Жажда мщенья

Автор: Скорпион Жанр: мелодрама с элементами всего Рейтинг: PG-13 Герои: ВК и ИИ Корф, Анна, Репнин точно, остальные – как карта ляжет Пейринг: ВА, хотя у кого могут быть сомнения? Время и место: без существенных изменений Иван Иванович Корф бросил еще один задумчивый взгляд на распечатанное письмо, лежащее на столе. Ни имени, ни подписи – желтоватая вощеная бумага вместо конверта, внутри – свернутый вдвое листок, со знакомыми угрозами. Снова – вот уже второй месяц – одно и то же. Некий тайный враг клянется забрать его жизнь в отместку за совершенное много лет назад деяние. Барон нахмурился, в который раз пытаясь вспомнить, что же такое сделал когда-то, чтобы сейчас догнала его черная месть без имени и лица? Пожал плечами, не припоминая ровным счетом ничего в своем прошлом. Ну, разве что… Молодость его пришлась на тяжелое время, и война многим списала прежние долги. Возможно, тогда, в двенадцатом году, и произошло то самое событие, о котором говорится в письме, расплата за которое грядет? Что ж, разве упомнишь всех, кого пришлось рубить шашкой на скаку, придерживая поводья горячего взмыленного коня? Всех, с кем скрестила судьба на кровавых военных тропах. И если так, если он несправедливо поступил тогда, в пылу битвы… что ж, любое преступление заслуживает кары. И он готов принять ее, но… Но слишком многое стоит сейчас на кону, и, прежде всего, – жизни дорогих ему людей. Иван Иванович откинулся на спинку кресла, потянулся за бокалом и с наслаждением пригубил свой любимый бренди. Владимир – единственный сын и наследник, блестящий офицер лейб-гвардии, приближенный к престолонаследнику, едва ли нуждается в поддержке и защите, а вот Анна – совсем другое дело. Хрупкая и юная, воспитанница барона Корфа витает в облаках да зачитывается французскими романами. Разве сможет девочка постоять за себя, когда опекуна не станет? И как бы сделать так, чтобы ее будущее было спокойным и безоблачным? Старик задумался, прикрывая глаза, потягивая густо-янтарную жидкость. Разумеется, лучший выход – замужество, и при этом желательно, чтобы будущий супруг мог оградить Аннушку от всех бед и напастей, которые лишь может подкинуть злой рок. Не один молодой человек из достойной семьи уже заглядывался на изящную кроткую красавицу, выросшую в двугорском поместье Корфов, но все они, как пить дать, разлетятся в миг, стоит лишь сообщить, что на самом деле Анна пока что – крепостная. А значит… Значит, необходим кавалер, который не откажется от невесты, наплевав на ее происхождение! Только вот едва ли такие найдутся. Из всех знакомых барона ну разве что князь Михаил Репнин, племянник его старинного приятеля Сержа Оболенского, достаточно романтичен и мечтателен, чтобы жениться, поправ мнение света. Иван Иванович вдруг с силой стукнул бокалом по столу, так что горный хрусталь дал тонкую трещину. Черт! И у князя кишка тонка для такого поступка. Что же делать? Да выбора, в общем-то, уже не остается. Рука сама потянулась за бумагой. Аккуратно макнув перо в чернильницу, барон Корф вывел ровным почерком знакомое имя. *** В двери кабинета постучали так настойчиво и резко, что Иван Иванович дернулся, непроизвольно прижав ладонь к сердцу. В этот же миг без лишних церемоний в комнату вошел молодой барон. Владимир Корф не слишком ладил с родителем, но в последний год между отцом и сыном установились такие напряженные отношения, что оба предпочитали не мешать друг другу своим присутствием. Потому-то старший чуть ли не затворником поселился в родовом поместье, а младший занимал столичный особняк, служил при дворе и кружил головы первым красавицам Петербурга. Сейчас же от обычной угрюмой скуки, присущей лицу Владимира в присутствии отца, не осталось и следа. В прищуренных серых глазах клокотала ярость. Поручик уперся рукою в столешницу, смерив барона негодующим взглядом. - Как прикажете ЭТО понимать, отец? – во второй руке мелькнула смятая бумага конверта, и на стол упало письмо. – Извольте объясниться, и немедленно! - Всё очень просто, Володя, - развел Иван Иванович руками, а потом потянул поближе исписанный листок. – Это значит, что в ближайшее время ты должен жениться на Анечке. И ЭТО не обсуждается. Владимир молча присел и отвернулся. Затем, тряхнув головой, снова уставился на отца, так словно видел этого человека впервые в жизни. - Но неужели вы не понимаете, - его голос звучал неестественно приглушенно под высокими сводами отцовского кабинета, - во что выльется моя женитьба на этой… - Не смей так говорить об Анечке! – старший Корф предостерегающе погрозил сыну пальцем. – Тебе прекрасно известно, как она мне дорога. - Еще бы! Гораздо дороже родного сына, если вы так печетесь о ее будущем, и ни в грош не ставите мое! – Владимир криво усмехнулся, но какой-то горькой вышла эта всегда надменная, жесткая ухмылка. Его отец сложил ладони домиком и испытывающее взглянул в упор: - Что ты хочешь этим сказать? По-твоему, Аннушка недостойна того, чтобы стать баронессой Корф? - Аннушка, как вы изволите называть эту особу, не более чем обычная крепостная, живущая невесть на каких правах в моем доме! – вспылил молодой барон, и тут же строгий тон отца заставил нервно вздрогнуть, опуская глаза. - Не забывайся, мальчишка! Не в твоем доме. В МОЕМ… - бросил в ответ Иван Иванович, нарочито выделяя последнее слово. – И если ты не женишься на ней, изволь забыть о той жизни, к которой привык, ибо я не стану тебя поддерживать. Придется либо существенно ограничить себя в средствах, либо… найти себе жену по нраву, но даже тогда… Сердце старого барона уже давно подшаливало, вот и сейчас сделалось вдруг душно и стало нечем дышать, так что пришлось переждать эту неожиданную вспышку, отмахнувшись от обеспокоенного сына, и продолжить: - Даже тогда ты не получишь ровным счетом ничего. После моей смерти городской особняк получит Анна, а поместье и титул перейдут к сыну внучатого племянника моего усопшего кузена из Москвы. За сим предлагаю прервать ненужный спор и поговорить о свадьбе. Помнится, в тот день, когда твоя мать дала согласие… Скрипнув зубами, Владимир усилием воли загнул внутрь почти звериную ярость. Он уже не слушал, как отец предается воспоминаниям о собственной женитьбе, даже не допуская мысли, что он откажется назвать Анну своей женой. И ведь верно, он никогда не поступит так, ни за что… Серый взгляд молодого человека хищно блеснул из-под черных густых ресниц. Пожалуй, надо побыстрее сыграть свадьбу. Пусть почтенный Иван Иванович полагает, что убедил сына с помощью своего шантажа. Старику вовсе не обязательно знать истинных резонов поручика Корфа… За обедом в кои-то веки собралась вся семья. Впрочем, никогда за широким столом Корфов не царили мир и тишина. Сегодняшний день не стал исключением. Молодой барон вел себя излишне вызывающе и резко, старый постоянно хмурился, напряжение нарастало с каждой минутой, вот-вот, казалось, угрожая взорваться ураганом взаимных упреков и оскорблений. Анна, юная воспитанница Ивана Ивановича, как правило, помалкивала во время подобных церемоний, лишь отвечала на вопросы опекуна, смущенно улыбалась и торопилась поскорее окончить трапезу, встать, извинившись, и убраться к себе. Ведь в подобные дни дядюшка бывал излишне требователен и строг, а его сын – еще высокомернее, чем обычно. Еще бóльшим пренебрежением полнился его острый стальной взгляд, еще холоднее казалась ехидная ухмылка. И сегодня всё было так, только… Девушка едва ли могла бы объяснить почти незаметные перемены, произошедшие с молодым хозяином, оттого волновалась сильнее обычного. Она несколько раз опасливо косилась на Владимира за обеденным столом и испуганно отводила глаза, случайно ловя его взгляд. Это была не просто насмешка… Нет… Отчего-то Анна видела в ней ликование, так если бы барон знал о ней нечто, какую-то роковую тайну, от которой зависела сама ее жизнь, и каждый миг играл с нею, водил неопытную бесправную девушку по кромке крутого обрыва, готовый толкнуть вниз, и решал, решал, решал… Толкнуть? Или все же нет? Избавиться навсегда от ненавистной приживалки или же в последнее мгновение схватить за руку, спасая от неизбежного падения в пропасть? Вдруг перед глазами возникла эта картина: словно видение, ниспосланное свыше, мираж, предупреждение, неясное марево – часть ночного кошмара: она и Владимир Корф у реки за имением, холодный воздух и догорающая трава под ногами, вокруг – ни души, одни лишь его безразличные глаза и вытянутая рука, толкающая ее к краю… Стало страшно, душно, трудно сделать вдох. Анна так сильно стиснула тонкими пальчиками серебряную вилку, что даже Иван Иванович заметил, враз обеспокоившись: - Аннушка, девочка моя, что-то произошло? Побледнела вся. Послать за доктором? - Что вы, дядюшка, просто… здесь немного душно… Она поспешила заверить в этом опекуна, хотя сама с огромным трудом совладала со своей слабостью. Старый барон сокрушенно покачал головой. - Пойди-ка, отдохни, - и тут же добавил, понизив голос, - а через час зайдешь в библиотеку, у меня для тебя важное известие. Володя, ты тоже будь! Последнее – уже сыну, тоном, в котором проскальзывает тень разочарования и даже злости, немного недовольно и строго сведя брови. Анна, покидая столовую, краем уха услышала, как молодой поручик хмыкнул в ответ, а потом аккуратно прикрыла за собою дверь. Неожиданная слабость накатила тут же, накрывая с головой, как речная волна, в которую боишься нырнуть. Красавица прислонилась спиной к дверному косяку, бессильно роняя руки. Да что же это?! Откуда взяться дурным предчувствиям? Ведь вся ее жизнь – будто подарок, доставленный не по адресу: краденые почести, восхищение, в любой миг готовое рассеяться, как утренний туман, да благополучие, замешенное на лжи так густо, так крепко, как ароматное тесто в деревянной кадушке у Варвары. Что-то получится из всего этого? Что случится, узнай все правду о происхождении воспитанницы барона Корфа – крепостной без роду, без племени? Часы мерно отбивали минуты, торопились, спешили за непрерывным потоком времени, и не было покоя постоянно движущимся вперед непоседам-стрелкам. Анна то и дело косилась на циферблат, посверкивающий в тени угла, и, совсем уж разволновавшись, спустилась вниз раньше положенного срока. Хотела тут же развернуться и сбежать, когда заметила со ступенек молодого барона, сидящего в кресле в гостиной. Вальяжно закинув ногу за ногу, Владимир со скучающим видом перелистывал страницы какой-то книги, казалось, не обращая на вошедшую девушку ни малейшего внимания. Но стоило ей сделать крошечный шажок назад, неловко ухватившись за перила, как Корф поднял голову. - Анна! – в его негромком окрике было всё: и наигранный восторг, и притворное удивление, и непонятного свойства триумф, объяснять себе который она, надо признаться, побаивалась. Легким кивком головы в ответ на вежливое приветствие попыталась отделаться от навязчивого внимания серых глаз барина, но тот лишь изогнул бровь едва заметной дугой насмешки. - Уже уходите? Не стоит торопиться… - ловким движением поручик оказался рядом с ней, прерывистое дыхание обожгло нежную девичью кожу, а горячий шепот заставил вздрогнуть. – Теперь ты никуда не убежишь от меня… Девушка отбросила мужские руки, ставшие бесцеремонными. - Вы забываетесь, сударь! – сказала ровно и уверенно, пряча как можно дальше сокровенный страх: на самом-то деле разве смеет она, обычная крепостная, воспитанная в притворном лживом блеске, уличить в неподобающем поведении собственного хозяина? Впрочем, Владимир не слишком вслушивался в ее слова. Пожалуй, более всего в нынешний миг его интересовала мягкая и нежная мочка аккуратного ушка с сияющей капелькой драгоценного камня в золотом ободке. Соблазнительно виднеясь из-под вьющихся локонов, что игриво выбились из прически, она манила мужчину, настойчиво звала, увещевала склониться и прильнуть к ней губами. Барон уже почти касался маленького ушка, когда хрупкая красавица в его руках увернулась от поцелуя, вырвалась и замерла в нескольких шагах от своего мучителя. Она дышала неровно и тяжело, бездонные глаза, потемневшие от страха, сияли светом далеких звезд в холодной ночной вышине, щеки горели от смущения и негодования, а уголки рта немного подрагивали, делая девушку еще более неприступной. И более желанной. Владимир недолго с любопытством рассматривал юную воспитанницу отца, затем же, скрестив руки на груди, удовлетворенно улыбнулся. - Прекрасно… - в его бархатном голосе проскользнули метательные нотки, и от этого Анна вздрогнула, непроизвольно шагнула назад, упершись спиной в неровную поверхность двери. - Что вам нужно? – нынче скрыть испуг уже не представлялось возможным, но все равно девушка гордо вскинула точеный подбородок. Молодой барон медленно подошел, сверху вниз взглянул на загнанную в ловушку птичку, уперся ладонью в стену и улыбнулся, ощутив под пальцами прохладную шелковистость золотых волос. - Совсем скоро ты будешь моей… - проговорил, смакуя каждое из произнесенных слов, запнулся на миг, чтобы насладиться их долгим ярким вкусом, и выдохнул на грани слуха, - Анечка… - Н-нет, - она мотнула головой. С трудом не поморщилась, когда несколько волосинок безжалостно оборвались, прижатые его пальцами. – Этого не будет! Никогда! Проводив долгим взглядом быстро удаляющуюся стройную фигурку, Владимир ухмыльнулся. Он уже знал: всё-всё будет не так. И преднамеренно не сообщил невесте о скорой свадьбе. Пусть это сделает отец, пусть именно из уст доброго дядюшки непокорная красавица узнает весть, которой суждено изменить ее жизнь. Их жизни… Когда череда мелких быстрых шагов осталась растаявшим вдали эхом отзвуков, Владимир прислонился к дверному косяку совсем рядом с тем местом, где только несколько мгновений назад замирала от его прикосновений красавица Анна, и шумно выдохнул. Да что же с ним такое? Дух противоречия вцепился мерзкими щупальцами в его сердце - не иначе. И яростно сдавливал каждый раз, лишь стоило где-то рядом появиться крепостной отцовской воспитаннице. Под час молодому человеку казалось: эту жгучую боль можно пережить, перетерпеть, выдохнуть и пойти дальше. Или же справиться с нею, заглушая шумными веселыми компаниями и ласками пылких любовниц. А возможно, стоит просто запастись безразличием да выплеснуть его на белокурую хрупкую девушку, воспитанную его названной сестрой? Как бы там ни было, а в присутствии ее огненно-горячий демон в груди бился и стенал, вспыхивал искристым жаром и заставлял говорить немыслимые вещи. Лишь тогда, охлажденная насмешками и упреками, притуплялась боль. И барон Корф уже здраво отдавал себе отчет в ее невероятной, немыслимой природе. Он любил… Давным-давно, как могло бы показаться, а на самом деле какие-то несколько лет назад еще юношей он понял, как сильно манит и притягивает к себе худенькая девочка, некогда приведенная отцом в дом. Тогда ее красота только начинала расцветать. Нынче же, взлелеянная подобно диковинному северному цветку, Анна стала невообразимо желанна. И чем дальше находился он, чем томительнее мучила сердце разлука, тем сильнее молодой барон сходил с ума от одной мысли, что в это самое время его крепостная может быть потеряна для него навсегда. Может ли?.. Теперь, уже нареченный её жених, он знал, что никогда никому не отдаст свою Анну. И впору было простить отцу это упрямое нежелание даже думать о будущем сына – ведь разве он хотел чего-то в этой жизни более возможности обнимать и целовать девушку, окончательно сведшую его с ума? Почему же так больно, так холодно стало в груди, когда Иван Иванович не терпящим возражения тоном заявил о своей родительской воле? Оскорбленный, Владимир тогда предпочел изобразить злость и равнодушие, говорил вовсе не то, что чувствовал, чем горело сердце. Почему?.. Поручик хмыкнул, криво улыбнувшись собственным мыслям: он опять решил досадить отцу отказом, резкостью отплатить за обиду, отдаваясь сидящему в душе подобно червоточине его собственному противоречивому бесу. Впрочем… может, оно и к лучшему. Может, отцу не следует знать ровным счетом ничего об этой боли, об этой любви… Пусть и впрямь думает, что победил непокорного сына и, тешась этой маленькой победой, не замечает ничего вокруг своего маленького театрального мирка… Где-то недалеко стукнула, закрываясь, входная дверь, и барон словно очнулся. Отец вернулся с прогулки. Пора расставить все точки над «і» - раз и навсегда! Широким шагом он направился к библиотеке. - Ты с каждым днём всё хорошеешь, Аннушка… - чинно восседая в высоком кресле, Иван Иванович улыбался, его взгляд казался каким-то мечтательным и умиротворенным – вовсе не похожим на горящие глаза его сына. Анне достало сил улыбнуться в ответ, склоняя голову в благодарности опекуну. Но противно сковывающий страх заставил мельком взглянуть на молодого барина, подпирающего плечом старинный книжный шкаф. Рядом с Владимиром было неспокойно. Было тревожно и тяжело дышать – особенно если он пристально всматривался в лицо, будто пытался рассмотреть, что же скрыто на самом деле за маской послушания и робости. Когда он подступал особенно близко – по всему телу прокатывалась волною безотчетная, быстрая, непонятная дрожь, подкашивала коленки, твердила вновь и вновь, как опасен это человек. И сегодня Анна ясно убедилась в правильности своих ощущений. И впервые по-настоящему испугалась ЕГО… Она бы и сейчас с радостью откланялась, сославшись на необходимость повторять бесчисленные гаммы музыкальных пассажей, только дядюшка, похоже, вовсе не замечал её волнения и страха. Спокойный, каким уже давненько не был за последнее время, он пригласил детей присесть напротив и зычно объявил: - Анечка, я принял единственно правильное решение, способное полностью изменить твою жизнь! Девушка вздрогнула. Ей, крепостной, живущей в доме по непонятной барской прихоти, не приходилось ждать каких-либо еще подарков от судьбы, но тем желаннее, тем дороже были несмелые мечты о свободе. Неужели барон… Мысль додумать так и не удалось, синие глаза широко распахнулись, стоило мелькнуть в руках опекуна свернутой гербовой бумаге. Непрошенные слёзы дрогнули на ресницах, солёным привкусом остались на приоткрывшихся розовых губках. - Иван Иванович… Дядюшка… - она была готова хоть сейчас кинуться в ноги человеку, в миг подарившему ей весь мир – бесконечный и многогранный, но старый барон лишь медленно помотал головой, передавая заветную вольную, и растроганно проговорил: - Девочка моя… Я давно должен был, но… разве мог вот так отпустить тебя, выпустить без надежной защиты в суровую реальность суетного мира? – Анна всхлипнула, всё еще не решаясь поверить в произошедшее, и этот звук заставил её опекуна чуть нетерпеливо прищуриться. – Ну, полно, полно, дочка. В конце-то концов, не мог же я позволить сыну взять жену из крепостного сословия? Сперва она даже не поняла услышанных слов. Недоуменно взглянула на человека, которого привыкла считать благодетелем, думающим только о благе своей воспитанницы. Неверно истолковав её молчание, Иван Иванович подвинул на край стола желтоватые листы документов: - Разумеется, происхождение у моей невестки будет самое благородное. – Довольный собою, старший Корф поднялся. – Думаю, свадьбу назначим сразу же по окончании Петрова поста. Как же тебе повезло с невестой, Володя… Обращаясь к сыну, Иван Иванович, впрочем, не удосужился взглянуть на него – просто посчитал ненужным в очередной раз портить себе настроение насупленным видом наследника. Иначе наверняка отметил бы, как губы молодого человека дрогнули, пряча счастливую улыбку – ту, что не имеет ничего общего с насмешливой холодностью или колкой презрительной издевкой… Но старый барон вдруг стукнул себя по лбу, вспомнив о чем-то важном, и незамедлительно покинул библиотеку. Оставленные один на один, Владимир и Анна замерли, будто врастая в тишину, упорно и настойчиво заполоняющую комнату, скользящую по бархату штор и немного пыльным книжным полкам. Он станет её мужем. ОН! Насмешливый, жестокий, ненавидящий её за невесть какие прегрешения! Девушка зажмурилась, боясь не расплакаться, лишь теперь в полной мере осознавая то, что нынче произошло. Руки ослабли, не в силах удержать даже легкий бумажный свиток, и вольная выпорхнув из тонких пальцев, откатилась к дивану. Только красавица даже не пошевелилась, чтобы поднять её. Очнулась от теплого прикосновения к щеке и пугливо отпрянула в желании сбежать от пугающей близости нависшего над ней мужчины. Но Владимир крепко обхватил хрупкий стан, не отпуская, не освобождая её, поднес к девичьему лицу зажатую в свободной ладони вольную и, не отпуская смятенного синего взгляда невесты, провел шершавой бумагой по нежным губкам. - Я же говорил тебе… - его шепот был громче грозовых раскатов. – Совсем скоро мы поженимся, и ты будешь только моей, Анечка… Его шепот был словно рокот бури, зарождающейся в вышине над лесом. Его глаза блестели из-под изогнутый черных бровей молниями. Анна же - она так давно, так панически боялась гроз… Последующие несколько дней продолжалось одно и то же. Непонятная дрожь колотила тело при одном взгляде на будущего мужа, заставляла сцеплять зубы и крепко-крепко сжимать кулачки – так, что ногти впивались в нежную кожу, и только боль несколько унимала этот страх, притупляла его своей яркой, пронзительной вспышкой. Анне всё чаще и чаще приходилось взывать к спасительной боли, пока однажды, учтиво целуя перед завтраком руку невесты, молодой барон не заметил на ладони тонкие багровые царапины. Тут же серые его глаза опасно прищурились, ровно очерченные скулы напряглись. - Что это?.. – невозможным казалось понять, чего больше в глухом низком голосе – угрозы или раздражения. Красавица сжалась в комочек, опуская очи долу, и с трудом смогла выдавить из себя: - Простите, я не нарочно… Владимир же отчего-то разозлился пуще прежнего, заставил ее поднять голову и посмотреть на него. - Анна! Его взгляд пылал. И был так близко – девушка могла бы рассмотреть сейчас каждую из его ресниц, могла бы рассказать о каждом оттенке его горящих зрачков. От него пахло табаком и совсем чуть-чуть – крепким алкоголем. Впрочем, это, верно, от коньяка, что поручик любил добавлять в утренний кофе после завтрака. Его губы произносили что-то – она не слышала слов. Да и зачем?! Всё ведь и так понятно: наверняка, снова обвиняет её во всех своих напастях да грозит тем временем, когда суровая судьба навсегда отдаст её в его руки. Хотелось – до отчаянья, до крика хотелось закрыть уши и сбежать отсюда немедленно! Не видеть, не слышать, не чувствовать его рядом – хотя бы до дня свадьбы. Но присутствие жениха стало проклятьем. С самого первого дня Владимир не оставлял ее, всё время норовил быть рядом. Его улыбка, направленная на отцовскую воспитанницу, иногда могла бы показаться мягкой, жестокие насмешки походили больше на дружеские шутки, да и в целом барон не делал ничего предосудительного, и всё же… Ей постоянно чудилась умелая игра. Даже в непримечательных, обыденно вежливых знаках внимания с его стороны девушка пыталась рассмотреть угрозу. Казалось: вот-вот ему надоест прятаться за личиной снисходительного смирения, он снова, как и тогда, подстережет её в коридоре, прижмет к стене, а затем, не дожидаясь свадьбы, силой утащит к себе, и там… Нужно быть совсем уж наивной глупышкой, чтобы не понимать, чего от нее хочет Владимир. Это одновременно и страшило Анну, и заставляло пылать смущением ее лицо, опасным жаром разливалось по телу. Совсем скоро жених станет мужем и сможет забрать своё по праву… Но разве он – порывистый, дерзкий, не привыкший считаться ни с кем и ни с чем – станет ждать? Разве станет – если уже сейчас, тяжело дыша, склоняется к ней, опаляет дыханием щеки, смертельная бледность которых так и норовит смениться багрянцем… Его руки лишь чуть сжали плечи хрупкой красавицы, но она вздрогнула, как если бы испытала чудовищную боль, в страхе зажмурилась, и вдруг… всё закончилось. Жар сменился прохладой, скользнувшей в открытое окно, близость мужского тела исчезла, как и не было, сильные руки выпустили тонкое напряженное тело. Когда девушка несмело приоткрыла глаза, молодой барон уже стоял напротив, и в глазах его застыла надменная улыбка. - Вы еще успеете привыкнуть ко мне, - левый уголок губ дрогнул и насмешливо приподнялся в кривой ухмылке. – До свадьбы целая неделя… Неделя! Всего лишь семь дней, а за ними – хоть в омут! Оказавшись у себя в комнате, Анна обреченно опустилась на кровать. Хотелось не просто заплакать – зарыдать, заголосить над горькою своею никчемной долей, отдающей ее мужчине, в чьем сердце нет, не может быть ничего, кроме жгучей ненависти к бывшей крепостной. Раньше, выслушивая нелепые приказы, незаслуженные упреки молодого барина, она могла хотя бы рассчитывать на заступничество дядюшки, но вот теперь… Иван Иванович всегда относился к ней с отеческой заботой, возможно даже, слишком трепетно, слишком ласково… Нет-нет, а юной воспитаннице иногда все же доводилось слышать от прислуги и мерзкие сплетни, и грязные намеки. Но чаще всего – просто завистливо брошенное «И чем-то барина старого приворожила, что стала милей родного сына?!» Милее родного сына? Оттого сейчас и решил упрямо, что этот сын станет лучшею для нее партией?! Милей родного сына… Не за это ли так люто ненавидит ее нареченный жених? Иван Иванович всегда потакал ей, исполнял любой каприз, одевал, словно фарфоровую куклу, так что она, обычная крепостная, ни в чем, никогда не ведала отказа. Только нынче барон словно враз позабыл о своей любви к воспитаннице: на просьбы и мольбы, на слезы – на всё у него один и тот же ответ: «Так будет лучше, девочка». И суровое: «Я уже всё решил». А время идёт, неумолимо, неотвратимо приближается день свадьбы. Деревья грустно облетают на ветру, и серою вереницей стремятся куда-то вдаль осенние тучи. Анна извелась за эти дни: еще тоньше, еще изящнее стала фигурка, еще прозрачней, еще больше – грустные серо-голубые глаза, еще белее – шелковистая кожа. Всё чаще в уединении спальной никли плечики, но они же гордо расправлялись в присутствии будущего мужа, и тогда вся красавица превращалась в решительность. И с вызовом встречала напряженный, чуть прищуренный мужской взгляд. Даже в день свадьбы, пересиливая себя, девушка сумела спрятать страх и высокомерно улыбнулась жениху, замершему у алтаря. Неторопливо, как то свойственно всем священнослужителям, отец Павел начал обряд. И глубокому его басу вторили дрожащим пламенем венчальные свечи, до смерти связывая жену с мужем тонкой нитью струящегося дыма. Анна вздрогнула, когда пришла пора отвечать на вопрос батюшки, но всё же тихо промолвила: - Да… - и на миг прикрыла глаза, внимая уверенному «да», произнесенному Владимиром. Ну, вот и всё… Свершилась невесть откуда взявшаяся мечта доброго дядюшки, воплощена странная прихоть. Едва прикоснулись к ее рту чуть влажные, горячие