Никогда

Рейтинг: PG Жанр: что-то суггестивное Сюжет: скорее всего приквельного типа, напрямую спровоцированный Яночкиным угадаечным фанфиком «Два пути Анны» От автора: там сон был драматичнее – ну и дало Анюткино подсознание. Я постаралась вложиться образами в канонные характеры и события «Никогда!» Гордо вздернув подбородок, смерив мужчину снисходительным взглядом, ты видишь: он понимает, что это твое «никогда» необратимо. Ты, наверное, никогда не сможешь простить ему жестоких насмешек, упреков, унижения, страха, испытанного в плену его глаз. Никогда – и мгновения падают в темноту, разбиваются, разлетаются на тысячи отрицаний. Ты отрицаешь его право на прощение, на чувство, на боль. Тебе тоже было больно – ты до сих пор ощущаешь это. Обжигающе стыдно и больно там, внутри, где еще вчера билось сердце… Вчера… Вчера был крещенский сочельник, и батюшка в церкви чуть гнусавым басом выводил песнь великого повечерия, уездные кумушки набожно крестились, а молодежь притихла, внимая торжеству святого праздника. И все равно не удержалась от греха… Крещенский сочельник – это когда мороз трещит, рисуя на стеклах узоры, и даже теплая печка не в силах растворить колючую изморозь. Это когда звезды сияют так ясно в морозную ночь, что кажется: они рассматривают тебя, переговариваются, обсуждая твой крестьянский цветастый платок и совсем не крестьянское платье, виднеющееся из-под потрепанной заячьей шубки. Это когда силы земли и неба поют на два голоса священную литию о Богоявлении в Иордане, и небо тянет высоким сопрано, а земля вторит мягким бархатным баритоном, отряхивая с ветвей снежную бахрому. В этом священном единении, в этом торжественном пении, тесно сплетенном в гармонии мировой с подвывающим северным ветром иногда слышно, как открываются врата будущности… И деревенские девушки, задорно хохоча, бросают через порог нарядные праздничные сапожки или же замирают в полночь у зеркала: «Суженый-ряженый, приди ко мне ужинать…» Свеча горит дымно, и, словно опасаясь, дрожит тонкое пламя: вдруг кто-нибудь – да хоть рожок молодого месяца, то и дело заглядывающий в окно, - застанет его за этим не богоугодным делом? Почему же ты не испугалась? Ты, всегда послушная и робкая, не в пример соседской княжне Лизавете Петровне, где ты растеряла приличествующее барышне благоразумие и согласилась пойти нынче с деревенскими погадать к лесной ведьме? Верно, всё дело в том, что ты не барышня… Ведьма смотрит пристально, внимательно, чуть изогнув тонкую бровь. Языки пламени пляшут в бедном очаге, и отсветы их быстрыми бликами скользят по стенам. Разрумянившиеся девки наперебой спрашивают кто о чем. «Долго ли суженого ждать?» «А скоро ли батька сапожки справит?» «Отчего в зиму ярмарка лишь раз была, да и та в самом начале морозов?» «Зачем Гришка прижимал меня так сильно, когда вместе с горки на санях летели?» «Скоро ли барин в столицу соберется?» Полноте, трещотки… Ведьма улыбается уголками губ и смотрит на тебя – в это мгновение ты не можешь сомневаться: тебе одной предназначена эта улыбка, по-матерински добрая и все же далекая, чужая, к тебе одной направлен немой вопрос темных глаз. «Ну а ты что же не спрашиваешь? Аль неинтересно, чего дальше ждать?» Ты немного робеешь и запоздало отходишь к двери, отчаянно, хоть едва ли осознанно мотаешь головой: «Н-нет…» - твой голос дрожит, как и пламя, боязливо жмущееся к убогой утвари горницы, что служит одновременно и кухней, и спальной, и столовой – так во всех деревенских избах. Но дядюшка добрый барин, в избах его крестьян не бывает так убого – во всяком случае, в деревне тебе не доводилось видеть. «К чему тогда пришла?» Ты не знаешь ответа. Разумеется, ведьма правильно спрашивает, и этот укор в ее взгляде тоже заслужен и справедлив, только ты сама не знаешь, зачем оказалась тут в ночь, когда скованные льдом воды уже освящены Богом, явившим миру своё Триединство. Все воды – даже тот омут у обрыва, во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно и вовеки веков, Аминь. Ты