытывать вчерашней крепостной к благородному аристократу, и, задыхаясь, пробормотать ему в губы: «Что же ты делаешь? Что делаешь с нами? Ты говорил: вся твоя жизнь принадлежит мне, так куда же бежишь, не принимая помощи и не оборачиваясь?» Дорога… Она стелется снегом под ноги, ластится домашней собачонкой, но только выглянешь из окошка кареты – тут же сыплет в глаза ледяной поземкой, острой, как слезы. - Скорее, Никита! Тот присвистывает на лошадей и, повернувшись вполоборота, весело сообщает: - Не волнуйся, Аннушка, быстро доедем - и не заметишь, где та темнота. Наивный, Никита думает, темнота подступающей ночи ее пугает? Разве убоится ночной тьмы тот, в чьей душе уже поселилась ночь? А в ней – да. В ней темнота, в ней отчаянье, за которым, едва-едва тлея, еще теплится крошечный огонек надежды. В ней темнота без его серых глаз, то лукавых, то нежных, холодных, восторженных, строгих, смеющихся, прищуренных – всяких. Нынче она поняла, что любит эти глаза любыми. Нынче она поняла, что любит его улыбку одними уголкам губ, и даже его смех, невольно искажающий правильные черты. Нынче она поняла, что… любит. «Вы сейчас имеете в виду Ваши чувства… ко мне?» «Конечно! Именно об этом мы и говорим». Она не знала сначала… Боялась даже представить, боялась поверить, боялась признаться себе в том, что дрожащая от страха душа уже давно поняла. Но его глаза, и губы, и дыхание были так близко – страх растаял. Она улыбнулась, признаваясь молчаливо, и в то же время откровенно, а сказать об этом ему просто не успела. Теперь самое время! Скрипнув на последнем повороте, карета подъехала к застывшему в заснеженной тишине поместью. - А барин уж и спят, небось, - пробасил Григорий и тут же пробормотал недовольно, - еще с гостями этими… Упоминание о поздних гостях легло легкой тенью. - Гости? Какие гости, Гриша? - Да барыня эта переодетая, госпожа… - Болотова? Вспомнив малознакомое имя, слуга пару раз кивнул: - Точно, она. Стало быть, Владимир оказался прав, и эта женщина решилась вернуться в его дом, чтобы снова портить ему жизнь, чтобы снова пытаться их разлучить, чтобы снова… Нет! Нельзя. Невозможно позволить себе ни слова, ни мысли, ни крупицы ревности – не сейчас, когда, наконец, собственные чувства поняты, когда он так близко – достаточно руку протянуть, достаточно подняться по ступенькам, открыть дверь его спальной, подойти к кровати, провести ладонью по растрепавшимся черным прядям. Она была готова поехать с ним на край света, быть с ним… Позабыв обо всем, просто быть, и ничего не требовать взамен. И вот опять упрямится глупышка-душа, не в силах выбрать, что же для нее важнее. - Доложить барину? - Что? - Доложить барину, спрашиваю. - Нет, Гриша. Не стоит. Всё утром. Да, наверное, это правильно: утро вечера мудренее. В гостиной тускло горят светильники. Поздний вечер плавно перетекает в ночь. И это только обман – сонная медлительность в движении занавесок, сдержанная дрожь оплывающих свечей, ведь по-настоящему дом еще не спит, только готовится ко сну. - Эй, Глашка! Живо перестели гостю постель! – Карл Модестович изображает расторопного управляющего… - Пошевеливайся! Да проворней шнуровку распускай, я устала! Ну, чего возишься, дура? – неприятному, визгливому голосу Калиновской вторит чуть испуганный Полинин: - Уже-уже, сию минуту. Вот так и сошлись: одна любит командовать, вторая привыкла подчиняться, а обе одинаково прогнившие внутри. Анна вздрогнула от собственных мыслей. А еще от этого уверенно-властного тона Ольги, распоряжающейся в доме барона Корфа прислугой барона Корфа. А если… та любовь, что и вызвала сочувствие Владимира, уже забыта? Если теперь женщине, прикрикивающей на горничную за стеной, нужен вовсе не ветреный недоступный цесаревич, а другой мужчина? Тот, который стрелялся за ее честь на дуэли, принял разжалование и пожертвовал мундиром, тот, кто спас ее от смерти, а затем и от тюрьмы? Не зря же именно к его дому брошенную полячку прибило, словно лодку волной прибоя? Девушка рванула ленты шляпки и оперлась рукой о стену. Отчего удушье мучит и не дает покоя? И перед взором темно – разливается кромешная темнота, хотя свечи полыхают, как прежде. Торопливо, отсчитывая шаги, будто дуэлянт на лесной поляне, дошла до библиотеки. Без сил упала в