губы жениха… Нет! Мужа… Только помрачневшая красавица уже давно решила: не станет игрушкой ветреника, избалованного женскою лаской! Он может пугать ее, грозить хоть всеми адовыми муками – не станет! Когда молодые вышли из церкви, принимая поздравления многочисленных гостей, Анна лишь учтиво склонилась, приветствуя утирающего слезы радости свекра, и на грани слуха шепнула: - Дядюшка, я очень устала… Позвольте…? - Ну, разумеется, Анечка, дитя моё! – старик, расчувствовавшийся и ставший оттого еще более мягким, строго свел брови, взглянув на недовольное лицо сына, усадил новоиспеченную невестку в свою коляску и велел трогать без промедления. Остались позади и тут же начали обсуждать невиданный пассаж словоохотливые уездные кумушки, мужчины многозначительно переглядывались, а холопы, столпившиеся неподалеку в бесхитростном желании поглядеть на свадьбу молодого барина, недоуменно чесали затылки. И уже никому, в сущности, не было дела до самого младшего барона Корфа, который, что-то негромко буркнув сквозь зубы, в скорости велел подать ему коня, вскочил в седло и резко натянул поводья. - Аннушка, - Иван Иванович вздохнул и как-то робко дотронулся до плеча красавицы, застывшей в углу гостиной. – Я знаю, сейчас ты… не слишком счастлива, но поверь: у меня не было выбора. Пройдет время, и ты поймешь меня. И ты… и Володя… Старик замер, не решаясь продолжить, высказаться до конца. Видимо, слишком тяжело было говорить об этом – так что барон вскоре оставил невестку в покое и одиночестве гостиной. Анна даже в некотором роде была благодарна за это прежнему опекуну: ей действительно было о чем подумать. Возможность показать молодому мужу, что он, невзирая на новый статус, отнюдь не хозяин положения и уж точно не хозяин ей, немного взбодрила. Но вместе с тем еще сильнее сбила с толку и так едва ли что-то понимающую девушку. Дядюшка, как и раньше, печется о ее благе, это же ясно! Даже не стал считаться с единственным сыном – не предложил Владимиру поехать с ними. Ясно… и все-таки совершенно непонятно: почему? Зачем был весь этот фарс со свадьбой, а раньше – вольная, помолвка, невесть, как и откуда добытые фальшивые документы, подтверждающие ее благородное происхождение. Теряясь в догадках, Анна несколько раз за вечер пыталась поговорить об этом с заботливым опекуном, ставшим нынче еще более заботливым свекром. Только он всё отмалчивался… То раскуривал трубку у камина, то вспоминал молодость, почти незаметно смахивая со щеки скупую старческую слезу, и приправлял воспоминания горчинкой отменного заграничного бренди. А то и вовсе молчал, размышляя о чем-то своем, оставив воспитаннице возможность выговориться. Хоть и не потрудился учесть отчего-то: бывшая крепостная девица Анна Платонова, новоиспеченная юная баронесса Корф, вовсе не из тех разговорчивых барышень, что склонны без умолку поверять всем вокруг душевные тайны и переживания. Девушка немного посидела рядом с бароном, чинно сложив руки на коленях, и в скором времени попросилась отдохнуть. Иван Иванович лишь кивнул в ответ, расплывшись в открытой отеческой улыбке: - Разумеется, ступай, девочка моя… Суматошный выдался день, немудрено утомиться… Поцеловав невестку в лоб, он удалился в библиотеку, с чем, чтобы дальше коротать вечер в компании любимого бренди да умиротворенного уединения. Анне осталось молча проводить его взглядом и поспешить в свою спальную, втайне благодаря небо за то, что не вернулся еще к этому времени молодой барон… *** Владимир приехал далеко за полночь, расположился в гостиной и устроил там настоящий разбой, перебудив всех слуг громкими требованиями подать еще водки. Когда услужливая горничная Полина поклонилась, подавая рюмку молодому барину, и словно невзначай уронила с плеча цветастый платок, его просто передернуло от дикого отвращения. Нет, Поленька, статная, румяная, доступная, была чудо как хороша, в свои восемнадцать уже во всю привлекала мужские взгляды. Да и хозяину была бы рада хоть как услужить, только… разве нужна ему эта девка, разве нужна хоть одна женщина в целом мире, кроме собственной жены?! Владимир провел остаток дня после венчания в местном трактире. А за ним – и половину ночи. Сам пил за свою свадьбу и щедро угощал всех, кто хотел поздравить барона Корфа, коих оказалось немало. Конечно! Молодой человек горько усмехнулся: как бы ни обсуждали в уезде странную женитьбу поручика, желающих выпить за чужой счет всегда предостаточно. Медленно, не отпуская с губ кривой недоброй усмешки, скользнул по Полине безразличным взглядом: - Ну, чего стала? Уходи… - и вдруг вскочил, резким движением зацепив скатерть, так что графин и какие-то приборы грохнулись на пол с ошалелым дребезжащим звоном. – Вон! Убирайся вон! Горничная сжалась от хриплого крика, не осмеливаясь подобрать осколки стекла. В какой-то момент показалось даже: разъяренный хозяйский сын сейчас ее ударит, но тот застыл, тяжело дыша, и девушка поспешила спастись бегством. Развеселенный ее испугом, Владимир громко хохотнул и развернулся, было, в намерении добрести до собственной комнаты, но синий взгляд жены обжег душу заслуженным упреком. Впрочем, полноте! Ему ли, барону Владимиру Корфу, выслушивать… Ну довольно же врать себе! Если бы красавица сказала хоть одно слово, хоть как-то выказала недовольство его поведением, он бы понял: ей не всё равно! Понял бы – и упал к ногам истомившей его возлюбленной, враз покаялся во всех мыслимых и немыслимых грехах. А ещё… сделал бы то, что задумал осуществить сразу же после венчания, но не смог, сраженный нанесенною отцом обидой и собственной взыгравшей гордыней. Признался бы Анне, что влюблен… Что любит её – и готов за одну улыбку бросить мир к ее ногам, готов умереть за один-единственный благосклонный взгляд! Но упрямица молчит. Молчит, не удостоив супруга ответом, лишь смотрит осуждающе! И распущенные волосы золотятся, играя отблесками пламени зажженных свечей. Бесконечно желанная – и недосягаемая, любимая, но холодная, неприступная – и всё же безраздельно, полно принадлежащая ему, венчанному мужу, как никогда не принадлежала, будучи крепостной. Барон шагнул навстречу прелестнице и отвесил ей поклон с коварной улыбкой на губах: - Сударыня… - Вам не следовало так задерживаться, Владимир, - нарочито строго произнося слова, Анна настороженно следила за тем, как молодой человек, церемонно склонившись, поцеловал ее пальчики, и ловко отняла руку. – Ваш батюшка волновался… должно быть… То ли неуверенность в нежном негромком голосе, то ли смущенный, чуть растерянный вид девушки заставили Корфа покачать головой: - Волновался? Ой ли, Анна… И потом должен же я был отпраздновать… хм.. нашу свадьбу? Кстати, как сие событие отметила моя драгоценная супруга? Смею надеяться, вы не слишком скучали в моё отсутствие? Ибо теперь я дома и весь ваш! От напоминания о своем нынешнем статусе красавица чуть порозовела, затенив взгляд ресницами, и попыталась улыбнуться на заявление барона в надежде, что он просто шутит. Правда, вышло не очень убедительно… Как ей было праздновать такое? Да и… с кем? - С кем?! – угрожающе прошипел Владимир, оказавшись к ней вплотную, и горячее дыхание, приторно-горькое от выпитого мужчиной спиртного обожгло коже щеки. Анна с ужасом поняла, что, растерянная, высказала вслух свою последнюю мысль. И вопрос мужу явно не понравился… - Владимир Иванович, я только хотела… - начала, было, она, но мужские руки крепко вцепились в хрупкие девичьи плечи. - Владимир Иванович? – он хрипло рассмеялся, - право же, сколько почтительности, сударыня! Впрочем, верно, именно так и следует разговаривать с мужем, дорогая. С мужем… Последнее слово он не сказал – прохрипел отчего-то вдруг севшим голосом, притянул Анну к себе и прильнул поцелуем к бархатистой шейке. Увлеченные ладони чуть приспустили с плеч тонкое кружево пеньюара, и девушка всхлипнула, ощутив жаркие мужские губы еще ниже. Как же сладки, как запретно-желанны эти его прикосновения… И уже становится неважным, что он просто зол и пьян, и жаждет заполучить себе вожделенную игрушку, теперь уже на законных основаниях… Какая разница, что он не любит? Какая разница – если губы уже готовы протяжно выдохнуть его имя, если тело уже податливо льнет к нему, мечтает покорно отдаться требовательным объятьям?.. Анна, не помня себя, робко скользнула ладонями по напряженной спине мужа, но треск разорванной ткани в одно мгновение вернул ее на землю. Испуганно оттолкнув барона, девушка отскочила назад, судорожно подбирая жалкие лохмотья, коими в один миг стали кружева пеньюара. - Вы с ума сошли… Что… что вы себе позволяете?! Владимир невозмутимо пожал плечами: - Ничего такого… Лишь хочу получить своё по праву! – он ничем сейчас не выдавал нетерпения, только, может, дышал немного чаще обычного, да потемневшие глаза полнились нездоровым хмельным блеском. Он, плавно ступая, подходил ближе и ближе к строптивой красавице, и в каждом его шаге скользила угроза. Анна попятилась к стене, но, казалось, всё еще не верила, что этот человек способен причинить ей настоящую боль. Обидеть, унизить – да, она уже привыкла выслушивать от него самые нелепые обвинения, самые обидные колкости. Но боль… Владимир словно читал сомнение и надежду в распахнутых глазах жены, и омерзение к себе клокотало где-то в глубине души, но не могло вынырнуть оттуда. Слишком многое мешало: поведение отца, эта дурацкая спесь, уязвленная гордость, выпитый алкоголь, наконец! Мешало – и не давало остановиться. Одним рывком Корф оказался рядом с Анной и снова прижал ее к себе, вырвал из рук, стянул с плеч превратившийся в лохмотья разодранный пеньюар, оставляя прелестницу в одной тонкой сорочке, не скрывающей фигурки. Мужская рука дерзко легла за девичью грудь, и Анну словно молнией прошибло, одновременно и сладкой, и противно-горчащей. Непонятное томление подломило колени, качнуло тело, опять готовое отдаться на милость завоевателя, но яркою вспышкой пронеслась в голове мысль, предостерегая: «Он до сих пор считает себя твоим хозяином. Только хозяином – и никогда не позволит себе стать для тебя кем-то другим!» Даже подневольная, не признавала крепостная воспитанница барона Корфа мучительно-темной власти его сына. А уж теперь – свободная – не признает и подавно! Девушка ловко вырвалась из объятий залюбовавшегося ею мужчины и бросилась к своей спальной. Ошарашенный, Владимир замер на несколько секунд, приходя в себя, а потом устремился за ней. Проигранного времени хватило, чтобы жена захлопнула дверь прямо перед его носом, защелкнула внутренний замок и даже подперла собою дубовую дверную створку. - Откройте, госпожа баронесса! – настойчиво проговорил Корф. Он слышал, вернее, ощущал каким-то неведомым шестым чувством, как Анна шумно выдохнула по ту сторону преграды, но не дождался ответа. Еще пару раз повторив приказ, он уперся плечом в дверь и с силой толкнул её… Видно, петли слишком добротно держали дерево: чуть скрипнув, дубовая дверь и не подумала открываться. Зато ушибленное плечо заныло, Владимир скрипнул зубами и всем весом налег на нежеланное препятствие. - Анна, открой! – он уже не хотел спорить с молодой женой или донимать ее упреками. Просто там, за дверью, была самая прекрасная в мире девушка, отныне принадлежащая ему одному, и ни о чем другом барон не мог думать – все мысли напрочь отсекало воспаленное хмелем и желанием сознание. Едва ли в состоянии справиться с собственным голосом, молодой человек вновь и вновь пытался вышибить эту чертову дверь, только, вопреки ожиданиям, это оказалось намного сложнее, чем заставить себя смирить гордость, подарить руку, сердце, имя вчерашней крепостной. Глухие удары отзывались в теле новой болью, боль порождала злость, быстро переметнувшуюся в ярость, а вековой дуб всё не уступал дорогу в девичью спальную. Владимир в последний раз ударил по деревянной поверхности двери, да так сильно – в кровь разбились костяшки пальцев. Устало опустился на пол, прижимаясь спиной к стене, и прикрыл глаза. Нескольких минут покоя хватило, чтобы остыть, а выпитое накануне спиртное загорчило во рту. Или, может, то был привкус разочарования? Кое-как поднявшись, барон направился к себе, даже не оглянувшись на так и не осажденную нынче крепость. Если бы он только знал, что происходило за стеной… Если бы только знал, как, дрожа, закрыв руками заплаканное личико, ждала Анна того мига, когда сорвутся кованные петли, - до утра просидел бы у комнаты любимой, и молил, молил хрупкую красавицу о прощении. Но, видать, слишком много выпил, слишком сильно хотел, слишком мало думал. И не понимал, совсем не понимал свою жену, хрупкую и слабую, испугавшуюся собственных чувств больше, нежели заносчивого молодого хозяина! Впрочем, стоит ли сожалеть о том, что прошло? Ночь сменилась новым утром, унося в отступившей темноте былые горести и непогоды. Первые лучи разогнали серые полотнища туч, и даже ветер казался каким-то теплым, мягким, бархатным… Анна встала поздно. Сперва не спала – нелегко заснуть, если страх мерзким холодом копошится в душе, мутным обещанием беды витает над головою. Когда же заснула, наконец, будто с головою рухнула в мучительный кошмар. Там ее мир рухнул, там высокая дверь не выстояла, да и она тоже не выстояла под настойчивостью сильных мужских рук, под горячей запретной сладостью губ, которые удалось познать однажды супротив своей воли, но забыть которые теперь не хватало сил. Отчего так растревожил покой насильно сорванный поцелуй? Девушка предпочла бы не думать об этом, но, как назло, мысли кружили пчелиным роем, назойливо напоминая о пылкости молодого барона, и внутри тонкой, хлесткой, туго натянутой струною зарождался этот страх… Он дрожал, отдавал стуком сердца в висках, напоминал раз за разом, сколь непредсказуем, сколь жесток человек, ставший венчанным мужем, и что угодно можно ждать от него, кроме, разве что, милосердия. Ибо ему неведомо такое слово! Ибо в его сердце нет, не может быть ни капли жалости к безродной сироте, вчера еще бывшей бесправной крепостной, а сегодня вместо мимолетного развлечения на ночь ставшей женою – законной женою… - Нет!.. – тихим стоном сорвалось с губ, теплым дыханием осталось на запотевшем оконном стекле. Нет, он никогда ей не простит этого своего унижения – он, высокомерный и гордый, до смерти не забудет глупого отцовского приказа жениться бог весть на ком, больше походящего на стариковскую прихоть. Смешную прихоть, что – Анна вздохнула еще горше – что испортила жизнь двоим людям. Только вот платить по счету разве Ивану Ивановичу? Это ведь ЕЙ каждый день, каждый миг отдавать Владимиру, словно дань, крупицы покоя и радости в счет чужого долга, пока смерть не разлучит их, пока смерть не разлучит… А в тихом, почти ласковом его шепоте – не скрыто ли обещание угрозы? И разве не лютая ненависть скрывается в ярком, как звезды, блеске серых глаз? Когда он так рядом, что можно разглядеть все черточки его лица, - не торжествует ли презрение за маской снисходительного благодушия? И ведь самое страшное: когда он так близко, испуганная барышня, воспитанная во лжи, готова поверить в его обман, вновь и вновь, тысячи раз проклиная себя, - да, она готова поверить ему. Была готова, по крайней мере, до сегодняшней ночи, когда, точно обезумев, муж пытался добраться за нее через дубовую преграду двери. Пережитый ужас до сих пор не покидал юную красавицу, заставляя с опаской поглядывать в ту сторону. Нынче Владимир сам всё расставил по местам: в его душе нет ничего, только яростная злость. И никогда поручик Корф не позволит Анне познать хоть капельку счастья – ненависть не оставляет места для счастья. Просто… нужно научиться как-то жить даже с этим горестным открытием. Опять вздохнув тяжело и протяжно, девушка провернула в скважине ключ и потянулась к ручке… - Здравствуй, Поля, - даже вредная горничная, беспрестанно строившая козни барской воспитаннице, показалась сейчас родной и близкой, так что губы сами расплылись в искренней улыбке. Полина лишь фыркнула в ответ, давая понять, что не желает приветствовать новоиспеченную молодую баронессу, и с деланной вежливостью поклонилась в пояс: - Чего прикажете, барыня?.. – слащавый голос не мог бы скрыть зависти, даже если бы служанка пыталась. - Ничего… Ничего не надо, - Анна отвернулась, поспешив к лестнице, в надежде, что не слишком заметны ее поникшие плечи. Баронесса… Наверняка, Полине эта скорая свадьба точно кость в горле. Да разве она одна недоумевает, за что Анне такое счастье? Не то, что дворня, даже деревенские, небось, обсуждают вчерашнее венчание. Ну а баронесса… Она хотела бы сбежать от такой «завидной» судьбы, но оставить дядюшку едва ли представлялось возможным. Могла бы решительно сказать «нет!» - и струсила, замершая от невероятности происходящего. А еще она могла бы… Ну вот, опять нелепая мысль вскружила голову, заставляя пошатнуться! Она… могла бы… быть счастлива, очень счастлива… с ним… если бы только… Девушка вынырнула из размышлений, как из речной волны, когда, шагнув с последней ступеньки, подняла голову и встретилась глазами с замершим на диване Владимиром. Тот вздрогнул, несколько секунд не отводил взгляда, а затем поспешил подняться. - Анна. – То ли кивнул в знак приветствия, то ли опустил голову, признавая вину. Она попятилась скорее помимо воли. Больше всего на свете сейчас хотелось убежать, но позволить себе подобную слабость она не имела права. Оттого еще выше вскинула подбородок, еще насмешливее глянула на мужа, превозмогая волнение и тревогу. - Что вам угодно, Владимир Иванович? Давно ли, хрипя от неприкрытой злости, он приказывал звать его барином, учтиво кланяться да не сметь глаз поднять в его присутствии?! А нынче ничего ни приказать, ни запретить не может! Впрочем, похоже, и… не собирается? И смотрит так, что внутри становится больно – точно душа болит, мутной слабостью обволакивает сердце. Его губы не кривятся в ухмылке, не норовят бросить очередную колкость. Могут ли быть правдой его тихие слова? - Простите меня, Анна, - могут ли – после всего, что произошло этой ночью? Красавица медленно покачала головой. Недоверчивый взгляд – так, чуть покосившись на прежнего обидчика, готовиться отступить в спасительную лесную сень волчица, отпущенная вдруг охотником. Она еще насторожена, еще чувствует слабость и дыхание опасности, но уже вспоминает былую силу, с вызовом глядя на человека. - Не понимаю вас, - отвернулась к окну. Солнце блеснуло из-за прозрачных облаков и стало вдруг таким холодным – Анна зябко обхватила себя за плечи. Она действительно не понимала, что за блажь заставляет нынче эти упрямые губы смиренно просить прощения. И у кого?! Она чуть было не рассмеялась вслух и резко повернулась к мужу. Повернулась – и очутилась в его руках. - Аня… - горячее дыхание обожгло щеку, быстро скользнуло по губам, по шее вниз, красавица даже моргнуть не успела, как Владимир оказался на коленях пред нею, сильные мужские руки сжали враз похолодевшие ладошки, - прости меня, Анечка. Даже если бы хотела, не вырвать пальцев из стального захвата, не оттолкнуть своего извечного мучителя. Остается разве что прикрыть глаза и холодно приказать: - Встаньте! Только лишь крепче станет плен. Отпустив ее ладони, горячие руки стиснут бедра так, что через плотное платье и ворох пышных нижних юбок просочится жар, неистовое адово пламя, и ожогом, ярко-красным, точно кровь, наверняка останется на коже. - Аня, прости меня, я был слишком пьян, чтобы соображать хоть что-то… - молодой человек прервался на миг, судорожно вздохнув, - слишком пьян, чтобы остановиться. Я не понимал, как пугаю тебя, я… Анна… Аня… Почти не слышно, едва шевельнув губами, прошептал ее имя и умолк, прижимаясь щекой к ее руке. - Зачем вы говорите мне всё это? – она сумела убрать руку, дернула так неожиданно, словно хлестнула мужа по лицу. Или же правда хотела ударить его, повержено преклонившего колени пред вчерашней своею собственностью? – Думаете, я забуду то, что было, как дурной сон? Думаете, смогу после этого спокойно беседовать с вами за чаем о погоде и театральных новинках?! Господи, что она несет? Они ведь никогда не говорили за столом о домашних пустяках, лишь выдерживали друг друга пару-тройку десятков минут, стараясь не слишком разочаровывать старшего барона. Девушка шагнула подальше. Глаза ее горели, как в лихорадке, да и щеки покрыл болезненный румянец. Тяжело и прерывисто вздымалась в скромном декольте грудь. Хотя, на самом-то деле, Анна не сказала бы сейчас, о каких таких ужасных вещах говорила, в чем обвиняла барона. Он ведь ровным счетом ничего не сделал с нею. Да, пытался. Наверняка, хотел, но не сделал… В том не было его… вины…. О боже правый, нет! Не вины! Заслуги… В том не было его заслуги!.. Просто дверь не поддалась… Румянец вспыхнул еще ярче, Анна прижала прохладные ладошки к разгоряченной коже, спасаясь бегством от глупых своих мыслей. Она не смела бы даже подумать о чем-то таком, не будь Владимир столь близко, не обнимай столь горячо. Тут же поднявшись, молодой барон бросился за ней, остановил уже у лестницы и, сжимая хрупкие девичьи плечи, рывком развернул ее к себе. Второй раз за сегодняшнее утро Анна осмелилась взглянуть мужу в глаза и вся задрожала от огня, полыхающего в глубине черных, как прошедшая ночь, зрачков. - Не убегай от меня… - попросил непривычно низким голосом, столь проникновенным, что девушке и вправду перехотелось куда-то бежать. Зачем – если в его взгляде одна мольба и раскаянье, только где-то в глубине, прячась за робкой надеждой, – что-то горит так ярко, завораживает, лишает воли. И это что-то неудержимо хочется разгадать, понять, ощутить каждой клеточкой тела. Смутившись еще больше, Анна потупилась и попыталась отвернуться. - Я не убегаю. Просто… - Ты мне совсем не веришь, – Владимир легко кивнул, подтверждая, что понимает ее. – Тогда мне стоит очень постараться завоевать твое доверие. Аня, я… Сейчас – в этот день, в этот самый миг – ему безумно захотелось открыть, наконец, свои чувства. Губы уже приоткрылись сказать ей обо всем, красавица чуть повернулась голову, встречаясь с ним глазами, и внимательно посмотрела из-под трепещущих ресниц. Ожидание дрогнуло и оборвалось, когда снова, на сей раз не скрещиваясь, подобно клинкам, но мягко, тепло, почти нежно встретились взгляды. И молодой барон совершенно глупо не совладал с собою. Он лишь чуточку подался вперед, склонился к лицу жены в сумасшедшем желании разглядеть каждую черточку, но, вдохнув нежный аромат духов, не удержался – легко прикоснулся поцелуем к ее ротику. Сперва просто хотел почувствовать хоть на мгновение, как сладка любимая, но потерял голову сразу же и настойчиво завладел ее губами. Как ни странно, реальность вернулась в тот миг, когда жена робко ответила на поцелуй. Владимир рывком отстранился, окинул прелестницу хмельным взглядом и жарче прежнего прильнул к губам, успев перед новым поцелуем прошептать лишь ее имя: - Анечка… Она уже ровным счетом ничего не понимала: таяла пылающим воском – так долгую зимнюю ночь отгоревшая свечка оплывает на подоконнике в час холодного рассвета. Анна не протестовала, когда муж настойчиво прижал ее к себе и заставил обнять за шею, более того – ей самой до безумия хотелось сделать это. Ей… давно хотелось вот так – чувствовать его сильные руки на своей спине, его запах, его тело, пышущее жаром даже через одежду, его голос с незнакомой хрипотцой, на все лады зовущий ее сквозь пелену бархатного наслаждения. Но даже в тумане этом хрупкая юная красавица встрепенулась, когда мужская ладонь бесцеремонно сжала грудь. Не смогла, не сумела принять подобной дерзости, показавшейся непозволительной. - Владимир… нет… не надо! – взмолилась, задыхаясь, судорожно хватая воздух, в отчетливом страхе понимая вдруг, что увлекшийся барон даже не слышит ее несмелых возражений. Да разве он хоть когда-то утруждал себя необходимостью слушать ее?! Испугавшись его, себя, того, что происходило между ними, Анна с силой оттолкнула мужа, забилась в его объятьях с привкусом грубости и почти сумела хлестнуть мужчину по щеке, когда он, наконец, перехватил строптивые тонкие руки. - Я не отпущу тебя. Никогда! – глухое обещание показалось Анне угрозой, – неужели ты не понимаешь, как я тебя… - Владимир! Строгий голос отца застал врасплох обоих, заставил молодого человека остановиться, а девушку залиться смущенным румянцем. В извечном споре своем, один на один, будто в поединке, они так привыкли побеждать друг друга, что забывали порою обо всем вокруг. И обо всех. А между тем, средь бела дня в полном людей доме вероятность уединиться ничтожно мала. Владимир едва ли не ругнулся в голос, подумав об этом. Следовало бы сразу схватить прелестную супругу на руки, утащить в спальную и там всеми дозволенными и непозволительными доводами заставить поверить в свою любовь. Она уже ответила на его поцелуй! Она уже сделала первый шаг к краю извечных их споров и вражды. Остается только объяснить ей самое главное… свою любовь, и после… Младший барон выпрямился, гордо вскинув подбородок. - Отец, прошу меня простить, я… - Ты действительно полагаешь, что достаточно всего лишь извиниться? – Иван Иванович напряженно всматривался в лицо сына, взволнованный, строгий и, как показалось Владимиру, такой далекий – и луна в ночном небе была бы ближе. – Ты, негодный дрянной мальчишка! Что ты творишь?! Переведя дух, Владимир напустил на себя привычную беззаботную веселость: - И что же такое произошло? Разве непонятно? Моя жена позволила мне себя поцеловать… Оба повернулись к замершей девушке. Анна с ясностью белого дня рассмотрела осуждение во всегда заботливых глазах опекуна. Вздрогнула от укола вины в самую душу и пролепетала: - Я… позволила? Губы не желали произносить этих слов! Губы упрямились и холодели, выговаривая буквы. Губам претила ложь… Ведь Анна… лгала. Пусть не во всем, нет – она действительно не искала поцелуя, она боялась даже мыслей о нем, и поняла теперь отчего. Она боялась пропасть… Уже сегодня чуть не пропала в жадных руках, в горячих губах ветреника, для которого увлечение деревенской простушкой, навязанной в жены, с фальшивыми бумагами вместо благородной родни, - не более чем быстротечная шутка. О ней можно рассказать друзьям, вернувшись в столицу, да еще лишний раз посмеяться над чувствами бывшей крепостной. Не лучше ли… сейчас прекратить даже малую возможность этих чувств? Пусть ненавидит ее, пусть изводит упреками, как прежде! Что угодно, но не эта страстная пылающая нежность! Девушка скинула, точно наваждение, случайный поцелуй, желанный и нежелательный, покачав головой: - Я ровным счетом ничего не позволяла вам, Владимир. – Хотела высокомерно улыбнуться, сказать, что не держит зла, но Иван Иванович отодвинул сына, грозно потрясая тростью. - Еще бы! Конечно, не позволяла! А он вел себя, как дикарь, недостойный носить имя Корфов! И я жалею, что отдал ему