пятишься к двери, но боишься повернуться, лишь одна рука судорожно ищет чугунную задвижку, а вторая стискивает на груди цветастый деревенский платок. Ведьма смотрит на тебя, чуть прищурившись: «Всё узнаешь… Нынче ночью и увидишь то, зачем пришла. А увидев, поймешь: чему быть – того не миновать…» Ты испуганно киваешь и, пролепетав совершенно нелепые извинения, стремглав выбегаешь в крошечные сени, за которыми зимний лес. Месяц едва выглядывает из-за туч, и звезды перестали водить свои хороводы, полночь повернулась вторым боком, прогнулась, точно коромысло с тяжелым ведром, и вот уже скоро утро зальет багрянцем рассвета верхушки старых сосен. А нынче в лесу ни души… Твоя душа уходит в пятки. Быстро-быстро, как испуганный зайчонок, частит в груди сердце, готовое выскочить и побежать, обгоняя ветер, к родному дому. Впрочем, и дом-то… не твой… Ты просто из барской ласки имеешь позволение считать его своим. Ты стараешься не прислушиваться к странным звукам, царящим вокруг, живущим, кажется, собственной жизнью. Просто теперь такая ночь – ничего плохого не может произойти, никак не может, добрый Боженька смотрит с небес и защищает всех, триединый в своем милосердии, и ему не помеха эти черные тучи, что заволокли небо траурным полотном… Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, Аминь… Твои губы шепчут молитву, едва шевелясь от холода и страха: во имя Отца и Сына, во имя Отца и Сына… Но всё заканчивается, и даже у ночного леса есть светлая опушка. Когда ты осторожно пробираешься в дом, они уже спят – и отец, каким-то чудом не заметивший твоего отсутствия, и сын, который, наверняка, лишь обрадовался бы, узнав, что ты окоченела в лесу. Ты проходишь по ступенькам неслышно, почти не прикасаясь к перилам, впотьмах переступая через поскрипывающие половицы. В своей девичьей спальной наспех умываешься, и даже поостывшая вода кажется нынче теплой, почти горячей после морозного ветра на лесной опушке, после снега, забившегося под цветастый, изрядно растрепавшийся деревенский платок. Торопливо прячешь испрошенную у старшей мельниковой дочери одежду под кровать – вот уж нелепость, так словно служанка поутру и не обнаружит там крестьянскую шубейку! Крестишься, и просишь у Бога прощения за то, что грешна. Ты всегда так делаешь, но согрешила именно сегодня: гадать – грешно, а уж в крещенский сочельник и подавно. Но Бог простит, он же слышал, о чем ты думала. Ты лишь хотела узнать, что делать дальше. Хотела – да смелости не хватило… Быстро юркнув под одеяло, ты пытаешься согреться. Укутываешься, словно ребенок, спеленатый нянюшкой, укрываешься с головой и дышишь на окоченевшие в лесу пальцы. Ты не замечаешь, как сон обволакивает тебя со всех сторон. Так бывает каждую ночь: вот ты лежишь и смотришь в окно, и прислушиваешься, не бродит ли еще кто-нибудь по дому, и боишься взглянуть в темный уголок, уверенная отчего-то, что там непременно притаился домовой. Лежишь – и перебираешь в памяти события сегодняшнего дня: похвалу гувернантки, новый романс, разученный с учителем пения, одобрительный взгляд хозяина и неодобрительный – приехавшего на праздники хозяйского сына. И вдруг сон подкрадывается на мягких пушистых лапах. Сперва ощущаешь его как туман: вокруг становится светлее, но видеть трудно, и этот туман пахнет отчего-то парным молоком с Вариными ватрушками… Чем дальше в ночь, тем туман гуще: вот уже перестаешь слышать шаги в коридоре, и звуки засыпающего дома сменяются новыми, незнакомыми звуками разноцветных, еще почти детских снов… В крещенскую ночку сон пришел так же… Но этот сон был вовсе не детским, напротив: с ним закончилась та пора, к которой мы часто стремимся и которую не в силах вернуть, пора беззаботная, легкая, светлая. И первым, что ты услышала в этом сне, было отчетливо не прощаемое «никогда». И первым, кого ты увидела, был тот, кого (ты знаешь уже и сейчас) ты, наверное, никогда бы не простила… И черные глаза ведьмы улыбнулись сквозь белый туман: «Смотри… Пусть же не предаст