хозяйское кресло. Первый же лист чистой бумаги, и гусиное перо, и несколько строк, призванных свершить ее судьбу – без подписи и даты. К чему формальности? ОН узнает. ОН поймет главное. - Гриша! Подбежала к людской, когда рослый мужик уже готов был отправиться отдыхать. - Гришенька, снесешь это барону. Отдашь ему. Только не говори ничего, слышишь? Ничего не говори! – и, подобрав юбки, бросилась в гостиную. Входная дверь хлопнула закрываясь. Ничегошеньки не поняв, Григорий направился наверх. Часть 3 «За судьбой» Черт! Ну, где же седло? Какого дьявола из всех конюхов нынче ни один не в конюшне? Всё приходится делать самому, и седло, как назло, запропастилось куда-то, а Анна в беде! Аня, Анечка… Подожди немного, совсем немного, хорошая. Сбруя валится из рук – эта зима, ударившая по самому больному, выбила его из колеи, превратила бог весть, во что, боевого офицера, драгунского поручика, прошедшего Кавказ. Ему не следовало ее оставлять в Петербурге на попечение сомнительных господ и на милость князя Оболенского. Уж лучше бы схватить в охапку, закинуть на плечо, усадить в карету рядом с собою и не выпускать из рук до самого дома. Или даже до самой спальной. И потом не выпускать… Мысли приняли опасный оборот, заставили, снова чертыхнувшись сквозь зубы, рвануть верхнюю пуговицу. Нельзя думать об этом сейчас. Сжал в ладони конскую гриву, и навязчивое видение – золотые волосы Анны, расплескавшиеся по подушкам, спутанные мужскими пальцами, искрящиеся в рассветных лучах – молнией мелькнуло перед глазами. - Анна… Едва слышным стоном сорвалось с губ за миг до того, как окружающая тишина ответила знакомым голосом, вернее, позвала его: - Владимир… Резкий поворот – и тут же медленная плавность, шаг, второй третий – всё, как в вальсе. Ее глаза, расширившиеся, огромные от волнения, сверкают в темноте, и часто-часто вздымается грудь. - Анна? Что… Вы здесь делаете? Виноватая улыбка – и ее глаза скрываются за трепещущими ресницами. - Я ждала… Вас. - Но, позвольте… записка? Она тоже делает робкий шаг навстречу. Маленькая озябшая ручка выскальзывает из меховой манжеты, тонкие пальчики отбирают смятую бумагу. - Я… написала ее. - Зачем? - Не знаю! Это почти отчаянье. Это невозможно понять. Это прошло мимо разума, и никакими разумными аргументами не объяснить глупого порыва выманить ЕГО из дома. И она чувствует себя еще более виноватой. - Я, правда, не знаю… Поникают хрупкие плечи, ноги с трудом удерживаются от желания спасти бегством маленькую свою хозяйку, запутавшуюся в себе. Они замерли друг напротив друга, и чем меньше решимости в ее дыхании, тем больше надежды в его глазах. - Анна? Она не смеет взглянуть выше расстегнутой верхней пуговицы его пальто. - Я не смогла… приехала за Вами. К Вам. - Но как же театр? Вы ведь не может так всё бросить, и… - Могу! Здесь, разумеется, не так тепло, как в уютной гостиной с растопленным камином, но девичьи щеки пылают, и ему тоже становится жарко. «Я ведь сама пришла к тебе. Чего же еще?» Тогда было просто отчаянье, а вот сейчас – действительно пришла, действительно сама! Анна… - Анна… Ее глаза распахиваются за миг до того, как настойчивые губы прильнут к ее губам. Сперва это лишь мимолетное прикосновение, даже не губ – дыхания, согревшего их. Мгновение – и два дыхания, слившихся воедино, снова разделились, становясь тяжелее и чаще. Еще шаг вперед, на этот раз крошечный, но его хватит, чтобы маленькие ладошки уперлись в широкую мужскую грудь, чтобы пальчики вцепились в полы пальто, не позволяя больше отстраниться. Рядом с ним так тепло… Хочется укутаться в его теплоту, потеряться в ней, пригреться и задремать, свернувшись довольным пушистым котенком. А рядом с ней – жарко: как в аду, как в самом пекле кровавого боя, как на июльском солнце посреди пустыни – жарко, больно и хочется пить. Пить ее губы. Ее дыхание должно быть прохладным. Ее руки на его плечах, его руки на тонкой талии, и где-то в сене теряются оторванные в спешке пуговицы красной меховой шубки. - Аня… Его тепло было спокойным, а нынче она поняла главное: насколько обманчиво мнимое спокойствие, как быстро оно превращается в ураган. Его губы: нежные и ласковые лишь несколько секунд назад, сейчас словно обезумели, впиваются в ее губы, метят поцелуями открытую шею, и