Мера честности

Жанр: мелодраматическая зарисовка Рейтинг: PG Пейринг: Владимир Корф/Анна Платонова Герои: все знакомые Сюжет: перед смертью Иван Иванович успевает рассказать о происхождении Анны Последние вздохи, больше похожие на хрипы, рвались из груди умирающего, разбивались подобно тонкому стеклу надежды на то, что барон преодолеет эту хворь. Новый приступ кашля сотряс слабеющее тело, и Анна, подавив судорожный всхлип, метнулась к столику у окна налить дядюшке воды. Точно это могло ему помочь! Впрочем, в бессилии своем мы готовы ухватиться за любую, пусть даже самую тонкую соломинку, лишь бы поверить, что она окажется спасительной. Как бы там ни было, но девушка отошла… Только Иван Иванович едва ли заметил это. Невидящим взором, уже почти погасшим в бренной жизни, он глядел прямо перед собой и видел двоих: мужчину, способного противостоять любой буре, более того – способного в ней выстоять, а рядом с ним – хрупкую девушку, в кротости которой скрыта не меньшая сила. Это могло бы показаться нелепым, смешным и странным, но Иван Иванович никогда не смотрел на них прежде – так. А может, просто не замечал, насколько крепко связала молодых людей судьба, как тесно свела на неведомых тропинках своих. Он чуть приподнялся, из последних сил, надрывным шепотом выдыхая: - Дети! – и, уже не способный открыть глаза, едва ли связно вытолкнул немеющими губами: - Володя, позаботься… об Анечке… она… свободна… Вольная в тайнике, за сейфом, и ты… Аня, девочка, ты никогда не была… крепостной, ты… Долгорукая… Слышишь… Ан-нушка-а… - Дядюшка! – лишь сейчас подоспела к опекуну облагодетельствованная им сирота, подбежала, но, увы – восковой бледностью холодеющей ладони стало прежде теплое одобряющее рукопожатие. - Отец… - еще не веря случившемуся, позвал Владимир. Впрочем, он слишком часто, слишком много видел смерти, и ошибки быть не могло. Ивана Ивановича Корфа не стало… Девушка еще плакала, приникнув к безжизненной руке ушедшего опекуна, когда ощутила прикосновение к своему плечу, – не робкое, нет… Скорее уж властное, не терпящее возражений. - Анна, идите к себе. Разве можно воспротивиться этому приказу?.. Но она встрепенулась, выпрямилась, с вызовом глядя в суровые глаза молодого барона. - Позвольте мне остаться с дядюшкой. Он лишь покачал головой в ответ и устало отвернулся. - Позвольте... - нежный голос звучал все так же уверенно и решительно, только где-то в глубине девичьего сердца трепетала, звенела мольба, то и дело норовя проскользнуть в словах. Владимир рывком открыл дверь. - Почему я вынужден повторять дважды? Или ты забыла, что… - судорогой напряжения свело горло, - что ты – обычная крепостная в этом доме и обязана выполнять все приказания хозяина? Все МОИ приказания?! Последняя фраза вышла сухой и острой, точно ветер в пустыне. Горькой степной полынью осталась на губах, чувством презрения к самому себе за бесстыдную ложь. Анна ничего не сказала в ответ. С гордо поднятой головой вышла из комнаты, обернулась в дверном проеме, бросая последний взгляд на дядюшку, полный дочерней теплоты, дочерней искренней скорби. А вот молодого барина точно не заметила… И снова от злости свело скулы. Да как смеет она – маленькая воровка?! Даже последние мгновения жизни отца достались ей, о ЕЁ судьбе были последние слова, произнесенные бароном Иваном Ивановичем Корфом! Пусть она ответит хотя бы за это… Пусть побудет смиренной крепостной всего пару дней, пока не завянут цветы на отцовской могиле, а потом... Потом придется отпустить ее… Навсегда. Извлечь вольную из тайника, назначить содержание и отпустить на свободу самую диковинную птичку из всех, что только водятся в родных местах. И как же одиноко, тоскливо стало вдруг на сердце. Но, скорее всего, это из-за отца… Суматошным калейдоскопом пронеслись друг за другом часы, траурным гнетом легла на душу заупокойная молитва, а земля, прихваченная первым