тебя сердце… » «Никогда!» Он, виновато опустив голову, боится смотреть тебе в глаза. Не скрывает ни своего страха, ни своей вины, только тебе всё равно. Ты уже приняла решение и озвучила его: никогда. Ему придется смириться с вечной виной, как ты смирилась с унижением, пережитым по его приказу. Чего же ему еще? Зачем пришел? К чему эти нелепые извинения? И разве барину должно просить прощения у своей крепостной? Никогда! А ей в свой черед нечего прощать. Ты готова бросить ему в лицо вместе с холодным колким никогда вереницу других обвинений, что стремятся нынче сорваться с губ, но вдруг зеркало мутнеет в центре и дрожит. Дребезжат оконные стекла, мороз расцветает на них узорами, слишком холодными и плотными – куда белее, нежели бывает в начале зимы. Голова кружится неистово, быстро, немного мутит, пальцы тянутся к ноющим вискам, и ты, зажмурившись, судорожно глотаешь морозный воздух. Отчего-то здесь, в жарко натопленной комнате, холодно и ветер в лицо. Деревья поскрипывают негромко, приглушенно, но так, будто они совсем рядом. Ноги обжигает холодом. Отчего-то здесь, в светлой комнате, залитой лучами утреннего солнца, темно, и ты еще думаешь: это просто потому, что глаза плотно закрыты. И открываешь их. И понимаешь, что стоишь на дороге, скользкой от первого снега, посреди ночи и отчаянья, кутаясь в широкополый мужицкий тулуп. А перед тобой мужчина – и ты прежняя не узнала бы его, ибо с тобою прежней он действительно не знаком. А вот для тебя будущей – он всё. И теперь, дрожа от слез и холода, ты уверена еще, что можешь всё-всё ему простить – всё и всегда. Его лицо искривлено ухмылкой, горькой, точно полынь… «Миша, подождите! Я всё Вам объясню!» Он не может вот так бросить тебя в этой холодной тьме, посреди кошмара, который оплел тебя призрачными сетями да никак не отпускает. Он не может отказаться от тебя – он не такой! Его любовь – не пустые признания, но ценнейший дар, доставшийся тебе в миг, когда ты уже отчаялась ждать от судьбы чего-то хорошего. Его поцелуй горяч и сладок – даже теперь твоя душа отзывается на него трепетом, уютной истомой, девичьим смущением. Он просто запутался – твой благородный рыцарь, сошедший со страниц французских романом, вышедший из туманных девичьих грез. Он слишком взволнован нынче, изумлен, поражен, быть может, обижен, но вот-вот опомнится – вот сейчас блеснет на небесах далекая звезда, и он обернется. Он подойдет к тебе, прижмет в груди, захлебываясь словами и признаниями, он начнет просить прощения. И ты, разумеется, простишь его… Как же иначе? Любовь должна прощать – любовь и есть терпение, доверие, прощения! Любовь – это не потому что так принято, лишь сердце говорит, когда любишь. Любовь – это если доверишь избраннику всё, и даже больше. Любовь – это когда тепло. Отчего же тебе… так холодно нынче? Снегом сыплет в лицо подкравшаяся после затяжной осени зима. Еще не так уж сильно приморозило этой ночью, просто твой актерский наряд слишком открыт, просто слишком тонки впопыхах надетые туфельки. И ты дрожишь, и в такт твоей дрожи конские копыта отстукивают ритм разлуки. Деревья, поскрипывая, наперебой вещают о том, в чем твоя вина. Ты, скорее всего, и сама знаешь это, но как же больно – лежать на припорошенной снегом, прихваченной первым льдом дороге у заднего крыльца дома, который никогда не был твоим, дома, в котором тебе уже не быть счастливой… Никогда… Ты ворочаешься во сне. За окном крещенская ночь готовиться отойти ко сну, и гасит звезды, словно горничная, проверяющая дом после того, как хозяева разбрелись по своим комнатам. Метель начинает стихать – ей тоже нужно хоть немного отдыха, потому что ранним крещенским утром детишки снова выбегут на горку кататься на санях, или на опушку – лепить снежную бабу, или в лес – пробираться в высоком пушистом снегу, изображая выслеживающих зверя охотников. Румяные девушки побегут к колодцу, и парни встретят их там первой шуткой, первой улыбкой, первой проказой после торжественной утренней службы. И тогда