тебя, девочка моя, мог бы… - старший барон еще хотел о чем-то сказать, но пошатнулся, хватаясь за сердце, шагнул назад и тяжело опустился на диван. Испуганная Анна кинулась за ним, и Владимир прикрыл глаза. Кровь вскипала в венах, и горчащей гарью оседала на губах, едким дымом разочарования застила взор. Он давно понял, что не нужен отцу, что лишь обузой кажется человеку, которого привык почитать и уважать в душе гораздо сильнее, чем то показывал. До недавнего времени он полагал, что так же не нужен и Анне, пока отцовскою волей не получил девушку, любовь к которой противоречивым безумием наполняла сердце. Когда Владимир впервые обнял ее, почувствовал трепещущее девичье тело в своих руках, испил ее первый неопытный поцелуй, ему показалось, что произошла ошибка. Что Анна на самом деле вовсе не равнодушна к нему, и за показной холодностью кроется что-то, поразительно похожее на взаимность. Только ей надо раскрыться – распуститься, как яркому диковинному цветку, - и тогда они станут счастливы! Барон и баронесса Корф… Еще сегодня утром он проклинал свою горячность, так напугавшую ночью его маленькую Аню. Ведь, в сущности, она еще робкая неопытная девочка, не изведавшая ни обжигающей любви, ни острой страсти. Еще несколько минут назад он был потрясен ее ответом… Его тело рванулось навстречу страстной женщине, проснувшейся в хрупкой восемнадцатилетней барышне, без страха льнущей к мужской груди. И вот теперь она, холодно отрицая всё, случившееся прежде, отрицая саму себя, свои руки, свои губы, - она ли не предала его? И сейчас хлопочет над отцом, брезгуя встретиться взглядом с мужем, потерявшим голову от любви… Молодой человек кашлянул в попытке привлечь на себя внимание, и когда две пары глаз повернулись в его сторону, с деланной учтивостью склонился. - Не буду вам мешать, - кривая ухмылка получилась слишком уж горькой. Заметила ли? Впрочем, скорее всего, нет – вон как поморщилась, отворачиваясь. - Дядюшка, вам лучше? - Пустое, Аннушка, девочка моя, - глубокий старческий вздох прерывает ласковое обеспокоенное щебетание. – Я виноват перед тобою… - Не стоит, Иван Иванович… Они его даже не слышат! Не желают слышать! Небрежно набросив шинель, Владимир вышел из дома, крикнул конюху оседлать жеребца и разом заскочил в седло. Грозно велел передать барину, что остановится в городском особняке. Без сожаления оставил позади родное поместье, кляня и свою неожиданную слабость, и упрямое нежелание покорно принять оскорбление. В какой-то миг показалось: склони он голову, покайся перед отцом, - строптивая высокомерная красавица взглянула бы хоть немного любезно, возможно, даже улыбнулась бы, лукаво глядя исподлобья. Но поручик Владимир Корф не был бы собою, если бы не вспенилась обида в груди. Зачем вообще согласился на это брак?! Почему упрямо не хотел рассказать отцу о своих чувствах к его воспитаннице? Отчего пугал Анну, когда следовало очаровать своей нежностью, вскружить голову, влюбить в себя и доказать, как хорошо ей с ним будет, как свободно, как надежно?! Бессчетные почему кружили мыслях, не позволяя сосредоточиться на дороге, холодный ветер сек прямо в лицо мелкой картечью леденеющих дождинок. Осень сдавалась на милость скорой зимы, не терпящей дальнейших отлагательств. И быстро темнело: на улице, на поздней промозглой дороге, и в сердце, и в душе… Анне стало сил лишь устало прилечь, прикрывшись пледом, как глаза сразу же сомкнулись тревожным мутным сном. За окнами еще было темно и далеко до рассвета. Хотя и ночь начала отступать, поочередно задувая яркие звезды. Едва лишь Ивану Ивановичу стало немного лучше после ссоры с сыном, конюх Никита сообщил, что молодой барин отбыл в Петербург. - Ни слова не сказал… - разочарованно протянул старик, тяжело поднялся. Опираясь на подлокотник, и тут вдруг пошатнулся, теряя равновесие. Стоящая подле воспитанница испуганно вскрикнула, бросилась на помощь, но едва ли смогла что-то сделать. Тут же Гришка был послан за доктором Штерном, но довольно быстро прибывший Илья Петрович ничем не смог порадовать. Сильнейшее душевное расстройство Ивана Ивановича пошатнуло и без того расстроенное здоровье, сердце стучало неравномерно и норовило остановиться в любое мгновение. - Держитесь, сударыня, - покачал головою доктор, когда Анна, кутаясь в шаль, вышла проводить его до крыльца. – И не позволяйте господину барону даже тень волнения. Она кивнула. И сидела подле уснувшего благодетеля всю ночь, нервно теребя краешек манжета. А еще злилась на непутевого поручика, чуть не убившего отца своим холодным пренебрежением. И гнала, позорно, трусливо гнала злость на себя саму за одну маленькую, но болезненную ложь. И теперь была совершенно не уверена, что поступила правильно. Не лучше было бы признаться – ему и себе… В чем? В последний раз юная баронесса задала себе этот вопрос, проваливаясь в сон, и уходящая ночь уже не получила ответа… Утро принесло неожиданную ясность, словно спала пелена, много лет окутывающая душу, и теперь всё, что до поры до времени смиренно спало внутри, прорывалось наружу вместе с этими потоками солнечного света, беспечно льющимися в дом через оконные стекла. Анна потянулась на кровати и улыбнулась погожему дню. Как, оказывается, всё просто. Надо только немножко заглянуть в свое сердце, ненавязчиво, будто встав на цыпочки, и в нужный час оно само подскажет, как жить дальше. Еще вчера вечером, окончательно запутавшись в собственных чувствах к молодому мужу, девушка боялась даже на миг предположить то, что сегодня приняла вместе с остатками растворившегося в утреннем свете сна. Владимир нужен ей – нужен всяким: жестким и насмешливым, нежным и с ласковой улыбкой, но больше всего… безумным, страстным – таким, каким был вчера, уверяя, что никогда ее не отпустит. Именно этого она так боялась с того самого дня, когда Владимир, еще барин – не муж и даже не жених, прижал ее к стене, согревая дыханием. Не его горячность страшила юную крепостную – но своё же безрассудное желание эту горячность принять, растаять в ней подобно свечке. Глупышка… Совершеннейшая глупышка! Думала: потеряется крошечной пылинкою в его поцелуе. Боялась: сгорит дотла в его руках! Боялась настолько, что не понимала: она… любит… Даже теперь сама мысль об этом робка и пуглива, так и норовит сбежать из белокурой головки. Анна решительно поджала губы и соскочила с кровати. Нужно поговорить с Владимиром, во что бы то ни стало. Она поедет в столицу немедленно! Только сообщит дядюшке о своем намерении. Разговор со старым бароном оказался далеко не так прост, как хотелось бы. Совсем осунувшийся и бледный, Иван Иванович лишь отвернулся, не глядя на принесенный горничной завтрак. Анна обеспокоилась и, памятуя слова Ильи Петровича, боялась даже намеком об отъезде навредить опекуну. Впрочем, не сумела сдержаться, когда тот, попросив ее прочесть что-то из Шекспира, оборвал монолог Гамлета едва ли не на первом слоге. - Я так виноват перед тобою… - его голос звучал ниже обычного, с ощутимой хрипотцой, и срывался после каждого слова. – Аннушка, прости, что… выбрал путь покорности, а вместе с ним – и легчайший из всех способов защитить тебя… Она не сразу осознала, о чем говорит благодетель. Когда же поняла, зажмурилась на миг и отложила книгу. Присела на краешек постели больного, виновато потупившись. - Иван Иванович, вы… ошибаетесь, - тщательно подбирая слова, не желая обидеть, дать лишний повод для расстройства, она не могла более крыться в том, что поняла нынче утром. – Не знаю, отчего, от кого вы хотели защитить меня, но если этим продиктовано ваше желание устроить нашу с Владимиром свадьбу… Девушка сглотнула и отвела глаза, хотя именно в этот момент барон повернулся, всматриваясь в ее взволнованное личико. - Что тогда? – борясь с новым приступом кашля, он прервал затянувшееся ожидание ответа. Тонкий девичий голосок прозвучал почти неслышно: - Вы не ошиблись… Наверное, сейчас было не место и не время для веселья, и все же Иван Иванович с усилием справился с накатившей слабостью – лишь затем, чтобы рассмеяться. - Добрая моя девочка, - на глаза старика набежали слезы, может, от смеха, может, от чего-то еще, того, что не так уж просто разглядеть со стороны. – Ты пытаешься оправдать его даже после того, что было вчера… Напрасно… Пойми, Анечка: прощать врагов своих – невиданная добродетель, данная не каждому, но иногда нам должно… - Владимир не враг! – с запальчивостью, кажущейся нынче такой естественной, Анна мотнула головой. – Вы… неправы... Владимир не хотел мне зла, и он не совершил ничего предосудительного. К тому же… он мой муж, и… - И что же? – Иван Иванович даже смог немного подняться, придерживаясь рукою за низкий столик у изголовья. – Разве это дает ему право, позабыв о приличиях и чести, набрасываться на жену без ее на то согласия, подобно пьянице-мужлану? - Он не набрасывался, он… - девушка набрала в грудь побольше воздуха, чтобы уверить, наконец, дядюшку в главном. И несомненно сделала бы это. Но тут больной зашелся приступом кашля, столь сильного и острого, что испуганной Анне пришлось бежать за привезенной доктором настойкой. Впрочем, она уже не помогла… Барон Корф метался в постели до обеда. Сухой чахоточный кашель сменялся надрывным и громким, вослед ему поспевало удушье и всё слабее, все медленнее билось сердце. Доктор Штерн, срочнейшим образом привезенный Никитой, вынужден был констатировать: Иван Иванович умирает. Умирает болезненно и страшно, хотя еще несколько дней назад ничто не предвещало настолько плачевного исхода. Единственным, чем мог помочь Илья Петрович, была опиумная настойка. Но юная баронесса, наслышанная от Владимира о дурманных свойствах опиума, так и не решилась добавить несколько капель мутноватой жидкости в питье умирающего опекуна. Меж тем ему становилось хуже с каждой новой минутой. Барон уже не хрипел сквозь кашель так, что даже прислуга в коридоре крестилась от страха, даже хрипы его ослабели, заменяя собой едва слышное прерывистое дыхание. Он всё пытался сказать что-то – о сыне, о воспитаннице, о тайне, которую следовало бы раскрыть намного раньше, но измотанной Анне, обреченно замершей в кресле у одра, давно казалось: с губ всегда рассудительного и здравомыслящего дядюшки слетают какие-то безумства. Может, то и впрямь был бред – последние видения, посетившие старика Корфа перед кончиной. Может, была в них доля истины, скрытой годами лжи. Возможно, стоило беречься опасностей, о которых шептали мертвеющие губы, и слушаться предсмертных предостережений, но едва ли девушка думала сейчас об этом. Солнце клонилось к западу, когда, в последний раз выдохнув – так непривычно легко и протяжно – Иван Иванович Корф, барон и герой войны с Наполеоном, удостоенный славы и всяческих боевых наград, отошел в мир иной. Упокоился, так и не познав настоящего праведного покоя, уверенный до последней минуты своей, что совершил непоправимую ошибку. Разумеется, если мог еще что-то осознавать, пройдя все круги ада еще при жизни – в боли, муках и немощи своих последних часов… Следовало отдать важные распоряжения, послать за батюшкой, известить соседей. Следовало отдохнуть – хотя бы немного, самую малость. А она не могла. Не в состоянии была сейчас думать и делать то, что должно, разбитая горем, раздавленная поверх него черной тоской и одиночеством. Дворня с приторным смирением и острасткой поглядывала на молодую баронессу, отныне – полновластную хозяйку дома, где совсем недавно была обычной крепостной. Не из таких ли творятся самые жестокие помещицы? Кроткий нрав барской воспитанницы знали все и, наверняка, многие бы сразу отбросили подобную крамолу, да Полька, округляя глаза лживым страхом, рисовала картины расправы над слугами от зарвавшейся «барыни». И пусть девке всё больше не верили, пусть Никита, в сердцах кинув на стол овчинную шапку обозвал горничную завистницей и лгуньей, а Варвара пригрозила порядочной трепкой. Шепоток всё равно полз – тихий, скрытый. А оттого еще более мерзкий. Даже в отстраненности своего горя Анна слышала его, но не было сил даже отмахнуться. На землю опускался вечер. И чем темнее становилось за окном, чем гуще мрак залегал в бархатных шторах, тем сильнее истязала девушку невесть откуда взявшаяся вина. Она винила себя во всем, себя одну. И в том, что, испугавшись зазря, обидела бесконечно дорогого ей мужа. И в том, что, пытаясь перед собою же оправдаться, чрезмерной настойчивостью ухудшила и без того тяжелое состояние своего благодетеля. А его теперь больше нет! На душе пустота, точно в поле глухой безлунной ночью. И лишь один человек способен эту пустоту унять. Так было всегда… Он мог придирчиво выспрашивать, зачем обычной дворовой с таким усердием разучивать гаммы, он мог презрительно усмехаться, он мог делать вид, что не обращает ровным счетом никакого внимания на воспитанницу батюшки, и всё же в минуты, когда ей было плохо, его поддержка, ненавязчивая и почти незаметная постороннему глазу, была настоящим спасением. Она должна поехать к нему! Чтобы не мучиться виною, чтобы разделить на двоих и без того общее горе! - Никита! – отныне ей пристало привыкать отдавать распоряжения по дому. – Закладывай карету, я нынче же еду в Петербург. Прежняя подруга, хрупкая, нежная и бесконечно любимая, Анна отчего-то показалась конюху вовсе незнакомой. И все же парень решился на вопрос: - Не поздно ли, Аннушка? Да и барин… Иван Иванович… - тут же прикусил язык, осознав сказанную дерзость, но баронесса едва ли заметила неподобающее обращение. - Поздно, - она устало кивнула, соглашаясь, - и Иван Иванович… господин барон… Я знаю. Но я не могу тут быть сейчас! И… должна сообщить о случившемся… мужу. Муж. Непривычно, невообразимо, и всё же второй раз за этот ужасный день она сама произнесла вслух то, о чем раньше боялась даже думать. Торопливо распорядившись слушаться Варвару, выехала из поместья за несколько часов до полуночи, надеясь быть в столице к утру, а, может статься, даже раньше… *** Уже изрядно потемнело, и всё реже бьют в цель пули, хотя рука по-прежнему крепка и верна. Странная ирония судьбы: раньше любовную тоску после расставания с очередной подругой можно было утопить в вине, можно было отвлечься оружием или новой пассией, щедрой на изысканные ласки. Теперь же ему, точно смертельно раненному, ничто не помогает! Когда его так ранило? В то ли миг, когда согласился жениться по настоянию отца, не объяснившись с девушкой? Тогда ли, как отведал впервые мягкий и хмельной вкус любимых губ? Или когда прильнул к ним, очертя голову, не думая о том, как сильно смутит или даже напугает юную неопытную супругу? Владимир отбросил непригодный в потемках пистолет и широким шагом направился к дому. Знакомый диван в библиотеке и початая бутылка вина. Пусть не утопит горе во хмелю, но хотя бы станет верной спутницей наступившего вечера. Зачем Анна во всем потакает отцу? Неужели не видит очевидной правды: благодетель живет лишь своими причудами, во власти коих было соединить ее браком с неугодным нелюбимым женихом, но не делать его мужем. Или… она сама так хочет? Не чувствовать, не замечать, как одним холодным взглядом ранит сердце до беспамятства влюбленного мужчины? Да, он виноват перед нею. Изводил, отталкивал, попрекал то и дело всё злее и мстительней! Но – черт возьми – он готов был всё исправить! А она… зачем? Зачем ему женщина, которая его не любит, которая поверит кому угодно – да только не ему? Не любит… Не любит ли – столь сладко ответившая на поцелуй, льнувшая к нему всем телом в страстной неге? - Анна… - с тихим стоном сорвалось с губ. Молодой барон запрокинул голову, расслабленно откидываясь на спинку дивана, и тут в кабинет постучали. Готовый послать к дьяволу смельчака, нарушившего хозяйское уединение, Владимир рывком поднялся и с удивлением узнал о позднем визите нежданной гостьи. Мужчина галантно склонился к протянутой изящной ручке, поцеловал запястье через тонкое кружево перчатки и улыбнулся несколько лукаво – так и положено заправскому столичному сердцееду. - Мадемуазель Калиновская, чем обязан столь неожиданному визиту? Дама фыркнула, не удостоив собеседника ответом, и без церемоний проследовала в гостиную. Присела на диван, точно в собственной гостиной. - Распорядитесь подать чай! - Вообще-то, я уже отужинал и не планировал перед снов трапезничать, уважаемая пани. - Расположившись в кресле напротив, хозяин дома пристально наблюдал за гостьей, чуть склонив голову. – Так что советую выкладывать причину вашего прихода и как можно скорее… хм… покинуть мое скромное жилище. Она сделала вид, что не услышала последних слов. Впрочем, может, это было правдой. Брови женщины задумчиво сошлись на переносице, словно она принимала какое-то важное решение, и всё не могли склониться в нужную сторону чаши ее внутренних весов. Наконец, она выдохнула и взглянула прямо в глаза мужчине, сидящему напротив. - Не слишком любезно с вашей стороны, господин барон. - В последнее время, - двузначность ситуации заставила его криво усмехнуться, - я вообще не отличаюсь излишней любезностью. Дама вскочила, метнула яростный взгляд в его сторону, и в пару движений преодолела расстояние, разделявшее их. - И всё же вы были достаточно галантны, добиваясь моего внимания на давешнем маскараде у Потоцких! Настолько, что человек, которого я люблю, теперь пренебрегает мною! Видеть не желает неверную… подругу!.. И что прикажете с этим делать? Поднявшись следом за негодующей гостьей, Владимир смотрел на нее, растрепанную, взволнованную, пылающую гневом, вот-вот готовым сорваться в поток рыданий, и не узнавал блестящей фрейлины Её Величества Ольги Калиновской. Не так давно, увлекшись таинственной незнакомкой, как увлекался часто и первыми придворными красавицами, он позволил себе невинный флирт и тур вальса на балу в честь именин его товарища по службе. Благо, в перерыве между вальсом и мазуркой Мишель Репнин объяснил невнимательному, плохо осведомленному кавалеру, кем является заинтересовавшая его особа. И, не имея малейшего желания связываться с любовницей престолонаследника, Владимир потерял интерес к прелестнице, уже за котильоном нашептывая комплименты старшей дочери гостеприимных хозяев. И ни тенью, не обрывком воспоминания не остались в душе несколько минут совместного танца, сломавшего этой женщине жизнь. Барон виновато вздохнул. В ту пору он вообще не запоминал своих мимолетных пассий. Запретная любовь к неравной рвала сердце на куски, оставляя пустоту вперемешку с кровавыми лохмотьями. В мыслях своих постоянно возвращаясь к Анне, поручик редко обращал внимание на всё, что было, жило, происходило, пропадало вокруг. Что, в сущности, изменилось с тех пор? Любовь, с которой так самоотверженно боролся, стала еще крепче, а вместе с тем утратила печать запретов. Девушка, боготворимая со времен ушедшей юности стала законной женой, но такой же кровью истекает влюбленное без взаимности сердце. Или это красное вино, выпитое недавно, жжет в груди там, где у людей положено быть душе? - Простите меня, Ольга, - он протянул руку, пытаясь успокоить уже не скрывающую слез женщину, но она отпрянула в ужасе. - Как вы смеете?! Вы, разрушивший всё, что я лелеяла и любила, как вы смеете надеяться на прощение? - она умолкла на мгновение, а потом влажные от слез глаза сверкнули новым торжеством. – Вы сделали это специально! Я знаю, ЗНАЮ! Вы флиртовали со мной, а ваш друг князь Репнин уверил Александра в серьезности наших с вами отношений. Какая низость!.. Она отступила на шаг – точно свыкаясь с неожиданным умозаключением, но тут же встрепенулась и наотмашь ударила мужчину по лицу. Затем еще и еще раз. - Вы в своем уме, Ольга?! – разозлившийся не на шутку за нелепые обвинения, Владимир встряхнул женщину за плечи в попытке привести в себя, но она не унималась. Ругала его по чем свет на русском и польском, пробовала увернуться и извивалась, чтобы ударить его побольнее. Пришлось перехватить женские руки и крепко прижать ее к себе. Лишившись возможности вылить гнев, Калиновская просто разрыдалась. Всхлипывая в полотно его рубашки, бормотала неразборчиво о том, что и сама когда-то так же растопчет его любовь, но виноватый барон не вслушивался. Ласково, как испугавшегося ребенка, он гладил Ольгу по голове, по плечам, шептал что-то успокаивающее, пока она не притихла и не подняла полные слез глаза. - Владимир, - в ней сейчас едва ли осталось хоть что-то от блестящей светской красавицы. В ней вообще ничего не осталось, кроме горечи и боли, той самой, что отравляла его собственную душу. – Как мне… как мне жить дальше? Он пожал плечами: - Жизнь сама покажет. Вместо ответа она потянулась к его губам, и неостывшая вина, не приглушенная вином боль заставили его принять этот поцелуй. Пусть на короткую ночь, но мужчина и женщина, одинаково винившие себя и других в своей несчастной любви, нашли утешение друг в друге. Утешение, на которое равносильно не имели права. Утешение, которое утром отдало в голове, как суровое похмелье, и, блеснув на мужском пальце золотом обручального кольца, заставило пани Калиновскую испытывать вину никак не меньшую, нежели накануне испытывал сам барон. И всё же она почувствовала себя свободной, хоть в какой-то мере, от прошлого и от перегоревших чувств того, кого до сих пор без памяти любила. Особняк на Фонтанке она покидала без сожаления. Ирония судьбы… Все сожаления остались его хозяину, и осознанное предательство застряло комом в горле, не давая дышать, запрещая тут же броситься в родное имение и вымолить прощение Анны за грех, о котором она даже не узнает. Потерявшись в хмельном бреду, Владимир Корф не поехал в поместье в тот день. Не поехал и на второй день, и на третий, и на четвертый.... *** - Ну вот, снова ничегошеньки в рот не взяла! – Варвара только руками всплеснула, убирая со стола кушанья. И сегодня ни к чему не притронулась юная баронесса. – Разве ж можно изводить себя так, ласточка? Анна слабо улыбнулась, старательно изображая благодарность за постоянную заботу. - Варенька, мне правда, не хочется… Она не лгала. Не хотелось ни есть, ни пить, ни дышать. Жить тоже не хотелось, но оборвать жизнь – слишком тяжелый грех, чтобы сейчас броситься в омут с головой, враз прерывая эту бесконечную бездонную муку. Ивана Ивановича похоронили несколько дней назад. Еще вчера захаживали с запоздалыми соболезнованиями его боевые товарищи, дальние родственники, хорошие знакомцы. Она кивала в обмен на любезности, выговаривала приличествующие случаю слова, и только казалось отчего-то: всё происходит не с нею. Другая Анна, облаченная в траурное платье, принимала в гостиной визитеров, распоряжалась подать чай, уверенно осваивалась в непривычном для себя статусе не барской воспитанницы, но супруги нового барона. Она же настоящая уже успела умереть, когда увидела, увидела… Впрочем, довольно! Девушка встала, подобрав пышные черные юбки. Хотела немедля покинуть столовую, в спальной спасаясь от нестерпимой мигрени, но в двери едва ли не столкнулась с Григорием. - Анна Петровна, - пробасил тот, - гости к вам, вернее барин с визитом… - Мы нынче не принимаем гостей, - она отвернулась, давая понять: не желает говорить ни с кем, прижала ладонь к воспаленному болью лбу, только к себе подняться не успела. - Госпожа баронесса, - прибывший офицер, обходительный и встревоженный чем-то, был ей не знаком. Быстро склонившись к женской руке, он щелкнул каблуками. – Позвольте представиться. Князь Михаил Репнин. - Князь Репнин? – переспросила негромким эхом, пытаясь вспомнить уже слышанное прежде имя, и молодой человек киком подтвердил, уточняя: - Я – друг вашего мужа, барона Владимира Корфа. – Сударыня? Что с вами? - Благодарю, всё… хорошо. Лишь сказывается усталость последних дней, не более. Она старалась, видит бог, всеми силами пыталась не уронить достоинство в присутствии незнакомого человека. И впредь должна быть еще сильнее – чтобы не пошатнуться, вновь услышав ЕГО имя. Позволила отвести себя к дивану в гостиной и так крепко вцепилась в подлокотник – пальцы похолодели от напряжения. - Вынуждена разочаровать вас, князь, но… господина барона нет сейчас дома. Он в столице. А вместо ответа – лишь шумный вздох, скорее горечи, нежели разочарования. - Я… знаю. Анна Петровна, - Репнин прервался на миг, отводя глаза. Как если бы искал что-то в чужой комнате. Может, нужные слова? – Госпожа баронесса, вы должны быть мужественны. Понимаю: совсем недавно вы потеряли опекуна, и вот… Анна уже едва ли что-то понимала из этой скомканной бессвязной речи. - К чему вы клоните? – она перебила гостя, напряженная, натянутая струной, и не выдержала длительного молчания. – Да говорите же, наконец! Князь и сам понимал такую необходимость. - Видите ли, - начал тихо, будто и не верил-то произошедшему. – Третьего дня в городском особняке Корфов случился пожар. Отчего, пока неизвестно, но всё хозяйское крыло сгорело дотла. Владимир… его больше нет… *** Повинуясь приказу молодой барыни, служанки молча поклонились и оставили ее одну. Негромким щелчком напомнил о себе прикрывающийся замок, а потом тишина залегла вокруг – такая вязкая и плотная, что даже потрескивание огня в камине слышалось словно издалека. Плотные шторы не давали взглянуть на небо, усеянное звездами, на небо, которое навсегда отвернулось от женщины, в один миг потерявшей всё на свете. Укутавшись в теплую шаль, Анна присела на кровати. Затем перебралась повыше, поджав ноги, свернулась калачиком на мягких подушках и заплакала. В который раз. Как же завидно однообразны ее ночи… Когда-то эта комната принадлежала старому барону. Еще в детстве, приезжая с опекуном в столицу, Анна иногда бывала здесь, и в ту пору высокая добротная мебель, картины на стенах, коллекция оружия, бережно хранимая и пополняемая Иваном Ивановичем еще с молодых лет, - всё казалось таким изысканным, богатым, захватывающим, вызывало едва ли не священный трепет. Но после пожара не осталось и следа от прежней жизни. А нынешняя комната, отстроенная заново, обставленная и обжитая полностью меньше года назад, ничем не напоминала о давно умершем благодетеле своей нынешней хозяйки. Под окном послышался чей-то гневный окрик, и Анна приподнялась на локте. Впрочем, вставать не стала. Скорее всего, лакеи не поделили что-то или ключница отчитывает конюха. Да какая разница? Правда и вымысел, и грезы, болезненные в своей очевидности, и страшные сны, - вот что нынче стало ее жизнью, а то, чем живут, чему радуются да отчего скорбят другие, – это как раз никоим образом не должно касаться баронессы Корф. Наивная девочка, воспитанная во лжи, она полагала когда-то: неправду удастся искоренить из своей судьбы. Она даже сама сделала первый шаг для этого, но… поспешила… А потом – не успела. И осталась той старухой у разбитого корыта. И ложь, ложь еще сильнее, чем прежде, окутала, опутала ее, и нет, слишком давно нет того человека, что