щеки, и волосы, и плечи даже через плотную ткань платья. Его поцелуи так дерзки, его слова – горячечный шепот, срывающийся с хрипом – всё это заставляет ее краснеть, и гореть, и желать еще больше, больше, больше. - Я люблю тебя! – захлебываясь его поцелуями, сама не поняла, подумала, сказала или же прокричала это в его губы. – Господи, как же я люблю тебя! А потом уже не смогла ни говорить, ни даже дышать – утонула. Это ведь как сон… Его глаза на мгновение безумно близко – и томная нега, смежившая веки, овладевает тобою без остатка. Но это лучше сна: это когда звуки, запахи остаются вокруг, но словно уходят на второй план, а остается только вкус его поцелуя, терпко-сладкий, с легким привкусом дорогого изысканного вина. Господи… на что способны губы любимого, когда ты разом отметаешь все сомнения, забываешь обо всех запретах! На что ты сама способна? Находясь в здравом уме и трезвой памяти, ты бы ужаснулась того, что сейчас творят твои руки, чего сейчас хотят твои мысли, куда сейчас стремятся твои мечты. Но в этот миг нет ни прошлого, ни будущего, и все сожаления лучше предоставить рассвету – извечному любителю раскрывать чужие тайны. В этот миг есть ОН, и он легко поднимает тебя на руки лишь для того, чтобы опустить на мягкое душистое сено, сваленное у стены. Скажи… Ну скажи мне… Я не испугалась, не спряталась за привычной стеною, я честно ответила на твой старый вопрос, и теперь твоя очередь. Скажи… Я так хочу это услышать. Я хочу ощутить вкус твоего признания, как сейчас ощущаю вкус твоих губ. Я хочу вдохнуть его, как вдыхаю твое дыхание, я хочу осознать его, как сейчас осознаю твои руки на своей груди. Почему же ты молчишь? Твои глаза – они говорят без умолку, они рассказывают о том, что я и так знаю, но я хочу услышать, понимаешь? А слышу только своё имя – ты повторяешь его на все лады, зовешь меня, но я тут! Меня не надо звать… - Я тут, я с тобой! Володя… Он словно сошел с ума. Еще мгновение назад он был одержим податливостью мягкого тела, ответным трепетом, блеском полузакрытых глаз, пьянящей сладостью ее поцелуев, и в безумии своем едва ли не совершил кощунство над тою, которую любит больше жизни. Владимир рывком поднялся, опираясь на руку, смиряя разбушевавшуюся кровь и восстанавливая дыхание. Готов был на коленях вымаливать прощение за эту невиданную дерзость, за эту грубость, когда Анна, так же переведя дыхание, потянула его назад. - Володя! Глупенькая... Разве можно – так? Она ведь его жизнь, его мечта, самая светлая, самая прекрасная. И эту мечту следует воплощать в реальность на шелке простыней и только после того, как полетят ввысь, к Богу клятвы верности. Барон взял маленькую ручку красавицы в свою, поднес к губам, прикоснулся почти невесомо. - Ты со мной. Я говорил уже раз, и снова готов повторить: это лучшее, что может быть, Аня. Но грустный взгляд был ему ответом: - Я… сделала что-то не так… - она даже не спрашивала, просто утверждала, потупившись, отвернувшись. – Прости, пожалуйста, я ведь ничего не знаю, и, верно… - Анечка! Ну что ты? – ее глазки грустны, отчего же на душе так легко и солнечно, точно на улице не зимняя ночь, а летний полдень, - она ведь готова была отдать ему не только несколько слов признания, а всю себя. – Я люблю тебя, Аня, больше жизни люблю! И ее личико тут же светлеет. - Это… правда? - Правда! Правда, любимая, самая лучшая правда на свете. И если ты еще хоть немного сомневаешься, значит, я мало целовал твои губы, значит, мало обнимал твои плечи, значит, твои глаза сейчас распахнутся в изумлении, и сердце на мгновение остановится, пропустив удар, и губки, изобразив удивленную «О», тут же дрогнут в недоверчивой робкой улыбке. Ты знаешь меня лучше всех, но… ты совсем меня не знаешь. Не знаешь, что каждый день, прожитый без тебя, безвозвратно потерян, а каждая ночь, проведенная не с тобой, - преступление, что я живу лишь надеждой на то, как однажды ты забудешь о былом, простишь всё дурное и ответишь согласием на мое предложение. И еще никогда – видит Бог – ни разу я не был так близок к тому, чтобы сказать тебе: - Аня… И снова утонуть в твоих глазах, и прикоснуться кончиками пальцев к твоему лицу, и выдохнуть – точно бросаясь с разбега в пенную морскую бездну: - Анечка, любимая, будь моей женой. конец