метели снова нужно будет соскальзывать с крыш снежной дымкой, вплетать снежинки в громкий задорный смех и заметать переплетенные заячьи следы в чащобе. Нынче же метель устала – она трудилась всю ночь… Но ты маешься, раскинувшись на пуховых подушках. Ты дышишь прерывисто, часто, ты что-то шепчешь, зовешь кого-то, не в силах выбраться из пелены тревожного сна. А где-то далеко в лесной избушке черные глаза ведьмы всматриваются в темноту - она всё еще не может позабыть о твоем давешнем приходе: «Услышь, пойми своё сердце… И не предай – только не предай его!» Гостиная. Свечи оплывают, и горький запах их с родни горечи в твоей душе. Ты пришла за победой, нырнув в унижение и выплыв из него новой – сильной, смелой, бесстыдной. Это ОН заставил тебя танцевать нынче позорный танец, он открыл правду о тебе худшим из способов, и ты не позволишь ему избежать наказания! А еще – не простишь! Вот ЕГО ты не простишь никогда! Он сидит, глядя перед собой недвижимым помертвевшим взглядом, и кажется даже: он растерян, и опустошен, и унижен не меньше твоего. Только это всё неправда, обман, которым он полон до самого дна души: все его слова и мысли ложь, как бы громко он не заявлял о своей любви к правде. Ведь не открыть же происхождение отцовской воспитанницы он хотел на самом деле! Теперь ты знаешь… Ты поняла только что главную, недосказанную тайну его души, спрятанную прежде за семью замками… «Вам нравится, да?» Если бы вчера тебе кто-то сказал, что ты превратишься в такую женщину – не поверила бы или рассмеялась в ответ, пряча за беззаботностью страх. «Нравится…» И ты прижимаешься к мужчине всё сильнее, забыв о робости, презрев стыд ласкается, выставляя напоказ свое тело, словно и не ты вовсе краснела раньше не то, что от столь бесстыдного прикосновения – даже от прямого взгляда. Но то был не ЕГО взгляд, с ним же всё не по правилам. С ним можно лишь сразиться и выиграть… Жаль только: выиграть можно, потеряв себя… «Вы ведь всегда этого хотели…» Пламя свечей тоже извивается, дрожит и вьется в такт мелодии, которую твоё тело ощущает внутри. Пламя опаляет, и горячит, и придает сил, изживает слабость. Водка подогрела кровь и растворилась в ней, отчего каждое движение нынче легче, стремительней, проще. За окном воет ветер. В камине трещит спасительный огонь – не то, что там, на промозглой промерзшей дроге. «Теперь я Ваша…» И что он сделает? ЧТО? Разве мало способов доказать, что он не достоин прощения? Да их сотни! Еще один его шаг, одно слово – и прочувствованное давным-давно «никогда» воплотится в настоящем непрощении. Одно прикосновение – длиннее, чем вечность. Его руки обхватывают сильно, крепко, даже странно, что ты не ощущаешь боль. Он настойчив – да, на коленях, но владеет тобой. Он понял, какой ты стала благодаря его приказу, благодаря предательству того, с кем он и жаждал тебя разлучить. Он понял, что теперь ты больше не барышня – пусть даже и ненастоящая, а значит: с тобой можно делать всё, чего он наверняка хотел, да поостерегся прежде. Его губы на твоей коже… Пламя свечей горит еще ярче, взлетает вверх, поджигает оконные занавески и уже оттуда перелетает на тебя – охватывает растрепанные волосы, скользит по телу ядовитой змеей. Его губы становятся таким же пламенем и вот-вот сожгут – тебе становится страшно. Отчего запретить ему, сказать, попросить нет ни сил, ни возможности? Единственное, на что еще способна охваченная пламенем ты, – так это вцепиться холодными пальцами в его волосы, отталкивая, оттягивая его от себя. Твои пальцы – лишь они не пылают, лишь они сочетаются с морозной зимой внутри. Он начинает целовать твои руки. Сперва робко, затем – всё смелее. Его поцелуи оставляют жар на каждом из пальцев, снова и снова оставляют свой жар. Его губы дрожат – наверняка в обмен на свой жар они забирают твой холод, и потому вздрагивают так трепетно и нежно, соприкасаясь с твоей кожей. Неужели он вообразил, что это тоже принадлежит ему – твое тепло, и запах твоей кожи, и ее мягкость в ответ на его