требовал от нее одной только правды. Всхлипнув неожиданно громко, молодая женщина судорожно прикрыла рот ладошкой. Вдруг кто-нибудь услышит? Вряд ли, конечно, все спят давно, и тихо за дверью, но всё же… Она молода, богата и счастлива, она блистает в обществе бесценным бриллиантом, вызывает вожделеющие взгляды, восторг и завистливый шепот за спиной. А значит – просто не может, не имеет права позволить себе ночные слезы! Отчего же не остановить их нынче, не унять, даже если сильно-сильно постараться? Снова сжавшись на широкой пустой кровати и потянув на себя одеяло, Анна укрылась с головой, спряталась от всех и вся, уже не тая сдавленных рыданий, отчетливо понимая, что не с кем поделиться, некому признаться в этой ужасной, постыдной слабости. Неожиданно в спальную постучали. Ненавязчиво, еле слышно, но чуткий слух уловил настойчивость в негромком звуке. Поспешно вытерев заплаканные щеки, баронесса Корф поднялась. - Известия новые, барыня, - пробасил Гаврила Денисович, и сил достало только кивнуть, хотя пальцы почти не дрогнули, разворачивая вощеную бумагу. Она пробежала глазами по густо исписанным листам письма, враз позабыв о взволнованно замершем рядом поверенном. Что ж, этого следовало ожидать. Рано или поздно это должно было случиться. - Ступайте домой, Гаврила Денисыч, миленький, - женщина изобразила подобие улыбки и махнула рукой, подтверждая своё разрешение. Заперла за ним дверь, задумалась на миг, достаточно ли было темно в коридоре, чтобы мужчина не заметил недавно стертых слез. Впрочем, перед ним она не крылась. Связанная общей тайной, она всё могла доверить этому человеку. Всё, даже своё беспросветное, бесконечное горе, что и свело их когда-то. Анна вздохнула. Близок момент истины. Еще немного, пара-тройка шагов в нужном направлении – и она найдет ответы на свои вопросы, встретит того, к кому так долго шла, и… Вспорхнув легкокрылой бабочкой, прочтенное и за несколько мгновений едва ли не заученное письмо полетело в камин. Вмиг вспыхнуло, сгорая, и только этот огонь, облизывающийся теперь, как сытый дворовый пес, мирно потрескивал, подмигивал, наблюдал за чужим отчаяньем, что пряталось за решительностью. Правда, он ведь не мог ни с кем поделиться подсмотренным. Или… мог? Здесь тоже горел камин. Жаркие искры порхали над языками пламени, свечи медленно оплывали в золоченых канделябрах, и ждала своего часа ополовиненная бутылка дорогого вина. - Владимир, тебя не было два года! – молодой князь Репнин поднялся с дивана и шагнул к окну, где, задумчиво всматриваясь вдаль, замер его лучший друг. – Два года, понимаешь?! Не пару дней, не неделю, и даже не месяц. А теперь ты просто появляешься невесть откуда, говоришь о какой-то мифической опасности… Собеседник Михаила возвел очи к небу и покачал головой. - Да что ж не ясно-то, Миш? – в его тоне, что был нынче сродни менторскому, скорее угадывалось, чем открыто звучало раздражение. – Я не прошу о многом, просто… хм… оказать некоторое содействие. Я не могу оставить это дело, не могу позволить убийце разгуливать на свободе! Как раз это Репнину объяснять не нужно было. Он и сам давно занимался поисками в меру своих возможностей, но, связанный словом, едва ли мог сейчас об этом рассказать. Следовало действовать крайне осторожно. Молодой человек понизил голос: - Ты писал тогда, полтора года назад, что напал на след некоего отцовского недруга… - Как напал – так и бросил, - Владимир отмахнулся, резко разворачиваясь. – Смею надеяться, ты выполнил своё обещание, и никто не знает, что я… - Жив? – князю вдруг отчаянно захотелось поведать этому упрямцу обо всем, произошедшем в его отсутствие. О том, как пошатнулась Анна, узнав о смерти мужа, и как ему, принесшему дурные вести, едва удалось подхватить теряющую сознание женщину. В ту пору она еще не стала нынешней баронессой Корф, блестящей, холодной и величественной, в ту пору она была одинокой испуганной девочкой, дни напролет навзрыд оплакивающей своё несостоявшееся счастье. Да он и сам был не лучше. Подкошенный трагической и бессмысленной гибелью лучшего друга, точно вражеской пулей, Михаил не знал тогда, с чего начать. Невесть откуда взявшаяся, почти слепая уверенность в том, что пожар не мог вспыхнуть сам собой, не позволяла расслабиться ни на минуту, а не было и намека, и тени намека на виновных. Наверное, тогда само небо сжалилось над ним, послало совершенно неожиданно подсказку. Анна Петровна, вдовствующая баронесса Корф, приехала к нему посреди ночи и привезла письма. Пояснила: нашла их, перебирая бумаги опекуна. Она была прекрасна… Строгий траур, облачивший ее в черное, укутавший с ног до головы, отбросивший любую мишуру, позволял рассмотреть ее красоту в полной, совершено непостижимой мере. Она была печальна, но держалась стойко. Лишь сухие глаза болезненно блестели в отсветах каминного пламени. Она стояла на том же самом месте, где застыл сейчас ее муж, вернувшийся каким-то чудом, и так же были скрещены на груди ее руки. Она была полна решимости идти до конца. Она так и сказала: «Это не месть. Это возмездие». Она сердечно просила о помощи, а ее глаза молили, стенали, и он сдался. Кивнул, забирая случайно найденные документы взамен на обещание найти убийцу Владимира. - Послушай, - Репнин тряхнул головой, словно сбрасывая с себя воспоминания, - ты просил никому не раскрывать твоей тайны, опасаясь новой угрозы. Разумеется, в этом я поддержал тебя, но… надеялся: ты вернешься в ближайшее время. - Не получилось. Сухо оборвав пламенную речь товарища, барон подошел к камину, протянул руку и замер в прямой опасности огня. Михаил только проследил за ним уставшим взглядом. Он помнил каждую строчку, каждую запятую, выписанную уверенным твердым почерком. И это казалось князю странным с самого начала… *** Тогда он редко бывал в городском особняке. Выполняя приказ Императора, всё больше времени проводил в Двугорском, распутывал дело о фальшивых деньгах, но всё больше разрывался между усадьбой Корфов, где ждала любых вестей Анна, и поместьем Долгоруких, к старшей дочери которых Лизавете Петровне совершено неожиданно воспылал романтическими чувствами. Вернее, не столь уж неожиданно. Чтобы осознать, как дорога ему красавица княжна, Репнину понадобилось пройти испытание болезненной привязанностью к вдове лучшего друга. Анна… Она манила его, она словно звала его бездонностью серо-синих глаз. Сводила с ума своей утонченностью, строгостью и даже сдержанностью, каждой своей слабой натянутой улыбкой заставляла душу трепетать подобно пойманной в силок птице. Когда она говорила что-то, Михаил восторженно ловил слова, в мечтах целуя тонкие побледневшие губы, но на деле не мог позволить себе ничего, кроме привычной вежливости – прикосновения к прохладной руке. Анна была его запретной сладостью, забыть которую просто не представлялось возможным, но и завоевывать ее, на подобие крепости, как и должно бороться за любимую женщину, он тоже не мог. Она оплакивала Владимира. Бежали дни, недели и месяцы, а ее скорбь, казалось, только глубже въедалась в женское сердце. И, наверное, от этого прозорливее становились глаза, всё лучше видели и понимали. Однажды Михаил приехал в очередной раз рассказать о продвижении расследования, а она… выгнала его. Вернее, холодно попросила больше не навещать, пока хоть что-нибудь не прояснится. Пояснила: ей больно видеть его нелепые, несуразные попытки ухаживать за ней. Призналась: скорее перевернется мир, чем она полюбит другого. А даже если это и случится, прежде она обязана наказать виновных. И будет думать только об этом. Раздосадованный ее словами, Репнин тогда пустил коня в галоп и сам не заметил, как очутился подле усадьбы Андре Долгорукого. Остался там на ночлег, затем и вовсе гостить, увлекся Лизой и вскоре понял: Анна была лишь первым увлечением, чувство к ней – влюбленностью, а эта ее такая непривычная нынче в свете верность достойна поклонения… Так вот, однажды Михаил на пару дней вернулся в столицу для доклада Императору и обнаружил письмо. Незнакомый герб на конверте едва ли мог что-то рассказать, но каким-то мутным напоминанием блеснуло имя: «Княгиня Ольга Огинская». Озадаченно сдвинув плечами, он погрузился в чтение, только сперва ровным счетом ничего не мог понять. Рассказы о каких-то праздниках, католических святых, благодарность за оказанную ранее услугу, поздравления с помолвкой… И тут же уточнение: правда ли князь Репнин помолвлен, или до далекой Польши петербуржские слухи доходят медленно и неправдиво? Утонченная в изяществе своих завитков подпись женской рукою, а еще – совершенно непонятная приписка в конце: «Поклонитесь низко Вашей сестрице Наталье Александровне. И сами проверьте, как мила и полезна небольшая игрушка, затеянная вами в детстве по прочтении книжицы, подаренной графом N*». И тут Михаил точно споткнулся. Быстро пробежал глазами по написанному – раз, другой, третий! Вернулся к началу послания, и уже после первых его строк всё понял… Они с Наташей действительно придумали такую игру – некий секретный шифр, известный только им двоим. Написанное могло казаться обычным посланием для непосвященных, однако приобретало совершенно другой смысл, ежели прочесть только первые буквы в каждом третьем слове. Михаил отчетливо вспомнил тот миг, как однажды прочел в зашифрованном таким образом письме сестры о малоприятном визите надоедливой тетушки, графини Растопчиной. Разумеется, маменька могла бы просмотреть несколько строчек, которые Наташа черкнула в конце длинного письма брату, уже кадету-выпускнику. И тогда он не узнал бы, как потешались над тетушкой горничные, как вместо душистого табака в ее табакерке оказался чай и, наконец, какими словами ругала вдовствующая графиня недотепу-конюха. Вдоволь отсмеявшись над потешными историями, Михаил поделился придумкой с лучшим другом. Тогда кадет Корф, казалось, даже не придал этому особого значения, изъявив лишь желание познакомиться с юной княжной. Сказал: у них бы нашлось немало тем для секретных разговоров. И вот через столько лет, отсчитывая написанные ровным женским почерком буквы, Репнин видел перед собой послание, верить которому просто отказывался – ведь это не могло быть правдой! Писал Владимир. После немногословного приветствия сообщал, что жив и сравнительно здоров, обещал приехать в ближайшем будущем и настаивал на том, чтобы сие чудесное «воскрешение» вплоть до его приезда оставалось тайной для всех, а особенно для Анны Петровны, его супруги. Хотя не счел нужным поведать, что заставило его шесть долгих месяцев скрываться, позволив всем вокруг считать барона Корфа трагически погибшим… - Почему ты не сдержал слова? Почему еще полтора года провел невесть где, не прислав домой ни весточки? – Михаил раздраженно ударил по столу ребром ладони, возвращаясь к прерванному раздумьями разговору, но барон лишь молчал в ответ. Только сильнее хмурился, всматриваясь в отблески каминного пламени. Суровая складка перечеркнула лоб и делала молодого человека заметно старше. Его не было два года… Он и сейчас находился далеко, витал невесть в каких облаках, собирался с невесть какими мыслями и, пожалуй, едва ли обращал внимание на негодующего друга. По крайней мере, такое у князя сложилось впечатление, когда, во мгновение ока оказавшись у двери, Владимир отчеканил: - Я устал. Если позволишь переночевать в твоем доме, буду благодарен. Если же нет – пора и честь знать: подыщу постоялый двор, пока не поздно. - Что ты, Володя! – Михаил опустил глаза чуть виновато. – Любая из гостевых комнат в твоем распоряжении, я немедля прикажу… Он позвонил, вызывая лакея. Предложил еще выпить, но собеседник отстраненно покачал головой, в который раз поразив сдержанностью и молчаливым напряжением. Прежде Владимир не отказался бы от бокала дорогого вина. Но мог ли он быть прежним – после всего, что довелось пережить?! Как только подготовили спальную, Корф опять напомнил об усталости и ретировался, возможно, слишком поспешно, оставляя друга в одиночестве и полнейшем замешательстве. Прикрыв за собою дверь, повернул ключ. Едва ли здесь его побеспокоят чужим присутствием, но всё же определенная осторожность не помешает. Когда, не потрудившись скинуть даже сюртук, упал ничком на подушки, кровать скрипнула недовольно, встречая незнакомца. И тут же налетели мысли – ну чисто стая стервятников! Михаил… он ведь прав, кругом прав. Следовало бы сообщить о том, что жив, гораздо раньше. Рассказать обо всем случившемся и принять помощь друга, вместо бесплотных и бесконечных попыток уладить всё в одиночку. Конечно же, с самого начала это не представлялось возможным. Молодой человек даже вздрогнул, вспоминая день своей едва не состоявшейся гибели. Вернее, тот миг, когда на голову обрушилось что-то тяжелое, смяло, подкосило, красноватой темнотой застило взгляд. Последним, что он услышал, что унес с собою в небытие, был хрипловатый голос за спиною: «Вот и готов, голубчик. Тут его положь – сам удушится да и сгорит потом. Вослед за старым преставится, и, почитай, барин-то наш успокоится. А то ведь…» И всё. Здесь оборвалась тонкая нить сознания – даже с жизнью проститься не хватило нескольких секунд. Пришел в себя тоже в темноте и думал, что, очевидно, попал в ад: вокруг хоть глаз выколи, и подпекает сбоку. Ад… Но поделом ему, предавшему любовь трижды: ложью, жестокостью и изменой. Впрочем, всё оказалось намного прозаичнее. Темнота приобрела очертания, напиталась жизнью, превратившись в скромно обставленную комнатушку придорожного постоялого двора. Адово пламя на поверку оказалось камином, весело потрескивающим дровами у самой лежанки – просто комнатка слишком мала, а барыня просили с двумя кроватями, дабы за раненным барином смотреть сподручнее. Это объяснила бойкая служанка, принесшая обед. Вскоре пожаловала и «барыня»… - Рада видеть вас в добром здравии, господин барон. – Она присела напротив, чинно сложив руки на коленях, высокомерная, неприступная светская красавица, вдруг оказавшаяся волею случая в этом захолустье. Ее слова заставили криво ухмыльнуться: - Ой ли, госпожа Калиновская? Вы, верно, шутите! – о каком уж тут здравии могла идти речь, если даже повернуться на бок не представлялось возможным? Насмешливый тон женщины только прибавлял ядовитого привкуса беспомощности. Между тем Ольга развела руками: - Чего же вы ждали? Даже то, что сознание вернулось так быстро, любой доктор назвал бы чудом. Вас… изрядно поколотили… Калиновская поднесла к лицу ладошку, затянутую в кружево перчатки, и прикрылась, пряча от собеседника проскользнувшую брезгливость. Владимиру пришлось признать: наверняка, лицезреть его во всей красе нанесенных ран было даме не слишком приятно. И всё же… - Зачем это вам? – он попытался спросить чуть громче и с трудом узнал собственный голос, нынче похожий на хрип чахоточного больного. Равнодушно, как-то безразлично она пожала плечами. Уверила, что не оставила бы человека помирать на улице, тем более не совсем чужого ей человека… Одним лишь беглым взглядом напомнила о том, что совсем недавно произошло между ними, и сразу в нескольких сбивчивых фразах рассказала о роковом вечере пожара. Она просто проезжала мимо, торопя кучера. Не хотела играть с огнем, и, получив приказ императора немедля отбыть в Польшу, поспешила его исполнить. Собственная любовь разрывала душу на части, молила, кричала остаться в столице, но равнодушие Александра подстегивало не хуже извозчичьего кнута. Поглощенная своей болью и разочарованием, она смотрела в окно, почти ничего не замечая вокруг. И тут карету дернуло так сильно – женщина чудом осталась сидеть, ухватившись за ручку. То, что увидела бывшая фрейлина Императрицы, выглянув из остановившейся кареты, не могло оставить ее равнодушной. В ночи, что укутала город, густой дым, поднимающийся над крышей особняка Корфов, был почти незаметен, а вот языки пламени расцветали в окнах второго этажа подобно ярким диковинным цветам. Бородатый старик, испачканный сажей, молил барыню о помощи, пытался рассказать, что с кем-то случилась беда. Ольга открыла дверцу и лишь тогда рассмотрела, кого постигло несчастье. Весь в крови, тоже грязный и в бледности своей походящий на мертвеца, на брусчатке мостовой лежал барон Владимир Корф. Из сбивчивого рассказа слуги стало ясно: тот бросился в барские спальни, как только в доме начался переполох, и на себе же вынес бездыханного хозяина. Отчего загорелось, кто разбил окно в крыле прислуги, и как вышло, что барон с проломленной головою лежал прямо посреди комнаты, бедняга-лакей объяснить не мог. Зато Ольга смекнула: дело нечисто. Достав горсть монет, велела слуге вернуться в дом да помалкивать пока, а кучеру – затащить раненного в карету и трогать. Как можно быстрее трогать. - Так вы здесь, - полячка снисходительно кивнула, окончив свой рассказ. – Ежели хотите знать, я задержалась в столице той ночью. Вы были при смерти. Пришлось позвать доктора. И щедро ему приплатить. Уже утром весть о пожаре расползлась по самым отдаленный уголкам Петербурга, все говорили о том, что вы мертвы… Может быть, я поступила опрометчиво, но… всё-таки решила не оспаривать этого убеждения. Вопреки ее ожиданиям, Владимир одобрительно кивнул. Тут же поморщился от боли, но сумел выдохнуть: - Всё верно… - и почти бессильным шепотом поинтересовался. – Где мы? - Постоялый двор в нескольких милях от столицы. Я представилась графиней Вяземской, сопровождающей раненного на дуэли супруга. Ей бы в Тайной полиции служить… В таким состоянии даже шутилось как-то болезненно, вяло, а все мысли даже помимо воли сворачивали к Анне. Что будет с нею, когда узнает о смерти навязанного нелюбимого супруга? Обрадуется неожиданной свободе? Поплачет о судьбе того, кто был знаком с детства и даже близок? Как скоро отец отдаст ее руку другому? Отец… Сейчас снова вспомнились слова негодяя, подкравшегося сзади: «Вслед за стариком и молодой преставится…» Неужели, отец… тоже..? Папа… Как нелепо, как горько они расстались в последний раз! Обида пересилила сыновнюю любовь, слепота перекрыла отцовскую – и теперь не у кого просить прощения, не от кого его ждать! Внутри стало пусто, точно на поле боя, когда уже нет живых. А мертвым положено молчать, охраняя пустоту, веющую холодом могилы. В этот холод молодой барон и провалился через несколько секунд, протяжно и хрипло выдохнув – так выдыхают перед смертью. Пришел в себя опять же в достойном обществе пани Калиновской. С трудом поднял отяжелевшие веки и увидел ее лицо, омраченное беспокойством. Боль в голове поутихла на самом деле, или это лишь до первого движения? Отец мертв. Его смерть вдруг осозналась со всею ясностью, равно как и то, что сам Владимир едва не погиб от рук тех же негодяев! Их надо найти и выбить, силой выбить правду, но прежде… защитить Анну. «Барин успокоится…» Кем бы ни был главный виновник произошедшего, именно после смерти молодого барона он должен успокоиться. И тогда Анне ничто не грозит. Отпивая поднесенную Ольгой настойку, Владимир понял: ему нужно было умереть. А теперь следует уехать подальше. Пока он поднимется на ноги, пока наберется сил, его смерть будет хранить Аню. Когда же он всем объявит о своем возвращении, сумеет защитить жену лучше всех жандармов и приставов на свете! Насмешкою незавидной его доли стало то, что некого было просить о помощи, кроме Ольги Калиновской. Благо еще: Ольга не отказала. Едва состояние раненного позволило, они двинулись в путь. Медленно катилась карета, переваливаясь на разбитых окольных путях, словно тучная торговка, идущая с базара. Пейзажи мелькали за окном, сменяя друг друга, уплывали вдаль полосатые версты. Барону то становилось лучше, то новый приступ лихорадки атаковал, отбирая последние силы, но с божьей помощью они добрались до границы. А там нежелающая охочего до сплетен варшавского общества Ольга приказала кучеру гнать в поместье недавно овдовевшего мужа своей родственницы, князя Иринея Огинского… Его состояние еще долго оставалось предельно тяжелым. Доктора, специально вызванные князем, лишь разводили руками, когда Корф в очередной раз впадал в беспамятство, и советовали приютившим его друзьям готовиться к худшему. Но вопреки их почти единогласным неутешительным прогнозам, Владимир снова и снова побеждал недуг, словно что-то держало его на этом свете, держало – и никак не могло отпустить. Впрочем, не так ли это было на самом деле? Сквозь болезненный бред, сквозь туманную дымку беспамятства молодой человек видел перед собой одну только Анну. Жена улыбалась ему, чуть прищурившись, подбадривала, успокаивала. Ее маленькая прохладная ладошка прикасалась к воспаленному лбу, и от этого точно спадал мучительный жар. Она была рядом – для лежащего без сознания барона именно Анна была рядом с ним всё время, именно ее заботой и нежностью он жил пока, а еще – ее прощением. И поэтому тоже было горько вернуться в жизнь от осознания того, что прощение любимой – всего-навсего бред, горячечный, навязчивый, но так и не успевший стать правдой в реальности… Женская рука, поправляющая волосы больного, оказалась вовсе не рукою любимой. Ольга исправно исполняла обязанности сиделки. Тут Владимир не мог бы ни сказать, ни помыслить ничего дурного, хотя в истинных резонах полячки так и не сумел разобраться. Может, она, незадолго до рокового пожара сыплющая проклятья в адрес Корфа, чувствовала свою невольную вину за происшедшее, может, помощь ему была лишь обычным состраданием, может, Калиновская преследовала какие-то свои, пока что неизвестные барону причины, выхаживая его после серьезного ранения. Кто знает? Одно стало понятно совершенно точно: на самого барона женщина, теперь уже готовившаяся стать княгиней Огинской, не претендовала. Более того, смерив Владимира, поинтересовавшегося настоящими причинами ее доброты, снисходительным взглядом, она заявила: не стоит унижать себя и ее беспочвенными подозрениями. На прямой же вопрос, интересовал ли ее Корф после совместно проведенной ночи, улыбнулась загадочно, пряча в кружеве накидки искрящийся взгляд: - Возможно… Но нынче это уже неважно. Ольга и князь Ириней обвенчались через два месяца после того, как впервые пани Калиновская перетупила порог отдаленного имения под Краковом. К тому времени еще не достаточно поправившийся Корф не смог присутствовать на празднестве, но с радостью разделил счастье людей, ставших его добрыми друзьями. Отметил даже, что теперь в этой светящейся теплотой и спокойствием молодой княгине трудно узнать гордячку, блиставшую при дворе среди фрейлин Императрицы, равно как и раздавленную горем, сломленную одиночеством и предательством женщину, которая однажды поздним вечером появилась в петербуржском особняке барона Корфа. Пораженный столь явственной и скорой переменой, Владимир в откровенной беседе вскользь намекнул на свои рассуждения, на что она лишь покачала головой: - Любовь меняет нас… Он ли этого не знал!? Время шло. Неумолимо и быстро летели дни, незаметно отсчитывая положенное количество недель. Расследование не стояло на месте. Даже здесь, в далекой Польше, удалось найти некоторых людей, связанных прежде с бароном Иваном Корфом. Огинский лично договаривался о встречах, узнавал старые, давно забытые сведения, подкрепляя желание поделиться ими щедрым вознаграждением. Выяснилось: лет двадцать назад, когда Иван Иванович гостил под Варшавой у старинного своего приятеля, некий местный пан имел неосторожность приударить за госпожой баронессой. Слово за слово дело быстро приняло весьма опасный оборот. В затеянном поединке на шпагах Корф, слывший отменным фехтовальщиком, не много не мало лишил соперника глаза. Разумеется, тот поклялся честью отомстить. И вот ни задача: отбыл в Россию незадолго до случившихся в семье Корфов трагических событий. А практически сразу после достопамятного пожара он уже был в Варшаве. Быстро уладил важнейшие дела и возвестил всех друзей и знакомых о своем намерении путешествовать по Европе. С тех пор слухи о нем ходили самого разнообразного толка… Владимир заинтересовался этим человеком, едва услышал о нем. Затем, будучи в курсе проводимых Иринеем дел, с трудом усиживал на месте, то и дело порываясь искать возможного виновника стольких своих несчастий самостоятельно. Однако, наставления врачей всё ещё были строги и не слишком утешали. Смиряя пыл барона, Ольга насмешливо интересовалась: - И кем же вы хотите вернуться к жене? Немощным больным, к уходу за которым Анна вынуждена будет приковать себя до конца дней своих? А даже если не так, сможете ли защитить супругу, если над вашим домом снова нависнет опасность? Приходилось признать ее правоту и смиренно выздоравливать дальше, гоня от себя удручающее понимание: в таком состоянии он просто не имеет права возвращаться к любимой! Ведь может стать причиной нового нападения! Меж тем, вести из России тоже не радовали: старший барон действительно умер. По иронии судьбы это произошло еще до пожара, и не прячься Владимир столь тщедушно со своей виной, мог бы поддержать жену, похоронить отца, а возможно и воспрепятствовать негодяю! Больше не имея терпения оставаться в стороне, Корф решил известить о том, что жив, хотя бы лучшего друга. Знал ведь: Мишель не бросит на произвол судьбы овдовевшую Анну. Поможет и поддержит ее, может, даже… Нет, об этом упорно не хотелось думать: Репнин не позволит себе ухаживаний за чужой женой. И все-таки черная ревность не оставляла ни на миг, пока писал записку Михаилу, используя старый шифр. Переписанное рукой Ольги, сие послание должны были передать в столичный особняк Репниных по приказу князя Огинского – он с супругой как раз получил приглашение на маскарад в Зимнем, устроенный в честь именин одной из Великих Княжон. Помимо всего прочего, чета Огинских вызвалась разузнать побольше об Анне, и этих вестей с нетерпением ждал оставшийся в Кракове барон. Думал днями и ночами, представлял, какой будет их с Аней встреча. Боялся, неимоверно боялся ошибиться, слишком замечтавшись. Только упорно не мог отогнать от себя видение: любимая, желанная, самая красивая девушка на свете бросается к нему в объятья, счастливые слезы катятся по нежным щечкам, а его губы стирают, сцеловывают их – и не существует в мире ничего слаще… Захваченный в плен подобными грезами, Владимир не сразу заметил некое напряжение, едва уловимо повисшее меж вернувшимися князем и княгиней Огинскими. Он готов был задать сотни, тысячи вопросов, выясняя каждую мелочь, но заподозрил неладное, лишь когда Ириней, обычно словоохотливый и открытый, начал односложно отвечать, стремясь оборвать разговор. Недоуменно нахмурившись, Корф повернулся к Ольге. Она казалась такой же величественной, спокойной, изысканной, как и прежде, каким-то неуловимым намеком пережитой боли блестели только светлые глаза. - Пани княгиня, - молодой барон попытался вести себя ненавязчиво и учтиво, - как вам Петербург? Сильно ли изменился за полгода вашего