морозцем, ударила по заколоченной крышке гроба, навсегда пряча бренное человеческое тело. Тогда, в последний раз прощаясь с отцом, он почти отпустил её… И смел ли задерживать, прекрасно зная, что делает это не просто против воли девушки – против самого закона? Анна – свободна, Анна… Да полноте! По большому счету, была ли она обычной крепостной? Теперь стало понятно, отчего с такой привязанностью относился старый барон к воспитаннице. А она… отвечала не меньшей любовью! И свет любви этой – хотя бы мимолетным теплом ускользающих лучей – успел нынче согреть и жестокого, несправедливого, высокомерного молодого барина… Её ладошка была такой ласковой и прохладной… И точно благодать Божья прикоснулась к лицу, воспаленно горящему от непролитых слёз. Прикоснулась, благословляя, наконец, оплакать последнего родного человека. И пусть Владимир отверг предложенную поддержку, с силой отвел маленькую ладошку замершей рядом Анны – она все равно сумела помочь! Разве этого мало, чтобы подарить ей – не заслуженную, не желанную – ЕЁ собственную свободу?! Отпустить… и как можно скорее забыть… Попытаться забыть. Чтобы не помнить. Ничего не помнить… Вырвать из сердца… Это ведь, наверное, сложно? Но с чем только не довелось справляться Владимиру Корфу, и это – лишь очередная веха многочисленных его побед! Коротко кивнув на высказываемые соболезнования, направился к дому, но вдруг вспомнилось, как на этой же тропинке совсем еще мальчишкой сопровождал отца в вечерних прогулках. Стоном отозвалась душа, закровоточила нерастраченной сыновней любовью. Молодой человек скрипнул зубами. Едва ли он позволит кому-то видеть себя в таком состоянии! И чтобы успокоиться самую малость, нужно-то всего ничего: пару-тройку минут переждать, пока уляжется боль, перестоять в тени боковой аллеи, вдохнуть с прохладным морозным воздухом новые силы, и шагнуть в жизнь дальше. Он чуть свернул, скрываясь от любопытствующих уездных кумушек, уже, наверняка, обсуждающих, какое приданое досталось в завещании покойного его воспитаннице, да как будет справляться с хозяйством его непутевый сын-повеса. Свернул самую малость – и тут же пожалел об этом! Там, у скамейки, укромно припрятанной от посторонних глаз, Репнин склонился к ногам грустной Анны и пылко целовал тонкие пальчики. Желтые листья мерно падали на омертвевшую землю – золотые на черном. И синева неба над головой. И такой же синий, дрожащий то ли от слез, то ли от мелких дождевых капель, благодарный взгляд красавицы в траурном платье. Прикрытые темной шалью плечи, черное кружево в золотых волосах. И нежность, нежность, подаренная другому! Нежность, коей никогда, ни за что не увидеть ему самому! Она не имеет права думать о своем счастье! Не теперь, не так, не… с Мишелем… Крепостная – не пара князю. И никогда, никогда… Почти задыхаясь от накатившей ярости, молодой барон развернулся на каблуках и, убегая от влюбленных, широким шагом ринулся к дому. Хотел сжечь, изорвать, растоптать эту чертову вольную, навсегда стереть с лица земли последнюю отцовскую волю. Хотел сжать плечи этой маленькой распутницы так крепко, до темноты в глазах, чтобы она тоже поняла, как бывает больно! Хотел… И непременно сделал бы, не помешай приехавший из Петербурга поверенный. Потом же бережно свернутая гербовая бумага просто забылась… И снова вспомнилась, когда непризнанная, неузнанная, полукровная княжна Долгорукая вступилась за своего мучителя, обвиненного в чудовищном убийстве. С высокомерием, коему и он бы позавидовал, с величием, достойным королевы, и дивной грацией дикой кошки, она подобно опытному фехтовальщику парировала удары, превратившись враз из хрупкой нимфы в торжествующую Викторию! Она… От нее невозможно было отвести восторженного взгляда… Он и не отводил… А когда незваные гости удалились восвояси, дал понять очарованному Мишелю, что время позднее, и когда князь поднялся к себе, впервые