прикосновения? Не слишком ли много он хочет? «Хозяин…» И пощечина была бы менее хлесткой, ударила бы не так больно. По крайней мере, тебе, замершей с торжествующей улыбкой на губах, именно это видится в опустевшем его взгляде. В нем боль… или просто разочарование? Темнота не отталкивает – ты сейчас не боишься темноты, ты пока другая… Верно, такую тебя темнота скорее могла бы притягивать, манить необъяснимо и сильно, темнота сродни той, что плескалась несколько мгновений назад в мужских глазах… Но нет! Нет же – и не быть этому: никогда. Никогда… Какое страшное, какое безысходное слово… Ты выходила из столовой с величественным торжеством королевы. И рыжий парик в сведенных, точно судорогой, пальцах мог бы показаться тебе снятой на время короной. И облезлый мужицкий тулуп, заброшенный небрежно на плечо, сыграл бы роль драгоценной мантии. Даже по коридору ты шла медленно, тихо, вздернув подбородок. Ты смотрела прямо перед собой, и не опустила бы глаз – никогда. Никогда, никогда, никогда – отстучали часы в библиотеке, и приглушенным перезвоном подытожили: ни-ко-гда. Лишь в своей комнате ты чувствуешь, как мелкая дрожь бежит по телу, и знобит, и зубы сводит, словно от холода. Срывая с себя восточный наряд, путаясь в тонкой сорочке, во всех этих завязках, тесемках и кружевах, ты вспоминаешь того – первого. Ему ты простила бы всё. Вчера. Завтра… ты уже не знаешь, что будет завтра. Но об этом знаешь: того, второго, ты никогда не простишь. Ты повторяешь: «Никогда…» - засыпая. И ему, пришедшему утром, ты повторяешь с ночной решимостью, прямо и смело глядя в виноватые серые глаза: «Никогда». Хотя – вот уж поистине неисповедимы пути господние – даже в тот миг, упиваясь обидой и торжеством, ты понимаешь где-то в глубине души: простишь. ЕГО простишь… Ты просыпаешься, когда солнце уже высоко, и утренняя метель улеглась, оставив после себя снежные равнины, сверкающие в полуденных лучах россыпью драгоценных камней. Ты еще дрожишь: не понимая причин своего волнения, не помня, что же потревожило тебя во сне, ты стискиваешь простынь, твои пальцы побелели и замерзли. Но ты не можешь пошевелиться. Смотришь в окно – там солнечные блики отражаются от стекол и расцвечивают комнату радужным сверкающим узором. Сон растворяется в этом свете, в этом утре, в этой зимней морозной свежести, царящей за окном. А то непонятное, что всё ещё тяжелит веки, что грузом лежит на сердце, заставляя его биться чаще, стремительней… полноте: это лишь из-за быстрого бега в полночь по заснеженному темному лесу. Ты изрядно испугалась тогда – ты же такая трусиха… *** - Я такая трусиха… - Вот уж не сказал бы, сударыня. Мне, как никому другому, известно, сколь вы храбры и самоотверженны. - Ты снова смеешься! - Отнюдь. - Володя, будь же серьезен!.. Я никогда не рассказывала об этом никому на свете, а ты только и знаешь, что шутить надо мной. - Даже не думал об этом, Анечка. - Правда? - Правда. Но… ты говорила, что утром забыла сон. - Конечно! А как же я могла помнить его, глупый? Ведь я тогда не знала Миши, и ты был… - Каким я был? - Жутким, несносным грубияном! - Я?! Да Вы что-то путаете, госпожа баронесса. - А вот и нет, господин барон. Сударь!... Прекратите немедленно! Что вы…? - Что я?.. - Что вы делаете? Как можно!? - Разве непонятно? Прекрасная женщина позволила себя поцеловать… И сейчас опять позволит… - Влади… - Вы что-то хотели сказать мне, сударыня? - Лишь то, что ты по-прежнему несносен. - И всё равно ты простила меня. - Между прочим, слишком быстро. Хотя стоило бы помучить подольше… - Вздор! Я и так столько лет страдал. Может быть… за это ты меня и простила? - Глу-у-упый… Я не знала еще, не понимала, но ТЕБЯ – тебя бы простила всегда. - Но… Аня?! - Да. - Нет, ты не понимаешь… - Да! - Анечка, ты… - Да… Я люблю тебя. Тогда и сейчас, и всегда – безумно. Люблю… Вот так в тишине супружеской спальной «никогда», произнесенное необдуманно, неосторожно, выворачивается наизнанку, чтобы превратиться в «навечно» - одно на двоих… Конец