отсутствия? Гордячка-полька криво усмехнулась: - Петербург… Он все такой же: холодный и переменчивый… И столь же неверный, и лицемерен, как раньше! Хотя… – вдруг взгляд ее вспыхнул, на миг искажая лицо мимолетной яростью. – Не поверите барон: на маскараде Его Высочество Александр Николаевич открыто оказывал знаки внимания своей новой пассии. Кстати, это ваша супруга, баронесса Анна Корф… Слова Ольги были точно выпад шпаги – и попали колким ударом в самое сердце. Туше! *** Отчего-то всё не получалось заснуть… Может, не хватало уютно прильнувшей к боку Лизы, но скорее всего дело обстояло в мрачных предчувствиях, обступивших со всех сторон. Михаил ворочался, не в силах успокоиться и, наконец, отдохнуть, раз за разом перебирая в памяти свой разговор с Корфом. Да, Владимира долго не было. Только ведь ему не ведома и доля причин, побудивших барона задержаться в Европе. Даже сейчас кажется: он снова рвется туда, неизвестно, как надолго, куда, зачем, и остановить упрямца способна одна Анна. Господи, да если бы только она знала о возвращении Владимира! Разом наплевав на всё, сбросив эту маску светской красавицы, жаждущей внимания Престолонаследника, она мигом прилетела бы сюда. Возможно, надавала бы мужу тумаков и пощечин, но была бы счастлива. Корф тоже… был бы… Никто лучше Михаила не знал, как извела себя, как исстрадалась юная баронесса. Пусть она научилась быть сильной! Научилась, стоило расследованию начать двигаться в верном направлении, принимать решения и бросать судьбе вызов. Научилась играть – не в театре, так горячо любимом Иваном Ивановичем, но на сцене жизни – роль молоденькой уездной красавицы, перед которой в одночасье распахнул двери высший свет. Научилась скрываться ото всех за десятками светских масок. Научилась лгать – да так лихо, что дала бы фору любому заправскому лжецу. Анна, верная, любящая - она научилась быть сильной. Но все равно осталась такой же маленькой испуганной девочкой, брошенной на произвол судьбы, отчаянно сражающейся со своим одиночеством. И чертов Корф должен об этом знать! И должен на коленях вымаливать у нее прощение за эти два года! Только как же быть с данным ей словом? Как наяву, её голос, уверенный, тихий, только словно в глубине чуть-чуть надтреснутый, раздался, тревожа тишину ночи: «Никто… Поклянитесь честью, Михаил Александрович, никто не узнает из ваших уст ни о чем, здесь произошедшем!» Её страдания, её борьба, ее отчаянная жажда отомстить преступникам, совершить праведное возмездие, столь чуждая такой хрупкой и доброй барышне, как она, - всё должно было остаться меж ними. Уговор есть уговор. С другой стороны, речь идет о Владимире, не говорить ЕМУ князь слова не давал, ибо в то время считал друга погибшим… Как же быть!? Чья правда сильнее? На что поставить, чтобы самому оказаться правым? Или стоит рискнуть, поставить на кон дружбу Владимира и Анны разом, тем самым укрепляя ставку в этой игре, и тогда, возможно, крупнее будет выигрыш? Увы, Михаил никогда не был азартным игроком. И решить сейчас, стоит ли свеч затеянная игра, казалось весьма сложным занятием. Но все-таки к утру сомнения отступили, оставив перед молодым человеком единственное верное решение: он поговорит с Корфом. Выложит всё, как на духу, и потребует предельной откровенности в ответ. Расскажет, что известно об убийстве старшего барона, не умолчит и об участии Анны в расследовании. Может статься, совместное дело сблизит их, позволяя по-новому взглянуть друг на друга, простить и принять произошедшее прежде? Довольный собой, князь Репнин спустился к завтраку, предвкушая обстоятельный разговор, но на вопрос, почему же до сих пор не позвали в столовую отдыхающего гостя, лакей только развел руками: - Дак барин-то еще с рассветом уехали!.. Велели передать вот-с – записку. Михаил, до конца не веря собственному невезению, торопливо развернул в несколько раз сложенный лист бумаги. Никаких объяснений! О, в этом весь Корф. Вообще ничего, кроме короткого «Благодарю, Мишель» небрежным подчерком и по-французски. Такого поворота событий князь не ожидал… - Гони-ка быстрее, голубчик! – крикнул, приподнявшись, молодой мужчина, и кучер подстегнул лошадей, поворачивая с Петербуржского тракта на лесную дорожку. Здесь можно было уже не думать ни о врагах, ни о грозящей опасности, ни о жене, оставшейся на губах только привкусом пары насильно сорванных поцелуев. Владимир ведь сперва даже не поверил пани Огинской. Но хмурое лицо князя стало верной подсказкой: Ириней ревновал. Ольга же, скорее всего, не полностью изжила прежнее чувство к Престолонаследнику, оттого ей не составило труда догадаться о связи оного с баронессой Корф. А ведь прошло всего полгода с тех пор, как она стала вдовой. И если бы выбрала хорошего человека себе по сердцу, так уж и быть, барон пожелал бы ей счастья, но увы… Цесаревич Александр не из тех, кто, пленившись юной красавицей, ведет ее к алтарю. Да и алтарь, что может он предложить, скорее жертвенный. Анна же… Владимир слишком хорошо звал свою бывшую крепостную, свою не сложившуюся супругу и понимал: не увлечение высшим светом, не любовь к блестящей мишуре заставила ее броситься в объятья Александра. Только сердце. И помогай ему Бог пережить столь жестокую ошибку. В какой-то миг ему захотелось вернуться. Наплевать на опасность и слабость, приехать к ней, распахнуть дверь родного дома и с нарочитой торжественностью провозгласить: «Дорогая, я здесь!», но ревность сжимала сердце, перемешанная со страхом увидеть в любимых глазах отвращение и боль. Позднее же осталась только ревность… Руководимый ею, барон зарекся возвращаться в Россию и отбыл в Австрию так скоропостижно – варшавские доктора не успели подтвердить его выздоровление. Выбор маршрута путешествия отнюдь не был случаен: именно под Веной по сведениям, полученным Огинским, отдыхал пан Жборовский, тот самый одноглазый соперник Ивана Корфа. Поездка с самого начала не обещала быть удачной. Да и как может подарить успех предприятие, задуманное в слепой ярости? Ведомый лишь желанием отомстить, мучась непрекращающейся, неутихающей ревностью, Владимир Корф преследовал негодяя практически на ощупь, а когда, наконец, встретился с ним – чуть не убил. К тому же, как оказалось в последствии, невиновного человека. Сие выяснилось уже при судебном разбирательстве, в результате которого русский барон Владимир Корф, путешествующий по подложным документам, был осужден и провел в почти год в заключении. Почти год… Не будучи уверенным в том, что вообще когда-нибудь отсюда выйдет, Владимир медленно сходил с ума. В одиночестве, в закрытом пространстве, лишенном нужного количества воздуха, отрезанном от света божьего, вина принялась терзать с новой силой. Ради чего была и эта поездка, и все, последовавшее за ней? Ради справедливого возмездия? Не свои ли ошибки барон Корф пытался исправить? Только вот их было слишком много – и кара, справедливая кара шаг за шагом постигала его самого. Медленно переставая отличать день от ночи, путаясь во времени, блуждая между кошмарными снами и не менее страшными кошмарами реальности, Владимир находился уже на грани безумия, когда его освободили. Впору было благодарить судьбы за это чудо: Ириней Огинский оказался преданнейшим другом. Чего ему стоило отыскать Корфа в венской тюрьме, тот мог только догадываться. Князь же отшучивался, равнодушно отмахивался от вопросов, ссылаясь на полезные знакомства в Европе. И всё. Ни слова лишнего для того, чтобы друг не счел себя слишком уж обязанным. Разгадав это, Владимир однажды напрямую спросил Огинского, в чем причина подобного отношения. Поляк криво усмехнулся и отвернулся к окну. – Ты привел ее ко мне. Я… не надеялся и на меньший подарок судьбы – просто увидеть ее хоть раз. А благодаря тебе она стала моей гостьей! Уже за это я твой должник до смерти. Они стояли в гостиной княжеского особняка в Варшаве. Истекал второй год разлуки с родным домом, и Владимир во всю готовился опять навестить Россию. Из отцовских писем, которые приятель Ивана Ивановича, несколько лет находящийся с дипломатической миссией в Вене, получил незадолго до трагических событий в семье барона, стало понятно: ему угрожали. Угрожали довольно долго, намекая на допущенную в прошлом низость, памятуя о некоем бесчестии, причиной и виной которого стал Корф старший. Иван Иванович писал давнему приятелю, с которым довелось вместе пройти кампанию двенадцатого года, и спрашивал совета: стоит ли рассказать детям об этих странных письмах. Кроме того, пространно размышлял о том, в чем же успел провиниться не знамо когда, как защитить от таинственного мстителя сына и воспитанницу… Защитить Анну… Перечитывая вновь и вновь листы, исписанные мелким отцовским подчерком, молодой человек впервые понял тогда, ЧТО стояло за поспешной свадьбой. «Отец, отец… зачем же ты выбрал удел молчания, предпочел силой родительской воли настоять на своем, но не поговорить правдиво, по душам? Твоя ли любовь к театру сыграла злую шутку или же чрезмерная обеспокоенность нашей с Анной безопасностью?» - ему было невообразимо тяжело размышлять о том, на что уже не узнать истинных ответов. Потому Владимир вынужден был приказать себе не думать: о жизни, которая могла бы быть, о счастье, до которого успел прикоснуться, а вот испробовать – уже не дано, о женщине… даже сейчас оставшейся самой светлой, самой первой, самой чистой любовью… Еще в письмах было имя. Знакомое ему имя. Прочтя скупые воспоминания отца насчет упомянутой дамы, Владимир только рассмеялся, представив себе подобную нелепость: папа и… Какие только слухи не распускают уездные кумушки! – подумалось вдруг, и в тот же миг пришло понимание: ЭТО может быть разгадкой. Барон засобирался в Россию. - Приехали, барин! – пробасил кучер, останавливая коляску у небольшого постоялого двора. Рослый бородач уже торопился к воротам, на ходу натягивая тулуп: - С возвращением, Владимир Иванович! – в его глазах легко читалось волнение. – Давеча уехали, не предупредив, да к вечеру не вернулись. Я уж подумал: не стряслось ли чего? - Да ты посмотри на меня, Гаврила! – молодой барон по-дружески похлопал собеседника по плечу. – Ну что со мной случится? Уже и черт бежит от меня, за версту чуя, не то, что всякие подлецы да негодяи. Гаврила лишь покачал головой, торопливо расплатился с возницей и поспешил следом за широко шагающим барином, в полголоса рассказывая о добытых сведениях…. - …Стало быть, отец Георгий что-то знает… Еще мгновение назад могло бы показаться: Владимир Корф задремал, прямо в кресле у простого очага, утомленный бессонной ночью и тревожным утром. Но вот сомкнутые веки дрогнули, глаза медленно раскрылись, таинственно поблескивая через пелену табачного дыма. Гаврила, подливая вина в стаканы, кивнул: - Не иначе! Доподлинно известно: он примчался в ваше поместье в день смерти старого барина, прежде чем за ним успели послать госпожа баронесса. Вбежал второпях да долго причитал, дескать, опоздал. Тогда не шибко батюшку-то расспрашивали. Да и барон умер от хвори – все об этом знали. Позднее только друг Вашего Благородия, Михаил Александрович в разговоре с исправником назвал смерть родителя вашего убийством. И то ведь… - трактирщик вздохнул, - кто ж ему поверил-то? И кому старое нужно ворошить? Вас нет уже, супружнице вашей, Анне Петровне… придворные балы милей, да… Гаврила замолчал, напоровшись на взгляд Корфа, точно на вражеский кинжал. - Не сметь… Не сметь говорить о ней! – рывком подскочив с низкого креслица, Владимир схватил собеседника за грудки и встряхнул что было сил. – Еще одно слово, и… Убирайся! Вон!!! Испуганный мужик поспешил из комнаты, определенной барону. Никогда прежде не доводилось видеть Владимира Ивановича в таком бешенстве, а уж знает его, почитай, с отроческих лет. Глазищами сверкает – ну как есть безумец. Ох, и красавица девка была мамзеля старого барона, не иначе как иссушила молодого, к себе приворожив, а теперь и думать забыла… Гаврила осторожно прикрыл за собою дверь, оставляя Владимира в одиночестве, и ярость улеглась, оставив место тихой грусти. Анна… Она стала еще красивее, еще желаннее… Напрасно, как же напрасно решил он повидать жену, прикрывшись маской шута на вчерашнем маскараде у Нарышкиных? Ничего уже не осталось в роскошной светской красавице от испуганной девочки, робко ответившей на его поцелуй. Ее взгляд полон высокомерия, точно перед вами не бывшая крепостная, но сам Клеопатра! Уголки ее губ чуть приподняты в надменной улыбке превосходства, золотые локоны убраны в модную прическу, а маленькая ладошка покоится в руке престолонаследника, пожирающего взглядом точеную фигурку. Но дьявол – как же хочется стереть эту торжественную мину с ее лица! Схватить прелестницу, сжать, смять ее руками, накрыть рот поцелуем – не нежным, вовсе нет – таким жарким, грубым, дерзким, чтобы она потом молила о пощаде! Привалившись к колонне, барон весь вечер наблюдал за женой, гоня от себя картинки и мечты, одна бесстыднее другой. Незнакомый поручик в домино даже посоветовал ему взять экипаж и направиться домой, осуждающе хмыкнув: - Ну и набрались же вы, сударь! Да уж, истинная правда: он был пьян. Пьян своей любовью, оставшейся лишь горячечным бредом больного и невольною изменой. Пьян желанием – так сильно он не хотел обладать Анной даже в ночь после их венчания, когда страсть бушевала в крови, пытаясь сорвать с петель двери ее спальной. Отчетливо понимая: ему действительно лучше убраться отсюда поскорее – Владимир всё равно продолжал истязать себя ревностью, наблюдая за баронессой Корф, кружащейся в вальсе с Наследником Российского Престола. Пока, наконец, не выбежал из зала в самый разгар праздника, разбив по дороге несколько танцующих пар. Возмущенные окрики неслись вслед, только до них уже не было дела. Выезжать в ночь показалось слишком небезопасным, и Корф решил навестить старинного своего приятеля, князя Репнина. Надеялся: хоть в гостях у него обретет покой на несколько часов ночлега, а обрел лишь дополнительную боль: Мишель тоже рассуждал об Анне. Анна! Анна… Она везде – вокруг и внутри, и сжигает его своим безразличием, своей красотой. И некого винить – лишь себя! И никогда, никогда больше ее тело не прильнет к его груди, как в те несколько мгновений в отцовском поместье, пока длился, горячий и сладкий, их первый поцелуй… И вот теперь – уже от Гаврилы – тоже Анна! Довольно! Хватит! Нынче же он повидается со священником, отцом Георгием, выяснит до конца, на правильном ли он пути, накажет убийц отца и сможет, наконец, уехать отсюда. Убежать – навсегда. Последняя мысль заставила горько усмехнуться: бравый офицер бежит, как последний трус, от измучивших сердце демонов. Ради такой доли – стоило ли выжить в пламени пожара? Набросив пальто, барон крикнул: - Гаврила, я в монастырь! Жди к вечеру! – и в одно движение оказался в седле. Анна, кутаясь в меховой воротник, отодвинула занавеску. Она почти на месте. Вот уже белая ограда монастыря проглядывает из-за негустой просеки. Отец Георгий слишком долго молчал, но сегодня она вынудит его рассказать хоть крошечную долю правды! А даже если и нет… по крайней мере, сможет выговориться. В последнее время ей отчего-то особенно тяжело… Просто зима на исходе, белый снег то там, то здесь подернулся чернотой проталин, в воздухе – сырая прохлада, от которой трудно дышать, в постели холодно, даже если протоплено хорошо. И уже два года прошло с тех пор, как его не стало… Баронесса резко зажмурилась – и тут же открыла глаза: лучше гнать от себя подальше подобные мысли, лучше не допускать ни тени воспоминаний о нем, ведь и так по ночам… Всё. Довольно! Пора бы подвести некий итог. Два года.. Что она успела за это время? В сущности едва ли многое… Да, это она нашла письма с угрозами, благодаря которым выяснилась правда: дядюшка не просто умер от сердечного приступа, но был убит! Безжалостно отравлен каким-то нездешним ядом, более того – его травили на протяжении столь длительного времени – коварный яд проник не только в кровь, старый барон был на грани безумия, когда, наконец, не смогло справиться с отравлением его сердце. Они с князем решили не предавать дело огласке, уверенные: один и тот же злодей оборвал жизнь обоих баронов Корфов. Но сведений, полученных от Ильи Петровича Штерна, доктора, наблюдавшего дядюшку, хватило для того, чтобы придти к единственному возможному виновнику преступления… Однако же, это был не заезжий разбойник, не цыган из табора, расположившегося неподалеку, даже не таинственный человек из прошлого, намекающий в письмах к Ивану Ивановичу о скорой расплате. А значит, и действовать следовало наверняка: шаг за шагом раскрывать старую тайну, ни на мгновение не снимать одетой однажды маски, чтобы у настоящего преступника не возникло подозрений на счет Анны Корф. Образ светской красавицы стал подходящей личиной для той, что решила посвятить остаток жизни мщенью. Но свет коварен и таит немало искушений, равно как и возможных врагов. Дабы обезопасить себя от ухаживаний назойливых придворных кавалеров, она предпочла слыть для общества любовницей Цесаревича, великодушно предложившего помощь и заступничество. И ни у кого даже краешка мысли не возникло о том, что на самом-то деле у хрупкой баронессы Корф хватило бы стойкости отказать даже ему… - Добрая барыня, подайте на хлебушек… - запричитали под окнами кареты нищие, толпой окружившие въезд в монастырский двор, и баронесса торопливо достала из ридикюля несколько серебряных монет. Кучер остановил карету с гербом Корфов у самого крыльца монастыря. Молоденький служка, не раз встречавший ее здесь, учтиво поклонился, указывая, куда идти. Анна поправила вуаль на темной шляпке и шагнула в полумрак дверного проема... - Вот и всё, что могу тебе сказать, дочь моя, - некогда двугорский священник, нынче же смиренный монах, отец Георгий нахмурился, качая головой. – Никогда не нарушу тайну исповеди, да и ты не майся. Отпусти с миром прошлое, пусть в могилах почивает. В могилах?! Вместе с дядюшкой? Вместе с Владимиром? А их убийца, стало быть, пусть ходит по земле, да жизни радуется?! Анна сжала кулачки так сильно – аж застонали косточки. - Тяжко мне, святой отец… Он кивнул, подтверждая, и прикоснулся рукой к поникшей женской голове: - Нелегкий крест ты выбрала, дочь моя, тяжела ноша не любви, но ненависти, не унести на хрупких плечах. - Не в том дело, отец Георгий, - Анна отвернулась и, подобрав пышные юбки, отошла к приоткрытому решетчатому окну. Зимнее солнце клонилось к вечеру, опускаясь всё ниже и ниже за верхушки вечнозеленых сосен. – Я снова видела сон. - Тот самый? - О да… Только еще ярче, еще больнее! Она вдруг отвернулась быстро и резко, отошла от окна и заметалась, измеряя шагами крохотную келью. - Будто снова я приезжаю в особняк и поднимаюсь наверх. Дверь спальной немного приоткрыта, я тянусь к ней и… снова вижу их. Владимир… с этой женщиной! Я хочу убежать – но ноги не слушаются, точно приросли к полу! Хочу хотя бы зажмуриться, а сил нет, и я смотрю, смотрю, не в состоянии произнести ни слова, и люблю его, как прежде, и так же ревную, и не могу, ничего не могу изменить! Судорожно вздохнув, баронесса не выдержала и разрыдалась: горько, безутешно, не слыша и не видя ничего вокруг, без сил опустилась на низкую широкую лавку, спрятала лицо в ладонях. Ни она, ни отец Георгий, разумеется, даже не подозревали о том, что их разговору не суждено остаться тайной… Владимир прислонился спиной к оконным ставням и рванул враз ставший невыносимо тесным воротник. Аня любит его! Осознание этого было первым, затопило душу теплой волной нежности. Затем будто черная туча налетела: она видела его с Ольгой! Ничего не значащая ночь навсегда развела с любимой женщиной и чуть не стоила ему собственной жизни! Но Аня… она сама приехала к нему тогда – не побоялась приехать. Зачем? Неужели… хотела помириться? Или попросить о помощи? Или… Да какая разница!? Его девочка сделала первый шаг навстречу, а в ответ узнала цену измены, предательства. И как после такого он смеет даже помышлять о ревности? Но господи, какое же счастье… что он решил непременно сегодня поговорить с батюшкой, что приехал именно сейчас, что всё же остался здесь, узнав голос Анны, хотя больше всего на свете хотелось от него бежать подальше! И он будет последним болваном, если теперь не вернет себе собственную жену! Прижать бы ее к груди, поцелуями стирать слезинки со щек, рассказать, как с ума сходил без нее от одиночества, ревности и боли! Но это всё успеется, всё потом… Вот она выпрямилась, что-то тихо отвечая батюшке, сняла кружевную перчатку и смахнула слезы. На пальчике кольцо – то самое, обручальное… Незаметно прикоснулась к нему губами. Анечка, родная, любимая, желанная… Жадный взгляд ловит и замечает самые мелкие детали, словно боится упустить еще что-то очень важное. Руки чуть дрожат, уже предвкушая первые несмелые прикосновения. Как же подойти к ней? Так, чтобы не испугать, но и ну выпустить из рук райскую птичку – чтобы не выпускать ее больше никогда?! - Я приеду завтра! – уверенный голос молодой баронессы послышался от крыльца. Уже без намека на слезы отчаянья. Девочка умеет менять маски лучше, чем кто-либо другой, не зря же Иван Иванович забивал ей голову этим своим театром! – быть может, вы поменяете решение, батюшка? Отец Георгий медленно покачал головой: - Не ищи правды, дочь моя, не всякой правде надобно на свет Божий. Анна, по-видимому, хотела что-то возразить, но вдруг у ворот началась непонятная возня, крики и шум. Она обеспокоено взглянула на всадников, мчавшихся во весь опор через монастырский двор, и побледнела: один из них был хорошо ей знаком… - Он убьет меня… - не крик отчаянья – лишь тихий шепот сорвался с губ. Баронесса отступила к стене, словно пыталась найти помощи у святой обители, кода чьи-то руки крепко схватили ее, потянули в сторону. Она забилась изо всех сил, но разнять захват не представлялось возможным. На лице отца Георгия гнев в крошечную долю секунды сменился изумлением, а на смену последнему пришла радость: - Сын мой… Всемилостив Господь! С возвращением! Анна не сразу поняла, о ком речь, лишь когда голос, до боли знакомый по воспоминаниям и снам, прошептал в самое ушко: - Всё хорошо, Аня. Ничего не бойся! Она вмиг расслабилась. Вернее, невесть как не потеряла сознание, узнав Владимира в мужчине, подхватившем ее на руки. Не могла вымолвить ни слова, пока он бежал с нею до заднего двора, на лошади крепко прижалась к его груди, боясь даже сделать лишний вдох. Только повторяла про себя, перемешивая слова с молитвой: «Пусть это будет он, он, он, живой и невредимый – он!» Сначала она слышала погоню за спиной, даже обернулась несколько раз, но так и не увидела никого. Вороной конь барона несся, словно ветер, по узким лесным тропам, и наверняка, преследователи просто не знали этого пути. Небольшой постоялый двор появился внезапно за очередным поворотом, и Владимир натянул поводья, останавливаясь. Спешился сам и бережно снял ее с седла, не отпуская взгляда. А он изменился за это время… В черной смоли волос виднеется седина, глаза стали еще светлее, еще холоднее, хотя в их глубине, кажется, теплится живой огонек. Или это просто… солнце садится? Ярко-алое, горящее зимнее солнце… Владимир хотел поставить ее на снег, но, видно, передумал. Опять подхватил на руки, широким шагом направился в дом, чуть не сбив в дверях дебелого бородатого мужика. - Гаврила, скажи Авдотье воды нагреть для моей жены, да пусть приготовит чего-нибудь на ужин. - Слушаюсь, Владимир Иванович! Только теперь узнала Анна в хозяине постоялого двора Гаврошку Прохорова. Его остригли в солдаты в аккурат, когда молодой барон получил назначение на Кавказ, Владимир даже писал домой о том, как довелось подсобить в бою деревенщине… Вернувшийся через год из-за ранения Гаврила получил вольную и отбыл восвояси. Стало быть, обзавелся собственным хозяйством… - Анна! – голос мужа прервал размышления, заставил снова встретиться с ним взглядом. Сейчас они находились в небольшой комнатке на втором этаже, и мужские глаза были уже совсем не светло-серыми. – Аня… Анечка моя… Его шепот… В самом сладком сне не могло привидеться подобное! Неужели… это правда?! Но ведь… если так… - Не смейте прикасаться ко мне! – красавица вскинула подбородок и что есть силы оттолкнула мужа. – Вы… негодяй! Подлец! Чудовище!!! Владимир не ожидал такого отпора. Потому выпустил из рук любимую, и в тот же миг удары маленьких кулачков буквально посыпались на него вперемешку с обвинениями. Всё верно… каждое слово… И совсем-совсем не больно! Его маленькая баронесса хлестала его по щекам, кричала, что ненавидит, что не желает ни знать, ни видеть его никогда впредь, но могло ли это изменить самую бесценную истину – её любовь? Осознание этого было сейчас таким четким: в каждом ударе, в каждом гневном окрике красавица-жена точно признавалась ему в любви – снова и снова. Пока, наконец, ему не захотелось ответить. - Анна! – перехватив тонкие руки, барон опять схватил ее, крепко-накрепко прижав к себе. – Я тоже люблю тебя, Анечка, и прошу только об одном: выслушай меня. Она даже ненадолго притихла от изумления, округлив глаза. - Тоже?! – возмущенно фыркнула, не прекращая попыток вырваться, отталкивая мужа, пока хватало ее скромных женских сил. – Да как у вас язык поворачивается так говорить? Тоже… Я ненавижу Вас, ненавижу! За всё, что вы сделали со мной… За эти годы, когда вы… бросили меня! Слышите? Вы… ты… просто бросил меня одну! Храбрая птичка – она сражалась до последнего и с ним, и с собой. Но сейчас уже не осталось воли, иссякла гордость. Анна, всхлипнув, разрыдалась на его груди, и мужчине ничего не осталось, кроме как осторожно поглаживать вздрагивающие плечи, худенькую спинку, целовать растрепанные волосы. Да и то – едва прикасаясь. Невообразимо, неправильно, преступно всё то, что происходило раньше меж ними. Стоило ли скрываться от самих себя, если так хорошо, так уютно обнимать друг друга, чувствовать тепло любимого человека, иметь возможность дышать тем же воздухом и, не спрашивая разрешения, смешивать дыхание в сладости поцелуя. Пожалуй, в этот миг поцеловать дрожащие, соленые от слез губки хочется больше всего на свете… Владимир склонился к жене, придерживая за подбородок, заставил поднять лицо. Почти накрыл своим искривленный рыданиями ее желанный ротик, только боль остановила его – глубокая, как море, боль в ее глазах. - Аня… Я люблю тебя, это правда. – Если нынче не объясниться, расставляя все точки над «і», то когда же еще?! – Всегда любил, и лишь поэтому изводил глупыми придирками, полагал, так сумею изжить глупое чувство. Я раз за разом проигрывал, но… был настойчив. И, вероятно, даже слишком, если все же уверил тебя в своем безразличии… А моя любовь… - Не смей! – Анна гневно сверкнула глазами. Хотела, должно быть, показаться еще суровее, только не сдержала судорожного всхлипа, опять умолкла, отворачиваясь, пытаясь скрыть собственную беспомощность. Понадобилось не одно мгновение, чтобы она, наконец, собравшись, продолжила оборванную мысль. – Не смейте говорить мне о любви, сударь, не оскверняйте то, благодаря чему еще живет этот мир. Корф ничего не сказал в ответ. И когда молчание уж слишком затянулось, Анна покосилась на изменщика, предвкушая виноватый взгляд, и от возмущения забыла, как дышать. Он веселился! - Ты меня ревнуешь… – Владимир замер с совершенно глупой улыбкой на губах, настолько довольный и счастливый, что баронесса готова была прибить его прямо сейчас в порыве негодования. – Ревнуешь меня, Анечка! Забудь… Последнее – бархатным шепотом на ушко, и точно печать поставил мягким прикосновением губ: - Забудь ее, маленькая, я был слишком пьян, опустошен и зол тогда, чтобы поступить, как должно, и указать Ольге на дверь… Стало быть, Ольга… Старая боль вперемешку с яростью снова вскипела в крови. Забыть?! Разве это возможно? - Мерзавец! Негодяй! – Анна изо всех сил рванулась от него, успела только отбежать на несколько шагов, только схватиться за дверную ручку, и опять ее поймали сильные руки. – Пусти! Сейчас же, немедленно! Барон ухмыльнулся и, качая головой, раздельно выговорил: - Ни-за-что… Это его нарочитое спокойствие испугало девушку еще сильнее, заставило вскрикнуть и забиться в его объятьях, когда муж подхватил ее и понес назад. Он что-то говорил ей, но Анна не хотела и не могла слушать. Былые воспоминания подсказывали продолжение той ночи после свадьбы, ведь нынче меж ними не было дубовой двери. Владимир опять не желал ее слушать, настаивая на своем, но самым страшным было даже не это. Ее тело, ее собственное тело томилось и ныло в сладостном предвкушении. Она так долго грезила о нем… В несбыточных мечтах, в бесчисленных снах Владимир обнимал ее так же страстно и жарко, а она тут же без лишних слов, без возражений сдавалась на его волю. Отчего же теперь всё так больно и сложно? Как настойчивы его губы, как трепетны прикосновения… Отчего она не может забыть о том, что было прежде, и не уступить его – и своим! – желаниям? - Анечка… любимая… - его глаза и губы – они уже не просят забыть, они умоляют о пощаде, а обида стягивает горло горькой судорогой: - Ты был с ней!.. – новые слезы помимо воли накатывают на глаза. – Сразу после нашей свадьбы был с другой женщиной! Как теперь смеешь говорить, что всегда любил меня!? - А ты хоть и молчишь, но любишь! Тоже ведь меня не дождалась… - в тихом голосе почти неуловимая доля укоризны, и как раз это придает новых сил: - Не смей сравнивать! Ты же ничего не знаешь! Не смей… Поцелуй. Вот он какой – когда уже не страшно, когда ты готова и мечтаешь о нем всей душою, ждешь его всем сердцем. Со стороны могло бы показаться: он опять сорван силой, и лишь двое знают, какой чарующей взаимностью полнится каждый сладкий миг. В него опрокинулась, перелилась вечность, сердце сорвалось в груди, и нет ничего, никого за пределами тесно переплетенных объятий, за границей этой неги, поделенной на двоих. - Ты любишь меня, Аня? Она хотела бы ответить, только слов не хватает. Или, может, дыхания? Его улыбка, чуть растерянная и виноватая, выдает истинные чувства. Маленькая ладошка бережно гладит мужскую щеку… Ты ведь и сам знаешь ответ, Володя. К чему слова? Его шепот срывается, обдает кожу жаром. - Ну, скажи: ты любишь меня? Скажи мне! Он дышит тяжело и прерывисто, и замирает, как если бы жил нынче лишь в ожидании неважного, уже ровным счетом ничего не значащего «да». - Люблю… Ее пальцы путаются в темных его волосах, ладони обхватывают его голову, притягивают ближе, просят, умоляют, требуют поцелуев еще глубже, неистовей, жарче. - Так люблю… тебя… милый мой, милый… Она ведь не надеялась уже хоть раз увидеть его – не во сне. Она ведь выплакала глаза в бессонные, холодные и одинокие свои ночи, выплакала все слезы, в исступлении рыдая на кровати, обрывая льняные простыни от бессилия и боли. А теперь он рядом… Живой, невредимый… Как можно допустить даже крошечную мысль о том, чтобы оттолкнуть, отвергнуть его? Пусть немного страшно от неизвестности, пусть от волнения немного дрожат руки! Это же ни с чем не сравнимое счастье – гладить напряженные мужские плечи, млеть от долгих поцелуев, растворяться в них, как по весне растворяется холод в теплом южном ветре. Владимир… В таком далеком прошлом остался страх, испытанный ею в его руках. Пережитые несчастья, разлука, горе потери, заслонившее собой весь мир, и, наконец, счастье возвращения напрочь перекрыли все былые страхи! - Маленькая моя, хорошая… иди ко мне… - пальцы, проворно справившись со шнуровкой, уже пробираются к обнаженной коже, нежат, ласкают, гладят ее, и не существует в этот миг ничего, желанней близости любимого, ничего, слаще отклика любимой. Тела сплелись – и нет больше разрозненных мужчины и женщины, есть только целостность, единая, навсегда – и ее не разделить никому. - Ты моя! – хриплый шепот, может, и звучит угрозой. Только это ведь правда: она – его. Только его… - Да!... – гортанный выдох смешался со всхлипом. Она всегда знала, что это произойдет. С тех самых пор, как завеса тайны всего, происходящего меж мужем и женой, приоткрылась для юной воспитанницы барона Корфа, она ощущала в глубине души, что будет принадлежать его своенравному сыну. Сперва не смела поверить этим мыслям. Затем страшилась их, его, а пуще – себя. Потом молилась… Горячо, безнадежно молила бога вернуть его, и надеялась, и верила… Пока не утратила даже свою веру. А зря! Вот он – с нею, рядом, бережный, нежный. Испуганные, взволнованные, его глаза ловят ее затуманенный взгляд. - Анна… Господи! Анечка… Глупый, вообразил себе невесть что… Но до чего же приятно видеть, как на любимом лице тревога сменяется абсолютным счастьем… Руки сами обвивают его шею, ищут, жаждут, требуют более смелых прикосновений. Всё то, что сейчас творится с ними, разве не дает ей право быть смелой и откровенной, играть с ним, с собою? - Ты ведь сказал, что я твоя… Это… Он медленно подается вперед – и все мысли разлетаются, то ли от боли, но ли от незнакомого ранее ощущения блаженства, которое может подарить лишь миг единения с мужчиной, предназначенным свыше. И уже нет сил договорить до конца: это – правда! Единственная правда на свете… *** Владимир укутал любимую в одеяло потеплее и прижал к себе. - Не холодно, малышка? Вода успела остыть, пока мы… Негромкий женский смешок перехватил слова, вплетая их в поцелуй. И желания говорить поубавилось надолго – пока не прервется дыхание, пока не станет жизненно важным сделать глоток воздуха, хоть самый маленький. - Жена… - отдышавшись, наконец, барон перекатился на спину, увлекая красавицу за собой, устроил ее прямо на своей груди и ласково потерся носом о разрумянившуюся щечку. Отныне и навсегда – жена, по-настоящему, не только перед богом и людьми, но и перед собою. Сейчас не хотелось отчего-то думать о потерянном времени, о пережитой разлуке, о том, что послужило ее причиной. Зато хотелось обнимать новоиспеченную баронессу, целовать ее, теряя голову, забивать жадными поцелуями страстное желание продолжить то, с чем нынче следует повременить. Но как же совладать с собою, если Аня так откровенно льнет к нему, так настойчиво ласкается, походя на маленькую гибкую кошечку, заставляет забыть о благоразумии – и из этого обоюдного яркого пламени опять рождается ураган! Поднимается, горячит кровь, громом бухает в висках и проходит по телу судорожными волнами неутоленной страсти. Ярко вспыхивает наслаждение, подобное молнии, болезненное, острое. Острые же ноготки царапают кожу на плечах и спине, стон рвется тонкой нитью, переходя в крик, - и сменяется блаженной мягкой истомой. - Я люблю тебя… - Володя!.. – он собирается подняться, боясь раздавить ее? Зачем? Чем ближе он, тем слаще, тем сильнее счастье. – Не уходи… - Что ты, глупенькая? Я всегда буду с тобой… – держать ее в руках так легко и привычно, точно не пара часов прошла вот так, рядом с нею, а целая жизнь. – Всегда! Анна томно потянулась под ним, пряча в уголках губ улыбку: - Мне еще никогда не было так хорошо… А может, я умерла и попала в рай? Может, он убил меня там, на монастырском дворе, и… Она сдавленно охнула, когда муж рывком поднялся, сел на постели, когда его глаза снова сверкнули стальной решимостью, холодным гневом. Болван, как он мог забыть об опасности, из рук которой вырвал свою Анечку?! Повернулся к любимой, бережно сжал ладошку и поднес к губам. - Аня, мне показалось, ты знаешь этого человека. Баронесса сдержанно кивнула: - Это… правда… - Кто он? Молодая женщина несколько смешалась под пристальным взглядом мужа. За два долгих года она успела забыть его – таким. Помнила горячим и страстным, помнила безразличным, холодным, точно сталь, а вот воспоминания о гневе, полыхающем в серых глазах, словно стерлись, вытесненные из сердца болью потери. Оттого даже сейчас ей было как-то не по себе, хотя Владимир злился на ее врага, на их общего лютого врага… Столько злости… Бездна гнева, аж холодом обдает ненависть. Анна поежилась, кутаясь в одеяло, отвернулась и нервно расправила глубокую, как морщина, складку на белоснежном полотне простыни. Устыдившись своего безразличия, барон пододвинулся к жене, крепко обнял ее за плечи, разворачивая: - Малышка, - теплые губы его прошлись мелкими поцелуями от виска к подбородку, чуть задержались в уголке рта, - я сумею защитить тебя от него. От их всех. Верь мне, Анечка. - Я верю… - тихонько ответила баронесса и шмыгнула носом. Тут же вскинула на него огромные глаза, полные слез. – А если с тобой что-то случится? Я не смогу тебя снова потерять, не смогу!... Она привыкла прятать от всех своё горе: за холодностью ли, за приличествующей уважаемому обществу маской беспечности или же за светской ничего не значащей улыбкой. Лишь ночная тишина ее спальной становилась свидетельницей приглушенных сдавленных рыданий, и то даже в одиночестве вдова Владимира Корфа могла позволить себе только закушенную губу, прячущую в капельках крови не угасшую боль. Вот и теперь она медленно покачала головой, прикусив язычок: как только в голову закрался подобный ужас?! Владимир улыбнулся почти незаметно, притягивая любимую к груди. - Даже не надейся избавиться от супруга подобным образом! Напустив на себя нарочито строгий вид, мужчина заставил притихшую красавицу поднять лицо и раздельно произнес: - Я никогда тебя не брошу. Ни-ког-да! Анна шутливо боднула его в плечо: - Я уже давно не ваша собственность, господин барон! - А чья же? – его брови вскинулись в деланном удивлении. Глаза в глаза молодые люди застыли друг против друга, друг с другом, в объятьях друг друга. Как же долго он о ней мечтал! Как же верно она хранила воспоминания о нем – точно драгоценные редкостные жемчужины, нечастые мгновения нежности, связывающие их. И теперь они вместе: навсегда, неразделимо! Повинуясь внутренним порывам, в одночасье качнулись навстречу тела, руки сплелись теснее, губы шепнули что-то губам и обожгли взаимно трепетным прикосновением. И опять мир влился в сердце яркой радугой, раскрасил полумрак скромной комнаты в цвета абсолютного счастья. Захлёбываясь им, точно высокой речной волной, Анна застонала громко и протяжно, ближе притягивая нависшего над нею мужа. Именно этот стон и вернул его в реальность. Отныне они с Аней вместе, и вся жизнь открыта для двоих, но пока не наказан убийца, следует быть сдержанней и осторожней. Во всем. Владимир чуть ослабил руки, по-прежнему боясь, однако, совсем выпустить красавицу, чтобы не выпорхнула да не улетела диковиной птичкой. - Аня, я люблю тебя. - Я тоже тебя люблю… - негромкий шепот возбуждает еще сильнее. Она ластится, точно кошечка, шаловливо проводит ладошкой по жестким волоскам на мужской груди, спускается ниже, щекочет пальчиками напряженный живот. – Володенька, обними меня, пожалуйста… Мне так страшно, что это только сон… Тут же грустнеют синие глазки, куда-то ускользнула, убежала былая игривость. - Не сон, милая. Клянусь. Но сейчас… я всё же хочу знать: кто этот человек? Кого ты так испугалась? За привычной его строгостью Анне нынче не составило труда разглядеть волнение, уж слишком очевидным было беспокойство в любимых глазах. Вздохнув, она легонько сжала ладонь мужа – точно в нем черпала все свои силы. - Он приезжал ко мне однажды. Почувствовала вдруг, как напрягся Владимир. - Чего он хотел? Он… - завершить гневный окрик не удалось, тонкие пальчики скользнули по губам, останавливая слова: - Он ничего мне не сделал. Он был не один. Просто слуга, сопровождающий… - Анна сглотнула, - князя Долгорукого… - Петра Михайловича? – Владимир удивленно свел брови. – И что общего может быть у этого негодяя с милейшим князем? Он вопросительно взглянул на жену, та ответила непонимающим взглядом и вдруг расхохоталась. Не весело, нет, скорее уж был этот смех полон невысказанной боли, горечи, острыми осколками впившейся когда-то в юное девичье сердечко. - Милейший князь?! Тот самый милейший князь, который захаживал к нам в поместье якобы поиграть с дядюшкой в шахматы, а на самом деле…. незаметно подливал ему в бренди смертельный яд? Каплю за каплей, крошечными порциями обрывал дядюшкину жизнь! Слышишь!? - ее безумный смех вдруг перешел в хрип, а хрип – в сдавленный плач. Владимир судорожно прижал к себе любимую, сдавил до боли, до хруста тонкое тело, прижался губами к растрепавшимся волосам. Мог ли он хотя бы на миг предположить, КТО стоит за чудовищными преступлениями?! Вдруг слова из отцовского письма, прочитанного в Вене, встали перед глазами: «Уездные кумушки всё перемывали косточки милейшей княгине Марье Алексеевне, поговаривали даже – вот нелепость! – о некоем сходстве Лизаветы, старшей дочери Петра Михалыча со мною…» - Он полагал, у отца был роман с покойной Марией Алексеевной. – Владимир и сам не ожидал, что скажет это. Произнес как-то отрешенно, будто размышляя вслух. Анна всхлипнула и затихла, слышно стало, как в тишине часто-часто бьется ее сердце, как дыхание немного срывается, похрипывает в груди. - Откуда… ты знаешь? – совершенно по-детски она утерла носик и тут же торопливо объяснила. – Понимаешь, мне… тоже стало известно нечто подобное! Сведения стоили… немалых денег, но это всё пустое. Ты же… тебя здесь не было, и всё равно… Как ты узнал? Барон чмокнул свою прелестницу в губы. - Пусть это останется моим маленьким секретом. К тому же мне гораздо интереснее, что за расследования тут вела ты. Анна смущенно потупилась: - Сущие пустяки. Лишь немного помогла Михаилу Александровичу. - Мишель знал?! Вот чертяка! – хохотнув негромко, Владимир откинулся на подушки, увлекая любимую за собой. Устроил на плече белокурую головку, укрыл в своих руках от страха, обещая защиту надежной и властной своей силой. - Значит, пожар в особняке – тоже его рук дело. - Да, - едва слышно подтвердила Анна и, спрятав в подушке лицо, неразборчиво пробормотала. – Я нашла тех, кто… чуть не убил тебя… Наняла людей, и их нашли. Я знаю, мои люди… их не назовешь праведниками, только… мне было всё равно. Я решила: отплачу негодяю, виноватому в твоей гибели, в смерти дядюшки, а после этого уже неважно… всё неважно… Мне было очень страшно, когда открылась правда о князе. Но каждый раз я вспоминала тебя, мечтала о том, что могло бы быть… с нами, если бы не пожар. Иногда казалось: мы могли бы стать счастливыми… - Мы будем! – Владимир заставил ее, наконец, посмотреть ему в глаза. На милом личике отражались стыд и раскаянье. Сколько же малышке пришлось пережить, сколько вынести на своих хрупких плечах, не предназначенных для тяжелой ноши! – Теперь никто и ничто не разделит нас, Аня! - Ничто… - прошептала она. – Никогда… *** Две невероятно коротких ночи, два безумно сладких дня пролетели в маленькой комнатке затерянного у лесной дороги постоялого двора, о существовании которого, наверняка, даже не догадывался князь Долгорукий. Пока Анна не вздохнула: - Баронессе Корф нельзя пропадать так надолго. Петр Михайлович наблюдает за мной слишком пристально. И так, полагаю, всех своих людей на уши поставил, когда я сбежала, не ровен час… Владимир криво усмехнулся, отпивая вино: - Этот негодяй еще получит своё. Но ты, Анна, - он встал, медленно подошел к жене, примостившейся в простом креслице у огня, и опустился на корточки у ее ног, – ты говоришь так, будто осталась одна, как прежде, а я теперь рядом! Пойми, Аня, я никуда не денусь. И никуда не отпущу тебя одну. И все трудности, которые еще могут быть, мы поделим на двоих, слышишь? Барон перецеловал хрупкие женские ладошки и прижал к своим щекам. Анна хотела что-то возразить ему, даже приоткрыла привыкший протестовать ротик, но тут муж улыбнулся немного лукаво, чуть подался вперед и… не поцеловал, нет – лишь ласково потерся носом о ее маленький носик, соблазнительно провел языком по губам. Красавица охотно приняла предложенную игру, оплетая руками шею любимого, томно прикрыла глаза в ожидании более откровенных ласк, а потому недовольно нахмурилась, стоило Владимиру отстраниться. - Мы вернемся вместе. Сперва не поняла даже, о чем он говорит. Разобравшись, испуганно замотала головой: - Нет! Тебя же… захотят убить! Глупенькая малышка… Молодой человек поправил растрепанные локоны бережно и нежно. - Я сумею защитить и себя, и свою супругу, не извольте сомневаться, госпожа баронесса. – Получилось как-то нарочито торжественно, с долею бахвальства, но Анна доверчиво прижалась к нему, любящая, верная, готовая отдать в его руки всё, даже свою жизнь. Не для этого ли отец в своё время решил обвенчать несговорчивого сына и кроткую свою воспитанницу? Знал ведь: он сумеет защитить ее, что бы ни говорил прежде, что бы ни случилось впредь… Они покинули постоялый двор, когда стемнело. Гаврила угрюмо махнул вослед простенькой дорожной карете и поджал губы. Как бы не сгубила молодого барина эта пигалица! Вовсе голову теряет рядом с нею… А вот самого Владимира не коснулась и тенью подобная мысль. Прижимая любимую в тесноте кареты, лаская дерзкими поцелуями сладкий ротик, он чувствовал себя самым счастливым на земле. И без того недолгая, дорога пролетела, как одно мгновение, и вот уже родной двор встретил не слишком приятными воспоминаниями и изумленными взглядами слуг, обступивших вернувшегося с того света хозяина. Пришлось строго взглянуть на них, прикрикнуть для острастки да приказать не шибко обсуждать неожиданное возвращение. - Мне кажется, это едва ли поможет, - осторожно напомнила Анна, когда они, наконец, расположились в заново отстроенной библиотеке за чаем. – Даже если никто из них не нанят Долгоруким, тот рано или поздно сам узнает… Владимир беспечно отмахнулся: - Вот и славно! Так чего же ждать понапрасну?! Пусть милейший Петр Михалыч узнает как можно скорее... Их перебили самым бесцеремонным образом. Постучав в дверь, но так и не осмелившись войти, лакей доложил: - К госпоже баронессе князь Муранов! Анна краем глаза заметила, как напрягся барон, услышав незнакомое мужское имя. - Захарушка, передай: я скоро спущусь! – властно приказала, чуть повысив голос, и наклонилась к мужу. Провела рукою по его щеке, поцеловала губы, сжавшиеся тонкой чертой от недовольства. – Милый мой… Володя, я люблю тебя, люблю!.. Как давно она хотела сказать ему об этом! И даже представить не могла, что подобное действительно возможно. Лишь за последнее время Анна помаленьку училась произносить вслух всё то, что долгие месяцы, два года жило, трепетно хранимое сердцем. А с Владимиром это было так просто! Каждый его взгляд, каждый их поцелуй открывал всё сильнее влюбленные сердца, заставлял соприкасаться мысли и чувства. Вот и нынче, перехватив лихорадочные прикосновения, муж накрыл ее ротик требовательно, исступленно, жадно, прижал к себе прелестницу, устраивая на коленях, и уже потянулся к застежке дорожного платья, когда ласковые ладошки уперлись в грудь: - Нет, подожди!... – раскрасневшаяся от волнения, юная баронесса дышала прерывисто и часто, судорожно глотала воздух, не в силах унять охватившую ее дрожь. Так какого черта ждать?! Они уже успели истосковаться друг по другу в разлуке! Они столько всего упустили – и самое время наверстать до крошечного вздоха, до одного взгляда, до короткого мига, выделенного им любовью. Сильнее сжали хрупкое тело уверенные руки, губы скользнули от ворота платья чуть ниже, припали к шейке, лаская и дурманя. - Аня… Анечка… Малышка, вели передать, что сейчас занята, - и бархатным соблазнительным шепотом: - Я с ума схожу, когда ты рядом!... - Ах, Володя… Я тоже, тоже… - она едва не забыла в его объятьях обо всем! Едва не разорвала наглухо застегнутый серый френч, вцепившись в него пальцами, но вовремя опомнилась. Пришедший гость был вовсе не князем Мурановым, как о том доложил слуга… - Нет, я пойду, пойду… пусти же меня, пусти, пожалуйста… Твердила слова подобно заклинанию, пока руки мужа бесстыдно гладили ее по груди, спускались к талии, пробирались под ткань пышных юбок и дерзко прикасались к коже на границе ажурных подвязок. И не хотелось никуда уходить. Хотелось прямо тут, спустившись на мягкий ковер у камина, позволить ему всё на свете, забыть о страхе, о приличиях, о воспитании и отдаваться самозабвенно, безумно, теряя себя в любимых руках. И все-таки там, в гостиной, ее ждет… - Цесаревич!... – Анна выдохнула с полустоном это слово, из последних сил отодвигая ласковые руки барона, и отпрянула, радуясь короткой передышке. – Понимаешь, там Александр Николаевич, я… не могу его не принять после всего, чем обязана… Владимир нахмурился. Нет, разумеется, он понимал: наследнику престола не отказывают в приеме. Даже если тот прибывает ранним утром, даже если инкогнито. Еще понимал: весь этот роман, якобы связавший Александра и баронессу Корф, - безусловная выдумка сплетников да видения ревнивицы Огинской, и все же… Анна не стала любовницей будущего Императора, но он сам видел – собственными глазами – как ласково смотрела на того Анна, как улыбалась, как позволяла вести себя в танце, даря нежные прикосновения, как кокетливо затеняла ресницами горящий взгляд. Неужели, не было ничего – ни одного поцелуя, ни одного грешного желания?! Зная, о, прекрасно зная дурную славу цесаревича, Корф ни на миг не усомнился прежде: счастливый соперник успел очаровать невинную, неопытную красавицу. Лишь сделав Анну своей, понял ошибку – и ненадолго отступила пережитая ревность. А теперь ожила с новой силой! Отчего Аня столь настойчива? К кому рвется? К наследнику престола? К другу? Или… Последнее предположение кольнуло в самое сердце. Руки разжались, но Анна приняла это лишь как разрешение. Спорхнула с его колен и склонилась к лицу. - Подожди, любимый, - шепнула в губы, подтвердила поцелуем. Выпрямилась, выдыхая искушающе, сладко, протяжно и поправила растрепавшиеся волосы, застегнула строгий воротничок. - Да… Дверь негромко захлопнулась за нею, повторяя его глухой возглас… *** Молодой человек нервно ходил по комнате. Когда вернувшийся лакей передал, что госпожа баронесса спустятся в скором времени, от сердца немного отлегло. В конце-концов, Репнин мог что-то напутать, Анна могла просто уехать в поместье, по обыкновению своему никого ни о чем не предупредив, как и раньше делала много раз! А нынче лишь улыбнется снисходительно, увидев его волнение и растерянность. Лучше не показывать этого чрезмерно, лучше успокоиться, взять себя в руки, лучше… - Ваше Высочество, - нежный голос хрустальным колокольчиком раздался в утренней тишине. Он резко развернулся на каблуках, встречая пристальный взгляд, и не сдержал вздоха облегчения: - Анна! Как же вы напугали меня, сударыня! Баронесса непонимающе тряхнула головой. Подобрав подол платья, спустилась с последней ступеньки, неслышно шагая по паркету. - Прошу простить, если ввела вас в заблуждение, сама того не желая, но… разве что-то произошло в моё отсутствие? Цесаревич облегченно рассмеялся: - Это всё Репнин! - Михаил Александрович? Я по-прежнему ничего ровным счетом не понимаю. Что он…? - Он доложил мне нынче, что получил записку от некоего… то ли священника, то ли монаха… - Наследник махнул рукой, - утверждающую, что вам угрожает смертельная опасность. Я сломя голову примчался сюда… Он вдруг умолк, замер напротив Анны, всматриваясь в ее глаза, и было что-то новое во взгляде молодого человека, не знакомое прежде. Она опасливо попятилась, только поздно, мужские руки уже сжали ее маленькие ладошки, притянули к груди, губы горячо зашептали признания: - Сегодня я понял, что не желаю больше скрываться! Я люблю вас, сударыня. Знаю, что едва ли могу предложить что-либо, но и сопротивляться своим чувствам тоже не в силах! Я привязался к вам еще в тот день, когда встретил – измученную и одинокую. Захотел помочь, а со временем увлекся, и нынче… - Александр перевел дух, - даже не мыслю жизни без вас! Анна испуганно взглянула на высочайшего покровителя. Что он делает? Зачем? Зачем говорит ей всё это?! Растерянность сыграла злую шутку: баронесса произнесла вслух последний вопрос, на что цесаревич лишь развел руками: - Я и представить не мог, что сие окажется для вас тайной, Анна. Не раз и не два я так и эдак намекал на свои чувства, вы же старательно делали вид, что не замечаете их, что не слышите более чем откровенных намеков. Возможно, игра продолжалась бы и впредь, но, испугавшись за вашу жизнь, я понял главное: вы… Он продолжал говорить о чем-то. Только молодой женщине впору было зажать уши, спасаясь от этих слов, от ненужных признаний, от своей собственной наивности! Она ведь действительно ничего не понимала. Даже внимания не обращала на попытки ухаживать за ней, ограничиваясь заученной для всех вокруг ролью. Она и подумать не могла, что за дружеской помощью, предложенной так кстати, скрывается нечто большее! Глупая девочка, не сведущая в жизни, влюбленная дурочка, не видящая ничего вокруг за горькой и трагической своей любовью! Анна отстранилась уверенно и решительно, отвела руки, успевшие окольцевать ее нежеланным объятьем. - Ваше Высочество, простите, но я… я всегда любила, люблю, я всегда буду любить только одного мужчину – своего мужа! – она гордо вскинула подбородок, храбрая и неприступная миниатюрная красавица. Цесаревич улыбнулся с некоторой долей снисхождения: - Ваша верность барону даже после двух лет траура трогательна, и все же вы должны понимать, Анна: рано или поздно вам придется снова выйти замуж. Или… обзавестись покровителем. Не подложным – настоящим… Она судорожно вздохнула, готовясь дать ответ, когда за спиной чуть поодаль раздалось язвительное замечание: - Не рано ли сватать чужую жену, Ваше Высочество? Они оба повернулись на голос и взглянули – наследник удивленно, баронесса испуганно – на молодого мужчину, насмешливо изогнувшего пересеченную шрамом бровь. - Не имею чести, сударь… - Александр холодно кивнул, приветствуя незнакомца. Впрочем, где-то он уже видел этот прищуренный серый взгляд, эти аристократические черты. Надо же… Анна, только что твердившая так горячо о своей любви и верности покойному супругу, эта самая Анна уже успела обзавестись любовником – потому лишь и отвергла его поползновения! Использовала Наследника престола, как лакея, в своей мести, а теперь готова выбросить за ненадобностью! Теперь, вероятно, у нее нашелся новый защитник! Однако же, погодите, господин соперник, мы еще проверим, кто здесь победитель, а кто проигравший! Цесаревич уже был готов вызвать зарвавшегося наглеца, только Анна метнулась – нет, не к нему. Проглотив еле слышный всхлип, она бросилась к вошедшему мужчине, повисла на нем, не позволяя сделать шаг, уткнулась лицом в шею и взмолилась: - Нет, Володя, Володенька, не надо, пожалуйста! Я прошу тебя, любимый, прошу… И, прежде настроенный столь же решительно, незнакомец расслабился, бережно обнял плачущую прелестницу и негромко успокоил: - Хорошо… Всё хорошо, Анечка… Владимир… Это имя показалось Александру знакомым. Какие-то воспоминания, какие-то мысли хороводом закружили в голове и вдруг сложились в невероятное предположение: - Барон… Корф? Тот сдержанно кивнул, чуть отстранив от себя взволнованную супругу. - Так точно, Ваше Высочество! – и, не удержавшись, снова погладил Анну по голове, заправил за ушко растрепанные пряди. – Полно, дорогая. Прошу: распорядитесь, чтобы в гостиную подали кофе. Анна отчаянно замотала головой, что-то зашептала – горячо, но слишком тихо, Александр не смог разобрать. И еще сильнее вцепилась в полы мужского френча, словно боялась и на миг отпустить его от себя. Молодому человеку стало вдруг не по себе. Барон, повзрослевший куда сильнее, чем на свои двадцать пять, с легкой сединой в висках и суровым выражением лица, стал в это мгновение куда более опасным соперником, чем вообще можно вообразить. Прильнувшая же к нему Анна была так испугана и в одночасье так счастлива – разрушить, расчеркнуть это было бы немыслимым, непростительным грехом. Даже просто находясь с ними рядом, Александр, казалось, безжалостным завоевателем вторгался в мир, принадлежащий лишь этим двоим, и чувствовал себя невообразимым преступником. - Я… не знал, барон, - он неловко кашлянул, - все считали вас мертвым, более того, убитым. И ваша супруга, госпожа баронесса, с завидным упорством искала людей, замешанных в вашей смерти. Владимир кивнул: - Это правда. И она нашла. Благодарю… за беспокойство, Ваше Высочество. – Только теперь он почувствовал, как немного, самую малость, расслабилась прижавшаяся к нему Анна. Не стой она так близко, не обнимай тек тесно, вероятно, он мог бы снова вспомнить о нанесенном наследником – пусть и мимо воли – едва ли простительном оскорблении. Но сейчас он ни о чем, ни о ком не мог думать, кроме любимой! Александр Николаевич еще немного помялся, переступая с ноги на ногу, и поспешил откланяться. Ну, как есть нашкодивший пристыженный юнец, который полагает, что сведущ в жизни, ровно до того дня, пока суровый папенька не прознает об очередной его каверзе. Проводив венценосного гостя недобрым взглядом, Владимир настойчиво посмотрел в глаза Анны. - Что было между вами?! Это довольно глупо, и показалось бы смешным, кабы не было столь неправильным и болезненным: из всех женщин в мире он мог сорваться лишь на той, которая была ему дороже жизни… Анна сперва удивленно вскинула глаза, мотнула головой, точно не понимая, о чем идет речь. Впрочем, баронессе действительно показалось: она просто ослышалась. Как он может укорять ее – хоть в чем-то?! После всего, что было, после того, как верно она его ждала – разве возможно сомневаться в простой, как белый день, истине: никто, кроме мужа, не был, просто не мог стать важным для нее – ни Репнин, ни Александр Николаевич – да Господи, даже сам Император! Она перехватила напряженный взгляд Владимира, уже готовясь всерьез обидеться, но что-то остановило. Может, суровая складочка, залегшая меж его бровей? Или чуть подрагивающие уголки губ? Так обиженный ребенок сдерживается изо всех сил, чтобы не расплакаться, когда гордость не позволяет показать перед кем-либо свою слабость. Маленький обиженный ребенок… Анна так давно мечтала о малыше! Все эти два года безмерно жалела о том, что сама оттолкнула своё счастье, ведь не выгони она тогда Владимира, возможно, от любимого остался бы этот волшебный подарок, а славный род Корфов не канул в небытие. Пришедшая мысль отчего-то заставила улыбнуться: её Володя вернулся! Он жив – и теперь обязательно у них будут дети. Целая куча маленьких детишек… Счастье заколотилось в груди трепещущим сердечком. Только вот барон, заметив легкую улыбку, посерьезнел еще больше. Опасно прищуренные серые глаза сверкнули гневом – совсем как в былые времена. Глупый… не понимает, что она его уже не боится. - Глупый… глупый мой… - выдохнула, приподнимаясь на носочках, потерлась носиком о его щеку, прикоснулась губами к губам. – Я люблю! Тебя. Тебя одного! И это было правдой. И, точно подкошенный, он вдруг упал к ее ногам. В пору ли просить прощения теперь, когда чуть не слетели с губ ненужные, неверные слова? Время ли отвлекаться на разговоры, если не осталось больше ничего, кроме безумного желания прильнуть поцелуем к сладкому ротику любимой? И в тот же миг как важно, как своевременно именно сейчас попросить прощения за все былые прегрешения, за все обиды вольные и невольные. Даже если она давно, уже давно – простила?.. Ее дрожащие пальчики в его широких сильных ладонях. И слезы из глаз, словно дождевые капли. Кто это плачет? Он? Она? Или их любовь, выстрадавшая наравне с ними, перенесшая разлуку и отчаянье, упавшая в неверие, затоптанная грубыми сапогами чужой ненависти, но выжившая даже в грязи тюрьмы, даже в горечи одиночества? Его покаянный шепот: - Прости, прости, малышка! – горячечный, несдержанный шепот, и полустоном-полувыдохом: - Анечка, как же я тебя ревную!... Тихий женский всхлип. Недоверчивое: - Зачем? Влажная от мокрых ресниц улыбка – так солнце первым лучиком проглядывает из-за грозовых туч. Ее пальцы в его темных волосах. Его пальцы сжимают и мнут складки дорожного платья, до сих пор не переодетого после возвращения. За окнами уже день, только шторы в гостиной еще не подняты, и благородный бархатный полумрак скрадывает последние тени. - Я люблю тебя… - мужские руки смелее обхватывают тонкую талию, скользят выше, мимолетным прикосновением ласкают грудь. Губы следуют за ними, обжигая даже через ткань. – Моя… Только моя! Ну конечно твоя… Анна хотела ответить ему, а голос отчего-то не повиновался. Она лишь вскрикнула негромко, когда муж подхватил ее на руки, обняла за шею и улыбнулась – на сей раз в жадный нетерпеливый поцелуй. Как, когда они оказались в спальной? Баронесса не разобралась. Да и едва ли слишком этим обеспокоилась, отвечая на лихорадочные, поспешные в своей страстности ласки своего воскресшего барона. Треску разорванного платья вторил мягкий женский смех, хриплый шепот вперемешку с треском дров в жарком камине, скрип постели – всё смешалось, переплелось, как их руки, как тела, охваченные желанием, как чувства, взлелеянные, выстраданные, сохраненные друг для друга. *** - Никогда не ревнуй меня больше… - пробормотала Анна, расслабленно проводя ноготками по его груди. Владимир беззвучно рассмеялся, еще крепче прижал ее к себе и сообщил на ушко – тихонько, точно по секрету: - Даже не надейся, глупенькая… Я буду – буду ревновать тебе, пока живу, потому что… я так люблю тебя, Анечка… - Да… - пришлось немного напрячься, чтобы дотянуться до его губ, и то был даже не поцелуй – просто смешались в одно два дыхания. Как ей нынче не хочется вспоминать о своей ревности! О своей – тоже… Это слишком… больно, слишком горькие слезы душат тогда ласковую тишину внутри. Бороться с ними тяжело, а сил совсем не осталось: Владимир выпил последние, как вино, яростно, неистово, самозабвенно истязая жену своей страстью. И раз так – надо всего ничего: забыть о собственной ревности хотя бы на кроткое время. Расслабленно замереть в его руках. Уткнуться лицом в его грудь – так уютно и по-домашнему. Постараться заснуть… И тут же прогнать от себя подступившую дремоту! Она же разделяет, отделяет от него!... Но барон, довольно хмыкнув, обнял любимую за плечи, укрыл тонким одеялом разгоряченное тело и уверенно прошептал: - Спи. – То ли приказывая, то ли умоляя? И никак нельзя ослушаться… Впрочем, сон получился недолгим. Анну точно толкнуло что-то, заставило рывком подняться на постели и непонимающе уставиться перед собою. Отчего так холодно? Отчего морозное зимнее дыхание пробирает до костей, хотя камин жарко согревает комнату, и поленья дружно потрескивают, объятые пламенем? Совсем, как тогда… без него… Сглотнув перехвативший горло комок, баронесса повернулась к мужу. Только его подушка пуста… Чуть примята постель рядом, но она и сама могла… метаться во сне. А что, если… Молодая женщина всхлипнула и тут же зажала рот дрожащими ладонями. Что, если ей всё это приснилось?! Его возвращение, его любовь, безумные ночи на постоялом дворе и приезд домой? Когда-то давно – сразу после смерти Владимира – ей часто снились подобные сны. В них, выбегая на встречу приехавшему из столицы мужу, она сразу всё ему прощала: измену, грубость, язвительную ухмылку на губах. Она бросалась ему на шею, захлебываясь рыданиями, кричала, как любит его, позабыв гордость и стыд, а дворовые глазели на выскочку-хозяйку да обменивались брезгливыми взглядами… И каждое утро, каждое пробуждение оказывалось разочарованием, отзывалось в сердце новой болью… Неужели сейчас тоже всё лишь сон?!.. Анна вскочила с кровати. Запуталась в одеяле, едва нашла брошенный где-то пеньюар и накинула на голое тело. Кое-как запахнув – выбежала из комнаты. Вокруг, на всем втором этаже, ни души, точно вымерла прислуга. Баронесса краем уха услышала негромкий щелчок и рванула дверь комнаты, некогда принадлежащей Владимиру. Вернее, именно тут его спальная находилась до пожара… Мужчина резко развернулся на скрип открывающейся двери. Недовольство на его лице, скользнув через мимолетное выражение удивления, сменилось нежностью. - Анечка, почему ты не спишь? Отставив бокал с вином, он торопливо поднялся с кресла перед камином, шагнул к любимой, дрожащей, испуганной, заплаканной, скинул сюртук, укутывая ее хрупкие плечи. - Ну, что случилось? Девочка моя, тебе приснился дурной сон? Что? – хотел выпытать правду, но Анна, всхлипнув чуть громче, разрыдалась вдруг отчаянно, взахлеб, и все расспросы пришлось отложить на потом. А сейчас подхватить на руки маленькую красавицу, бережно усадить в то самое кресло, стереть губами прозрачные и соленые горячие слезинки и постараться забыть о скрутившем тело желании. Не время. Да и не место. Ничему, кроме бережной ласки, кроме нежности, кроме шепота влюбленных признаний, тут не время и не место нынче. Пока не успокоится Анечка, пока не стихнет плач, пока милые глазки не взглянут с дивной смесью робости и недоверия. - Это, правда, ты? Владимир кивнул, развеселившись непонятно от чего: - Правда. – Легко подняв жену, сам пересел в кресло, усадил ее к себе на колени. – Теперь едва ли вам удастся избавиться от меня, госпожа баронесса. - Нет-нет, я не хочу… - торопливо принялась убеждать его Анна, только лукавые огоньки, вспыхнувшие в мужских глазах, заставили остановиться, смущенно порозоветь и, спрятав лицо на его груди, пробормотать чуть слышно, - ты снова надо мной смеешься… - Ну что ты, любовь моя? Не смей даже думать о таком, слышишь? Я просто счастлив… Безумно счастлив с тобой… Счастлив, и потому склонен к не в меру игривому настроению, и готов смущать жену каждым словом, каждым взглядом, наслаждаясь стыдливым румянцем, заливающим щечки. Даже готов забыть обо всем, произошедшем в этом доме, в этой комнате два года назад… Но голос Анны, раздавшийся в тишине, заставляет вздрогнуть – он ведь звучит продолжением его внутреннего голоса: - Володя, пойдем отсюда. Я… не хочу больше оставаться в этой комнате. Зачем ты пришел?.. Если бы он мог ответить на подобный вопрос… Барон равнодушно пожал плечами: - Сам не знаю… Может, хотел навсегда отпустить призраки прошлого? Или наоборот – вспомнить всё до капли и в очередной раз отпраздновать победу? Я ведь жив! Я с тобой… Анечка… Она уткнулась носиком в его шею и затихла, наслаждаясь близостью любимого. Чего еще надо женщине? Самостоятельности, чья суть – одиночество? Поглотившей жизнь мести? Нет… Лишь сильное плечо, и ненавязчивое покровительство, и нежность, и доверие любимого человека… Она покрепче обняла мужа. - Мне страшно в этой комнате. Прошу тебя… - А мне, - он перебил женщину самым бесцеремонным образом, обхватил светловолосую головку, заставляя поднять глаза, - мне было безумно страшно за тебя… Я мог бы вернуться раньше, еще до поездки в Европу, но… мне казалось: своим возвращением я поставлю под угрозу тебя! И приходилось непозволительно медлить – хотя бы до того момента, как поправлюсь окончательно и в полной мере, чтобы в случае необходимости защитить тебя от убийцы… Он замер, ожидая взрыва гнева, негодования. Анна же вздохнула, снова отворачиваясь, уходя от его рук и губ, поднялась. - Возможно… ты и прав. Долгорукий успокоился после вестей от твоей смерти. – Кривая ухмылка совсем не подходила этим сладким губкам, и всё же молодая женщина ухмыльнулась своим воспоминаниям. – Милейший князь даже нанес мне визит вежливости. Обещал помощь и поддержку невестке лучшего друга… А я, наивная дурочка, верила! Искренне благодарила его за заботу! Я… К чему плакать? Что было – давно прошло. И прежние ошибки уже не станут роковыми. Все уроки из них извлечены… Анна подавила глубоко в душе желание плакать и продолжила: - Понимаешь, я… слишком хорошо знаю сейчас этого человека. Мне пришлось узнать его – всю подноготную, все грехи молодости – всё. И я полагаю: ты прав. Петр Михайлович действительно не причинил бы мне вреда до твоего возвращения. Просто… я не сидела, сложа руки, и подобралась к нему слишком близко. Если бы не вела расследование или сумела скрыть это – он не прислал бы убийц во двор монастыря. Владимир тряхнул головой, подходя к жене, обнял застывшие плечи. - Но почему, Аня? Сейчас, узнав лицо настоящего виновника, я бы не был настолько уверен… - Я его дочь. Быстрый ответ заставил барона умолкнуть на миг и непонимающе переспросить: - Что? Анна только улыбнулась самой горькою из своих многочисленных улыбок: - Я дочь князя Долгорукого, прижитая с крепостной твоего батюшки Ивана Ивановича. – И едва слышно добавила. – Её звали Марфой… Стук в дверь снова перебил их разговор. Владимир ругнулся сквозь зубы. Такое впечатление, словно слуги сговорились приходить так не вовремя! Это не дом, а просто балаган какой-то! Смахнув со щеки успевшую остыть слезу, Анна повернулась к двери: - Войдите! Горничная, отвесив низкий поклон, чуть испуганно покосилась в сторону Корфа. - Вот, конверт передали вам, барыня. Да велели сказать, чтобы не мешкали с ответом. Нетерпеливо тонкие женские пальцы разодрали бумагу. Увиденное заставило побледнеть, и вздрогнуть, и пошатнуться, тут же оказываясь в теплых и сильных руках Владимира. - Это невозможно… - обессилено выдохнула красавица, на что барон только хмыкнул: - Каков наглец! Торопливо отпустив горничную, баронесса метнулась к двери, закрыла замок и уперлась лбом в дубовую поверхность, справляясь с накатившей тревогой. Отчего они не могут просто жить и наслаждаться своим счастьем? Сколько еще тайн нужно явить миру, скольких негодяев наказать, чтобы она могла улыбаться утреннему солнцу, позабыв пережитый ужас, точно кошмар?! Анна сжалась, враз становясь еще более хрупкой и маленькой. Резко развернулась – и тут же попала в тепло родных рук. - Володя, мне страшно! – кажется, даже всхлипнула, намертво вцепившись в любимого, может, не сдержала бы и слез, но голос, уверенный в своей силе, тихо прошептал на ушко: - Аня, успокойся, - и бережной улыбкой по щеке: - Я с тобой, маленькая. И никакой Долгорукий не посмеет и на шаг к тебе приблизиться, слышишь? Она кивнула. Сглотнула медленно уходящий ужас. - Но как же нам быть? Князь приглашает отобедать в его особняке по случаю именин Софьи Петровны и умоляет не отвечать отказом. Владимир снова развернул сложенную в несколько раз записку от Петра Михайловича. Вот, всё так и есть: безобидное содержание, сдержанная ровность высказываний и подчерка, буквы аккуратно выведены, в конце подпись с печатью – не в чем усомниться. Почтенный отец семейства, вдовец и в прошлом герой войны с Наполеоном приглашает воспитанницу лучшего друга разделить семейное празднество. Стало быть, еще не пронюхал о его возвращении. Или, может, это лишь хитрая уловка?.. Барон смял в кулаке бумагу и, прищурившись, вполголоса сообщил: - Ты не поедешь туда! Откровенно говоря, Анна пуще смерти боялась необходимости посетить дом Долгорукого. И все-таки покачала головой, не соглашаясь: - А если это последний шанс уличить князя? Я… - она потупилась и мягко высвободилась из рук мужа, - я не могу с уверенностью сказать, как много известно Петру Михайловичу. Что, если он не знает ни о моем участии в расследовании, ни уж тем более о твоем возвращении? Тогда мой отказ лишь вызовет подозрения, которые нам совершенно не нужны нынче, и… - Погоди, - обхватив тонкую талию жены, Корф настойчиво развернул ее к себе, едва обозначилось прикосновение широких ладоней на изгибах точеной фигурки, когда провел рукою вверх по груди к плечу. Нежная, словно бархат, кожа манила своим теплом, женское тело затрепетало в ответ на ласку, с губ сорвался едва слышное: - Владимир, милый… И как же сдержаться, когда она так близко, так желанна и сладка? Как сдержаться после долгой разлуки, как остановиться, если в счастье прожито только несколько быстротечных, как речная вода, дней? Губы встретились не в нежной сдержанной ласке, но ураганом, пожаром, диким вихрем едва ли не бешеной страсти, встречаясь в поцелуе, скрепляя прикосновением обет вечной любви и верности, расставаясь на миг, чтобы сразу же встретиться вновь, необузданной сладостью, незыблемой силой. Ни барон, ни его молодая супруга не знали, сколько времени длился этот поцелуй, сколько времени не могли они насытиться друг другом, разомкнуть руки, ослабить объятья. Лишь когда Анна с тихим стоном уперлась в плечи любимого, умоляя без слов о глотке воздуха, Владимир позволил себе немного отвлечься. Бережно провел по раскрасневшемуся лицу своей красавицы, убирая с виска золотистую прядку, и вздохнул. Дела напоминали о себе подспудной тревогой. - Аня, ты была уверена, что человек Долгорукого приехал в монастырь только за тем, чтобы убить тебя. Значит, князю известно достаточно! Молодая женщина покачала головой: - На самом деле я сильно испугалась тогда, и это… просто мои домыслы. Возможно, - синие глаза взглянули с волнением и робкой надеждой, - я до сих пор вне подозрений, и тогда можно было бы разыграть небольшой спектакль, чтобы убийца не избежал справедливой расплаты! - Об этом не может быть и речи! - тон барона казался непререкаемым, серые его глаза сверкнули отблеском холодной стали, руки крепче сжали тонкое женское тело, словно в желании защитить, закрыть от всех возможных бед и напастей. – Я не позволю, слышишь? Никогда не допущу, чтобы тебе угрожала хотя бы тень подобной опасности! Нынче же поеду к Репнину, Мишель, наверняка, располагает сведениями, с помощью которых милейший Петр Михайлович окажется в остроге даже раньше, нежели пробьет полночь! - Володя, будь осторожен, молю тебя, - Анна прижалась к мужской груди, зажмурилась, вдыхая его запах, впитывая его тепло, ощущая, как он гладит ее спину, плечи, как целует ее волосы. Господи, она же до сих пор не в силах поверить, что это правда: что он здесь, рядом, что кошмар, тянувшийся два долгих года, навсегда остался в прошлом. Уже в своей спальной, наблюдая за торопливо одевающимся мужем, подумала отчего-то: она ведь всегда боялась именно этого – что, полетев за ним, словно неосторожный мотылек, опалит крылья в пламени его страсти, и до конца дней своих будет тлеть в уголке, никому не нужная, искалеченная, брошенная, забытая. Потом, потеряв его, искренне мечтала об этом пламени, позабыв страх, отбросив гордость, но на мгновение не могла даже предположить, насколько заблуждалась. Ведь Владимир, он совсем не такой! Да, он горяч и пылок, только разве не у костра лишь возможно согреться в зимнюю стужу? Да, он порывист, резок и временами жесток – но разве не знает она его сдержанности, уступчивости и рассудительности? Да, он ветреник, непостоянен и влюбчив, а значит, она должна сделать всё возможное, чтобы раз за разом влюблять его в себя – снова и снова, только в себя! Огонь, что бушует в нем, не смирить и не погасить, слава богу, и она готова, о, как готова гореть вместе с ним, очищаясь, возрождаясь!.. - Аня, - мягкие теплые губы прикоснулись к ее губам и медленно отстранились. – Ничего без меня не предпринимай, никуда не выходи, я быстро. Баронесса покорно кивнула, но тут же лукаво прищурилась, заглянула в глаза. - Я очень люблю тебя! – и чмокнула мужа в довольную улыбку. Всего лишь миг – чтобы заново вспыхнуло пламя, чтобы взметнулись ввысь горячие искорки желания, чтобы кровь вскипела в венах! Сильные ладони скользнули по плечам, по шейке, запрокидывая белокурую головку, шелковый пеньюар распахнулся, будто сам собою, и женщина застонала, стиснутая до боли. Поцелуи любимого горели на коже, точно укусы, его жадные губы оставляли следы, и шептали, говорили, хрипели ей о том, как она сладка и желанна. Кровать чуть скрипнула, приглашая мужчину и женщину в небрежную мягкость уже смятых простыней. Владимир почувствовал, как шаловливые пальчики теребят застежку брюк, как стройные ножки обхватывают его бедра, провоцируя на все более откровенные ласки. Что же она творит? Ловкая малышка… Губы опять припали к губам, яростно, как заклятые враги, страстно, как таящиеся ото всех вокруг любовники, и два тела соединились, становясь одним… *** - Отпусти меня… Мужской шепот легким ветерком растекся по разгоряченной коже. Анна сладко потянулась на постели, вовсе не заботясь тем, что покрывало давно отброшено в угол и забыто. - Разве я удерживаю вас, господин барон? - лукавые искорки снова блеснули во взгляде и тут же спрятались, прикрытые трепещущими ресницами. Владимир медленно выдохнул, признавая полное свое поражение, и склонился, чтобы прильнуть к бархатному женскому животику, пощекотал языком соблазнительную ямочку пупка и, подняв глаза, встретился с наполненным томной негой взглядом любимой. Столько же страсти оказалось в скромной отцовской воспитаннице, столько неукротимого огня, столько смелости – уж никак не меньше, чем в нем самом. Подспудно угадывая в ней всё это, молодой барон еще тогда, до свадьбы пытался разбудить в невесте отклик на его чувства, на его желания. И когда хрупкое тело трепетало в его руках, казалось: он победил, но тут же привитая воспитанием стыдливость, врожденная непокорность бунтовали, и Анна вырывалась, отталкивала его, укрывалась в привычном коконе приличных манер. Два года разлуки изменили их обоих, но неужели не смог бы он, сведущий в делах любви, сам зажечь юную супругу, сложись всё иначе? Об этом уже не суждено узнать… Ведь от того времени не осталось и следа! Будто всё происходило не с ними… Отец мертв, сам он чуть не погиб жертвою чужой мести, а теперь опасность угрожает Анне – женщине, которая и составляет его жизнь! Владимир сел на постели, упрямо тряхнул головой. - Ты знаешь, какими сведениями располагает Репнин? Вздохнув, как ему показалось, немного разочарованно, Анна прильнула к его спине, обняла за талию, поцеловала в плечо. - Несколько дней назад мой поверенный прибыл с важными известиями. Прежде он раздобыл мне расписку, скрепленную печатью Долгоруких, в коей Петр Михайлович обязуется выплатить определенную сумму денег некоему господину. Этого господина мои люди и отыскали недавно, им оказался торговец с юга Малороссии, сведущий в заморских ядах и прочих зельях. Я полагаю, у него князь и приобрел то, отчего… - Умер отец? – Корфу не нужен был ответ. Всё и так понятно. Он бережно погладил тонкие пальчики жены. – Аня, я должен поговорить с этим человеком. - Всё, что удалось узнать моему поверенному, он передал князю Репнину. Я распорядилась. - Тем скорее мне нужно повидаться с Мишелем! На сей раз Анна не попыталась его задержать. Только поцеловала крепко на прощание, понимая не хуже него, сколь важна каждая минута. Владимиру следовало бы уехать раньше, еще утром, когда от Долгорукого пришла та записка, но… Молодая женщина потянулась за пледом, укуталась едва ли не с головой и спрятала в ладонях пламенеющее лицо. Что на нее нашло? Разве можно быть такой бесстыдной даже с венчанным мужем?! А самое ужасное: она же ни о чем, совершенно ни о чем не жалеет!... Но всё, довольно! Следует взять себя в руки, успокоиться и подумать о предстоящем разоблачении убийцы. Привести в порядок лихорадочные мысли не представлялось возможным тут, в супружеской спальной, в постели, где каждая складка белоснежного белья еще хранила воспоминания обо всех тех сладких безумствах, что они с Владимиром только что вытворяли. Потому, решив не звать горничную, Анна быстро оделась, плеснула в лицо прохладной водой и поспешила вниз. Распорядилась насчет обеда. Мимолетно взглянув в зеркало, вспыхнула еще сильнее, устыдившись блестящих глаз и припухших от жарких поцелуев губ. Господи, как же унять бешено колотящееся сердце? Служанки и лакеи посматривают искоса, понимающе улыбаются, отводят глаза, а сами, небось, уже перемыли все косточки бесстыжим господам! Села на диван. Чинно сложила руки на коленях. Глубокий вдох. Ничего нет, всё привиделось, прислуга тиха и почтительна, как прежде. Плавный выдох. Да и в чем ее грех? Мыслимо ли: два года она считала мужа погибшим. Неужто Бог осудит ее за чувства, более пылкие, нежели дозволено сухими правилами, принятыми в обществе? Входная дверь стукнула, впуская кого-то, и Анна нервно вздрогнула. Владимир только уехал, Михаил Александрович… тоже едва ли это он. Других же гостей в обеденную пору особняк баронессы Корф встречать не привык. Горничная быстро вошла и присела в книксене. - Кто там, Маруся? - Да Дмитрий, барыня, лакей долгоруковский. В пояс кланяется и передает: князь Петр Михайлович торопят с ответом на утреннюю записку. Анна нахмурилась. - Спасибо, Маруся. Скажи, к вечеру я извещу князя о своем решении. - Слушаюсь, барыня, - неловко улыбнулась служанка. – Только вот… Митька там у двери ждет. Не велено ему без вашего ответа домой возвращаться. Да и вот, для вас это... Анна приняла запечатанный конверт и, быстро разодрав бумагу, пробежала глазами по ровным строчкам. Нет, она решительно не может отказаться от приглашения сейчас, когда князь еще не прослышал о возвращении Владимира, и беспечно радуется своей безнаказанности, прикрываясь по обыкновению своему заботою о ближних да благими намерениями! Что ж, будь что будет... *** Баронесса Корф выглянула из окна, чуть отодвинув занавеску. Запряженная карета уже стояла у крыльца, кони нетерпеливо переступали с ноги на ногу. Горничная только-только закончила укладывать волосы хозяйки в праздничную прическу – Анна то и дело приказывала что-то поменять, морщила носик и капризничала, словно не желая уезжать из дома, подспудно чувствуя беду. Меж тем, сама записка, присланная Долгоруким, непосвященному читателю могла бы показаться вполне безобидной. «Любезная Анна Петровна…» - вот как обращался к ней человек, едва не уничтоживший весь ее мир, ее злой рок, по нелепой случайности оказавшийся ее отцом. «Любезная Анна Петровна! Сонечка с огорчением выслушала о том, что вы ответили отказом на мое нынешнее приглашение. В разговоре с дочерью я сослался на Ваш доселе продолжающийся траур, но не могу лгать перед самим собой. В последнее время меня беспокоит Ваша обособленная жизнь, даже некая отрешенность от дел мирских. Давеча человек, коему я полностью доверяю, рассказал о постоянных Ваших посещениях монастыря, и, разумеется, как друг, Ваш и Вашего покойного опекуна, Ивана Корфа, я не могу не высказать своё волнение. Сударыня, Вы молоды и привлекательны, Вас принимают в свете, и сам Цесаревич Александр благоволит Вам. Несчастный случай отобрал жизнь Вашего супруга в рассвете лет, но стоит ли хоронить себя заживо, душою храня скорбь по ушедшей в небытие тени? Молю Вас, как друг, как человек, знающий Вас с детства, годящийся Вам в отцы, наконец: сбросьте маску нелюдимости и фальшивого веселья! Навещайте друзей, обзаведитесь поклонниками и выберете себе кого-нибудь по вкусу, свейте с ним семейное гнездышко. Вы же заменили Ивану дочь - так пусть хоть Ваши дети веселым смехом наполнят дом Корфов!..» Далее следовали несколько скупых строк о том, как рады будут ее приезду Андрей и сама именинница, как кухарке уже велено испечь ее любимый пирог, коим так часто потчевал гостей покойный барон, и прочая, и прочая… Анна зажмурилась, пережидая приступ отвращения: каждое слово – ложь, мерзкая, гадкая ложь! Если бы не твердая уверенность, что Долгорукий предположит неладное, она не поехала бы ни за что! Но… Вдруг и сейчас она приняла неправильное решение? Да, важно, чтобы старый князь не заподозрил подвоха, но может ли она с полной уверенностью сказать о том, что он еще не знает ни о возвращении барона, ни о ее участи в расследовании, ни о новых уликах и свидетелях? К тому же Анна пообещала мужу ничего не предпринимать. И даже разрешись всё благополучно, Владимир будет иметь полное право гневаться на супругу… От тягостного выбора, разрывающего на части, молодую женщину отвлек шум под окнами. Чужие лошади заржали громко и протяжно, чужой конюх веселым окриком поприветствовал Никиту, и карета с гербом князей Репниных остановилась у особняка баронессы Корф, тут же выпуская быструю и бойкую княгиню Лизавету Петровну. *** - Анна, Анни! Ну, где же вы?! Еще с порога княгиня Репнина по обыкновению своему уже производила немало шума. Золотистые локоны ее растрепались, так и норовя выскользнуть из-под модной шляпки, на щеках горел возбужденный румянец, глаза блестели, подобно звездам в ночи, явно храня некую тайну и бесконечно желая этой тайной поделиться. - Добрый день, Лиза, что-то произошло? Анна улыбнулась неожиданной гостье, едва ли понимая восторженную веселость последней. Впрочем, супруга князя Репнина всегда слыла экзальтированной особой, еще до замужества своего вызывая снисходительные улыбки уездных кумушек. Не угасла былая восторженность и после свадьбы, ибо романтик Мишель не перечил ей, всячески балуя любимую и потакая всем капризам. Баронесса Корф, бывало, завидовала ей. Разумеется, не той черной завистью, что травит душу, испепеляет искренность, сеет вражду. Но всегда веселая, разговорчивая, по-настоящему счастливая Лиза, нежащаяся в заботе и нежности мужа, задорно улыбающаяся многочисленным друзьям и знакомым, воркующая с крошечной дочуркой и мечтающая подарить супругу наследника была словно полной противоположностью вдовы барона Корфа, потерявшей всех и всё, чем стоит дорожить. Затем выяснилось: они родные сестры. Анна боялась рассказать Лизе эту новость, боялась, по давно установившейся в ней привычке, открыть правду – и отдалялась все сильнее, всё неотвратимее, погрязая во лжи придворных балов, прикрываясь от заклятого своего врага фальшью высокомерных улыбок. И все же тайне не суждено было удержаться за неприступностью семи замков. Банальная Лизина ревность к женщине, проводящей, по ее мнению, слишком много времени с ее благоверным, заставила Михаила, всегда безоружного перед неугомонным напором жены, признаться в ее родстве с баронессой, равно как и в других вещах, которые следовало бы сохранить в секрете. Сперва княгиня, испуганная возможностью вины отца, всячески пыталась оправдать его, но правда подчас бывает сурова: неопровержимые доказательства заставили ее поверить в старую историю. С тех пор Лиза всячески помогала в расследовании, рвалась искать свидетелей, убеждала Анну: Господь накажет убийц, она забудет все, как страшный сон, и еще будет счастлива. Анна медленно кивала, соглашаясь. И не верила ни единому слову – не верила, до того самого мига, когда сильные руки вернувшегося мужа обняли ее, ограждая, оберегая от всех невзгод. С чем же пожаловала княгиня, раз так бойко, на ходу расстегивая шубку, торопится прямо через гостиную, покусывает губку от нетерпения, хватает под руку и норовит скрыться в тишине библиотеки? - Аня, это невероятно! Проверив, заперта ли дверь, Елизавета Петровна с видом заправского заговорщика склонилась к уху сестры, усадив ее на низкую кушетку. - Владимир жив! – только теперь, протяжно выдохнув, княгиня несколько успокоилась. – Я видела его! Видела, как тебя, совсем недавно в собственном доме! - Я знаю, Лиза, знаю! – возглас получился слишком уж несдержанным, а улыбка немного виноватой. Сжав ладони собеседницы, Анна придвинулась еще ближе. – Владимир вернулся… несколько дней назад. Мы встретились не в столице, приехали лишь сегодня… - И ты молчала?! – казалось, возмущению молодой женщины нет предела. Баронесса только потупилась, смущенно прикусив губу. - Я полагала, что… Михаилу Александровичу ведь всё известно. Володя говорил мне… Лиза сверкнула глазами. - Знал?! Однако же, вот притворщик. Утаить подобную новость от любимой жены! Княгиня пригрозила кулачком якобы провинившемуся мужу, хотя не смогла скрыть лукавого огонька во взгляде. - Володя? Помнится мне, сударыня, вы именовали господина барона не иначе, как Владимир Иванович и были весьма сдержанны в разговорах о нем… В сущности, Лиза не сказала ничего такого, и все-таки юная баронесса неудержимо залилась краской, давая понять без слов: супруги Корф не просто воссоединились после двух лет разлуки, но действительно счастливы. - Как же я рада за тебя! – от избытка чувств наплевав на великосветский этикет, Лизавета прижала к себе сестру. – За вас обоих! И это было правдой. Давно канули в Лету те времена, когда она полагала, что влюблена в младшего барона, грезила им, строила планы о совместном будущем. Правда, известие о поспешной женитьбе Владимира на воспитаннице старшего Корфа захлестнуло Лизу волной негодования. Затем Владимир погиб… Она успела оплакать его, увлеклась обходительным Михаилом, позже стала княгиней Репниной, была счастлива с мужем и уже носила под сердцем его дитя, только та полудетская обида на Анну не иссякла, просто спряталась. И, наверное, потому молодая княгиня так рьяно принялась защищать свой брак, когда всезнающие слуги донесли о частых встречах Михаила Александровича с баронессой Корф. - Знаешь, я ведь подозревала, что он жив! – вдруг непререкаемо заявила Лиза. – Миша говорил, что тело, найденное в его спальне… Прочем, уже неважно, кто это был, главное: Владимир жив. - Да, это главное, - Анна, сдержанно кивнув, встала, подошла к бюро, провела ладонью по полированной поверхности и вздохнула. – Знала бы ты, как я за него боюсь… Княгиня согласно кивнула: - Оно и понятно. Хотя тебе следовало бы бояться за себя не меньше. Миша говорил, тебя хотели убить? - Да… вернее, нет, - баронесса раздосадовано взглянула на собеседницу и совсем уж жалобно выговорила. – Я не знаю… Только теперь Лиза заметила: подруга одета в платье, заказанное совсем недавно у модистки, знакомой обеим, и недоуменно сдвинула брови: - Ты куда-то собралась? Днем? Одна?! – тут же лукаво подмигнула сестре. – Или всё для Владимира Ивановича? - Петр Михайлович, - Анна обреченно вздохнула. – Решил устроить именины и непременно хочет увидеть там меня. Да побыстрее – вон слуге приказал дождаться ответа. Княгиня Репнина лишь ахнула: - Ты с ума сошла!.. *** Владимир спешился у родного крыльца, тут же передал конюху поводья. Снисходительно покачал головой, заметив у крыльца экипаж Репниных: Лиза не смогла-таки усидеть на месте, как ни пытался ее образумить и утихомирить супруг. Впервые подумалось о том, что он, пожалуй, был бы рад иметь такую сестру, окажись вдруг Петр Михайлович прав. Впрочем, письма отца не оставляли сомнений: Лиза ему не сестра, интрижка барона Корфа с женою лучшего друга – лишь плод воображения последнего! Но святые небеса: сколько же зла натворила эта ошибка! Мужчина усилием воли заставил себя не думать об убитом отце, о покушении на него самого и о любимой, два года томившейся в одиночестве разлуки, шагнул в дом и тут же направился в библиотеку. Шум за прикрытой дверью отчего-то показался грохочущим перекрестным огнем, повышенный тон княгини Репниной побуждал заглянуть внутрь, оставаясь незамеченным. Что ж, сперва барон не пожалел о подобной предосторожности… Глаза Лизаветы Петровны горели негодование, щечки раскраснелись от волнения, она всё доказывала что-то притихшей Анне и, по всей видимости, не замечала никого вокруг. Нет уж, госпожа Репнина, не выйдет повышать голос на хозяйку этого дома. Владимир приоткрыл дверь и шагнул к спорщицам с намерением вступиться за свою хрупкую баронессу, но тут княгиня умолкла и закатила глаза. Чтобы вновь продолжить справедливым упреком: - Неужели ты думала, что это безопасно? Что отец так просто отпустит тебя после всех его попыток расправиться с Корфами? Ответом ей долго была тишина. Пока, наконец, смущенный голос Анны виновато произнес: - Я надеялась: так помогу вывести его на чистую воду… Она что же – думала?.. Владимир вцепился в дверной косяк мертвой хваткой, переживая приступ негодования. Как она могла такое даже предположить? Как посмела задумать такую чушь? Она же обещала – ЕМУ обещала… Привалившись боком к стене, он скрестил руки на груди и с нарочитой ленцой полюбопытствовал: -Так-то вы держите слово, сударыня? - Как вы могли?! Лиза только-только уехала. Довольно долго, где-то около получаса, княгиня Репнина возмущалась лицемерием и лживостью «дражайшего папеньки», в ярких красках живописала все кары, которые уготовали небеса злодею в обличии праведника, негодовала и за малым не топала ногами. Анна всё это время скромно сидела на диване в библиотеке, надеясь, что громкий голос сестры всё же не будет услышан любознательной прислугой. Ну и еще что Владимир не очень злится… Она осмелилась бросить на мужа несколько осторожных взглядов и пришла, увы, к неутешительному для себя выводу: барон Корф был взбешен. Разумеется, он терпеливо изображал участие и любопытство, но по прищуренным глазам, по холодному взгляду и сжатому едва ли не до бела кулаку можно было с уверенностью сказать: он уже с трудом выносил суетливые Лизаветины тирады. И всё не мог дождаться момента, когда останется с женою наедине. Этого Анна боялась больше всего. Вернее, не так. Усмирить упрямого и вспыльчивого барона теперь казалось совсем несложным. Даже удивляло немного, каким чудодейственным может быть нежный тон, как быстро противостоит вспыльчивости ласковое прикосновение и уж тем более лишенный всякой скромности поцелуй в губы. Но тут дело было не столь во нраве Владимира, сколь в его правоте: что бы ни сказал, чем бы ни упрекнул, в чем бы ни обвинил ее нынче муж, он кругом окажется прав. Да – она хотела поступить необдуманно и опрометчиво. Да – она не прислушалась к его настоятельной просьбе, и да: она очень рисковала бы – неуместно, неоправданно. Только вот за последние два года она слишком привыкла брать ответственность на себя. Привыкла принимать решения и сражаться с чередой последствий, опять же в одиночку, привыкла – видит Бог – даже рисковать, если того требовали обстоятельства, уверенная, что ей уже нечего терять. И сегодня в какой-то миг просто забыла, как успела измениться за несколько дней устоявшаяся в своей беспросветности жизнь. За это теперь приходилось ждать закономерной расплаты… Лиза уехала, и едва проводив ее до порога, Владимир резко повернулся, смерив супругу пристальным взглядом. - Повторяю, - его тон был грозен, глаза – еще светлее, точно подернулись морозным инеем, - как вы могли так поступить? О чем вы думали?! Баронесса снова потупилась, не зная, что сказать в ответ. Любые оправдания прозвучали бы несколько глупо и даже нелепо. А вот солгать нечто красивое, на манер улыбчивой сияющей лжи, приготовленной вдовой барона Корфа для света, она не могла. Ему – не могла. Потому, опустив голову еще ниже, прошептала почти неслышно: - Я лишь хотела помочь… - Помочь? – мужская бровь приподнялась, чуть выгнувшись, выдавая насмешку. – Любопытно: чем же? Тем, что глупой мышью полезли в приготовленную вам мышеловку? Чем еще?! Владимир схватил жену за плечи, тряхнул довольно грубо, заставляя взглянуть ему в глаза. Молодой женщине показалось: он хочет сказать еще что-то. Но упрямые губы сомкнулись в тонкую линию, проглотив слова. Барон замолчал. Лишь дышал часто и напряженно. До свадьбы Анна нередко видела его разгневанным, но это была… другая злость… На нее, разумеется, на негодяя Долгорукого, а еще… Она осмелилась поднять руку и провела ладошкой по щеке любимого. - Володя? – в нежном голосе угадывались нотки удивления, даже недоверия. – Ты… ты что? – винишь СЕБЯ? Подобное предположение взялось невесть откуда, но Владимир с мрачным видом кивнул, подтверждая его: - Кого же еще мне винить? Кого, если это моя жена, презрев данное обещание, позабыв о счастливом будущем, готова была добровольно отправиться на заклание? А если бы я не успел, Аня? Бог смилостивился надо мною, позволив спасти тебя во дворе монастыря, но что, если нынче я бы не успел?! Что… Баронесса не позволила ему продолжить. Бросилась на шею, уткнулась губами в его упрямые губы и, верно, только сейчас поняла то, о чем он говорил еще намедни, утром: она больше не одна. Она может, наконец, прижаться к сильному плечу, расслабленно выдохнуть и успокоиться. О ней позаботится любимый, укроет ее от невзгод, защитит от бед. Это ли не счастье? *** День меж тем клонился к вечеру: всё темнее становилось небо на востоке, всё ярче становились краски заката. Багровые полосы туч смешивались с густой насыщенной сиренью, обещая сказочную ночь. Анна тоже была готова пообещать любимому исполнить все его мечты и капризы, когда супругов бесцеремонно прервали. Князь Репнин, запыхавшийся, взволнованный, с порога огорошил известием: - В трактире у Мойки в драке с двумя офицерами был задержан тот самый Лыков! - Лыков? – Владимир свел брови. Фамилия человека была барону незнакома. Но жена мягко сжала его локоть. - Тот самый, что приезжал за мной в монастырь, Володя. – Невеселые воспоминания промелькнули мимолетной грустью в глубине глаз, в глубине души. – Ты его видел. - Ах, этот! Стало быть, появился неплохой шанс его прижать! Едем, Мишель! Всего лишь на миг Корф стиснул тонкую ладошку любимой в своей, кивнул почти незаметно, подхватил пальто и широким шагом направился к выходу, сопровождаемый что-то вполголоса растолковывающим ему Репниным. Когда дверь громко хлопнула, закрываясь, баронессе ничего не оставалось, кроме как медленно опуститься в кресло. Ей предстояло коротать вечер, а может быть, и ночь в привычном опостылевшем одиночестве. Тик-так… Тик-так… Напольные часы в углу кабинета мирно отбивали секунды, вели счет минутам, и почти незаметно, мягко и медленно – так опускается туман на заснувший город – старый особняк погружался в сон. Анна и сама не заметила, как начала задремывать в кресле у камина. Просто в какую-то крошечную долю мгновения ровные строчки в книге начали расплываться, буквы запрыгали то вверх, то вниз, подмигивая и дразнясь, пока не превратились в пестрые картинки сновидений. Череда быстрых образов сменяла друг друга, заставляя молодую баронессу улыбаться во сне. Вот она, еще совсем девчонка, мчится, подобрав пышное платьице, по летнему лугу, солнце сияет, греет, даже немного подпекает, ветер в лицо, отчего немного трудно дышать, детский смех вторит пению птиц. И вдруг – Петербург: мрачный и темный, и такой же ветреный, как тот летний луг, но в этот раз ветер холодный, и влажный, и пробирает до костей, а она… продрогла, на ней лишь тонкое летнее платье и она, очевидно, забыла накинуть даже шаль. Что же делать? Холодный ветер несет первые снежинки, вскоре сменяет метелью, подвывает в подворотнях, и некому согреть, некому обнять, укрывая в теплом плену объятий. Женщина зябко вздрогнула, когда рядом, совсем близко, раздался хриплый неприятный окрик: - Ах, вот ты где!.. Анна не сразу поняла, что ей не снится этот голос, неприятный, нежеланный в ее доме, в ее библиотеке, в ее жизни, которая отныне должна полниться только счастьем, но не тенями прошлого. Она подобрала шаль, упавшую с плеч от сонного движения, и потуже стянула на груди, когда чья-то рука грубо тряхнула, прогоняя остатки дремоты. Анна вскинулась, попыталась испуганно вскрикнуть, но слова будто застыли на губах, парализованные ненавистью, горящей в глазах человека, подарившего ей жизнь. Князь Долгорукий возвышался над креслом, напоминая в мрачном облике своем пушкинского Командора. Или еще кого-то, столь же рокового и ужасного – молодая женщина не смогла бы провести достаточно параллелей. Она вообще не в состоянии была сейчас думать, поглощенная собственной беспомощностью, оставшись один на один с заклятым врагом в доме, словно вымершем, словно поглощенном сном и тишиной. - Ч-что вам угодно? – даже не спросили – прошелестели чуть слышно губы. Да, Анна Корф умела быть сильной. Но едва ли когда-то прежде столь реальная опасность угрожала ей, едва ли хоть раз она была настолько близко к беспамятству не потому, что больно, не от горя и непомерных бед, свалившихся в одночасье на голову, а от страха. Этот страх сковывал по рукам и ногам, мешал говорить, и только Бог ведал, как при том она еще сумела вздернуть подбородок и, растянув губы в жалком подобии улыбки, произнести уже громче: - Неужели вы так обеспокоены моим отсутствием на именинах Софьи Петровны, что сами решили нанести визит, Петр Михалыч? Она отчетливо поняла в этот миг: довольно скрываться, прятаться за фальшивой вежливостью, довольно играть – все игры исчерпались, как вода в кувшине за дверью кухни, все беды выпиты до дна, и нынче, именно сейчас всё решится – раз и навсегда. - Что вам угодно? – повторила снова, ведь первый ее вопрос так и остался без ответа. Чуть привстала с кресла, но мужчина с силой толкнул ее на место, плечо заныло глухой болью удара. В руках старого князя взметнулся пистолет. - Решила скрыться от меня? – голос Петра Михайловича не походил на тот, что она привыкла слышать, был хриплый и низкий, и клокочущий гнев так и проскальзывал в каждом звуке. Анна уверенно мотнула головой. - Я не скрывалась. Никогда не скрывалась. И ничего не сделала такого, за что люди потом могли бы осудить и возненавидеть меня! Последнее она буквально выкрикнула, но князь лишь сдавленно засмеялся на пламенную речь. - А твой разлюбезный муженек? Сколько он прятался за женскими юбками, чудом избежав смерти? Даром что боевой офицер – небось, и на Кавказе так же пересиживал бои под кустами. - Не смейте! – Анна вскочила снова – и тут же оборвала движение: черное дуло зловеще уставилось на нее, суля скорый выстрел, скрюченные ненавистью пальцы легли на взвод курка. Долгорукий продолжил: - Хорош офицер… Весь в отца – предателя и труса! – губы его брезгливо скривились, сплевывая горечь. – О, Иван, видимо, ко всем своим недостаткам был еще и глупцом! Неужели, полагал, что я не узнаю? Неужели вправду думал, что его связь с Марьей останется тайной за семью печатями?! Как она могла стерпеть столь нелепые обвинения, брошенные, подобно грязи, в память о благодетеле? Анна сжала маленькие кулачки: - Неправда! Всё ложь! Дядюшка… Иван Иванович ни за что не опозорил бы ни себя, ни вас, ни вашу покойную супругу подобной связью, он был человеком чести! Как и… - Владимир? – князь прокряхтел что-то неразборчивое, взводя курок. – Может, этому молодому хлыщу пока и удалось сохранить свою честь, но рано или поздно мерзкое нутро Корфов вылезет наружу. Так пусть же он не доживет до того дня! Только сперва… Не успела хрупкая красавица выдохнуть, когда дуэльный пистолет прицелился прямо туда, где колотилось испуганное ее сердце. - Это будет последней из его бед – знать, что ты мертва. Потом щенок тоже простится с жизнью, но сперва узнает, каково это – смотреть в глаза жены, стеклянные от смерти! Я – смотрел! Я видел!.. – Петр Михайлович стиснул зубы и, точно старая телега, проскрежетал. – Ненавижу!.. Всех Корфов! ВСЕХ! Особенно этого наглого юнца, заморочившего тебе голову сладкими речами, обольстившего тебя, совсем еще юную и неопытную, переметнувшего на свою сторону… Ненавижу! - Ненавидите меня, но целитесь в родную дочь? – раздалось вдруг от двери насмешливо и ровно. – Как бы потом не пожалели. Довольно грубо толкнув баронессу назад в кресло, чтобы та не вздумала спутать его планы неуместным геройством, Долгорукий отступил на пару шагов и повернулся на миг к ее мужу. Корф стоял в дверном проеме, едва заметно наклонив голову на бок, прищурившись, будто оценивал свои шансы против и без того не слишком удачливого соперника. Молодой, сильный, красавец и любимец дам, он отчего-то напоминал в этот момент своего отца, хотя они с Иваном были совсем непохожи внешне. Мысль о заклятом враге заставила содрогнуться, крепче сжать пистолет и почти направить его в сторону сына этого самого врага, его единственного наследника – но тут же передумать. Да, чтобы месть была полной, недостает лишь этой последней капли: убить на глазах негодника его драгоценную обожаемую супругу. Владимир же понимал, что человек перед ним не в себе. Понимал это, и меж тем не мог не признать, что в руках этого умалишенного нынче жизнь его маленькой Ани. И одно лишнее движение, одно лишнее слово может стоить этой жизни! А бездействовать уже нет сил. - Ты еще ответишь за все, молодчик! – прошипел князь, - за всё! Как и твой покойный папенька! Пистолет, опять направленный на Анну, уже почти выстрелил, когда барон, совершив невероятный прыжок от двери, набросился на старика сзади, перехватил руку, отводя выстрел, и пуля, пущенная вхолостую, повредила шелковую обивку над камином. Анна вскрикнула и побледнела, вцепившись руками в подлокотники кресла. О чем она могла сейчас молиться? Разве только о том, чтобы с любимым всё было хорошо, чтобы ОН не пострадал. Впрочем, даже этой ее горячей молитве не суждено было слишком долго взывать к милосердию всевышнего: не на столько оказался силен и крепок старый князь. Довольно быстро обессилев, он задышал тяжелее, а там и вовсе распластался на полу, прекращая сопротивление. - Аня! – барон даже не подскочил на ноги – метнулся к жене, припал губами к бледным щечкам, к искривленному гримасой страха ротику, к влажным глазам. – Девочка моя, всё хорошо? Что он сделал? Что с тобой? ЧТО с тобой!? А она всё твердила и твердила, точно заклинание: - Всё хорошо, теперь всё будет хорошо, Володя! Хорошо… - и захлебывалась непролитыми слезами, и, точно безумная, цеплялась дрожащими пальцами за лацканы мужского пальто. И едва ли слышала уже, как за спиной Владимира Долгорукий попытался подняться, потянулся за оружием, как злосчастный пистолет был выбит из рук так вовремя вернувшимся Михаилом Александровичем, как, наконец, муж поднял ее на руки и понес куда-то, на ходу отдавая приказания столпившимся слугам, что-то отвечая подоспевшим жандармам. В спальной оплела руками его шею, уткнулась лбом в широкую грудь. Хотела попросить его: «Не уходи! Побудь со мною, останься! Мне так страшно…» - хотела, вместе с тем зная, что сейчас он должен спуститься вниз. - Володя, ты… быстро? - Я сейчас вернусь, милая. Она почувствовала, как мужские губы прижались к ее волосам, и как разжались уверенные руки, и как сжалось сердце. Ну конечно, он вернется. Совсем скоро. Она не успеет даже опять испугаться… *** - На войне, как на войне? - Да уж… Бокалы встретились коротким звоном, хрустальная нотка оборвалась в тишине. Красное вино оставило след на губах, приятной тёрпкостью омывая горло, теплом разливаясь по уставшему телу. - Дядюшка часто рассказывал о том, что он чувствовал на войне, когда оружие врага угрожает выстрелом, но я и представить не могла, каково это на самом деле… - Отец был с тобой более откровенен, чем со мною. Иногда мне даже кажется: мы совсем не знали друг друга. Хотя… едва ли можно было сосватать мне лучшую партию. - Владимир! Будь же серьезен! Молодая баронесса улыбнулась чуть растерянно, пряча смущение за трепещущими ресницами, и сделала еще один глоток. Муж покачал головой. - Ты никогда не соглашаешься со мною. Даже если делаешь вид, твое смирение – лишь маска. И я чувствую, что маленькие острые коготки непременно пройдутся по моему сердцу. Белокурая прелестница лукаво стрельнула глазками в ответ, с деланной суровостью свела бровки. - И что же? Вы боитесь, господин барон? - Ужасно!... – в мужском шепоте за благоговение легко улавливалось притворство. Впрочем, они привыкли к играм. Сперва играли страхами друг друга, затем горем, позже – чувствами, а нынче от вороха позабытых дней осталась лишь прелесть тонкой, изящной, искушающей игры, что ведут меж собою мужчина и женщина. Былое перегорело, остался серый пепел. Последний враг почти забыт, наказан – и властью закона, и справедливым божьим судом. Это значит: можно отдохнуть, прикрыть глаза и улыбнуться, наслаждаясь неспешной и столь увлекающей игрою, равно отталкивающей на короткое мгновение, а затем притягивающей еще ближе. Взгляд вливается во взгляд, пальцы переплетаются так трепетно и ласково, губы встречаются, чтобы уже не расстаться, - и о чем мечтать, когда ни в сердце, ни в жизни не осталось места мщенью? Разве что… о целой куче маленьких детишек?... Конец