решился на откровенный разговор. Вернее, попросил Анну зайти в кабинет через пару минут. Ненадолго… Свечи жарко горели в бронзовых канделябрах, упрямый запах оплывшего воска мешался с приглушенным ароматом траурных цветов. Щелкнув замком сейфа, Владимир занял отцовское кресло, удерживая в ладони вольную – точно последнюю нить, призванную связать его с девушкой, что вот-вот войдет сюда, склонится в почтительном реверансе или настороженно глянет исподлобья на противоречивого и капризного барского сына, которого считает теперь хозяином. И насколько он будет честен с нею? Достаточно ли велика мера души для этой простой, понятной правды? Да и в чем она – правда, если не в огромных глазах, прозрачно-мечтательных, если не в манящей свежести губ, не в белокурых локонах, отливающих на солнце золотистой щедростью пшеничного поля? - Сделай это, мой мальчик, - раздалось со стороны, и Владимир вздрогнул, встретившись вдруг взглядом с оплаканным ушедшим отцом. – Освободи Анну, и сам станешь свободен. Молодой барон грустно покачал головой. - В чем же эта свобода, папа? – он замер на миг, не сдержав горькой улыбки. – Мы можем бессчетное количество лет жить иллюзией освобождения. Но никогда, слышишь, никогда не освободишься от себя! Иван Иванович согласно кивнул, словно подмигнул наследнику бликами хрусталя в руке, и пригубил выдержанный коньяк. - Ты прав, Володя… Мы сами держим себя крепче любых земных цепей. И тем важнее открыть, наконец, сердце, заглянуть в простую и очевидную его правду… Владимир хмыкнул, осторожно откладывая на стол перевязанный сверток. - Легко сказать… - … трудно сделать. И все же попытайся, сынок. Судьба дает тебе этот шанс… - отец отсалютовал ему бокалом и растворился в вечерней благодатной тишине. Стукнула затворившаяся дверь, и на пороге библиотеки, кутаясь в шаль, застыла Анна… О чем говорить с ней – чужой и далекой, точно не было лет детской дружбы, минут доверительного спокойствия, откровенности в словах, точно не было того легкого прикосновения руки к влажной щеке и сегодняшнего благородного заступничества?! О чем говорить… с ним? С ним – забытым и незабываемым, с его глазами, пылающими в полумраке, с его губами, привычно искривленными насмешкой, с его голосом, которого стоит бояться даже в этой умиротворенной библиотечной тиши? Молодые люди могли бы еще долго в тайне друг от друга разглядывать своё обоюдное смятение, но барон очнулся первым. - Проходите, Анна, - приветливым жестом приглашая девушку в комнату, сам торопливо отошел к столу, сел в кресло, бросив перед собою ворох каких-то бумаг. Она учтиво склонила голову, но предложения присесть не приняла. Вопросительно взглянула на этого едва ли близкого ей человека. - Вы хотели мне что-то сказать, Владимир Иванович? Он смешался, не понять отчего, развел руками, и было что-то от беспомощности в этом простом движении. - Д-да… Наверное, но прежде, - он напряженно выпрямился, не сводя пристального взгляда с собеседницы, прожигая ее насквозь, - я хотел бы знать, что у вас с Репниным. Анна повела плечом, отворачиваясь к окну. - Ничего. – И тут же гордо выпрямилась, вскинув подбородок. – Ничего такого, что могло бы вызвать ваше недовольство, господин барон. Она отвечала так, словно сама была, по меньшей мере, баронессой! Его… баронессой – подумал вдруг Владимир, и неистовым огнем эта мысль обожгла сознание, заставила содрогнуться, а перед глазами – наваждением, проклятьем – пара в саду у плетеной скамьи. И в скорби своей облаченная в траур красавица склоняется к утешителю, желая поцелуем высказать свою благодарность! - Забудь его! – Корф подскочил так резко, что кресло едва не отлетело назад, вовремя остановленное углом шкафа. – Я твой хозяин, и я приказываю тебе его забыть! Казалось, девушка и внимания не обратила на эту вспышку гнева, проговорила медленно и тихо, как если бы просто размышляла о чем-то отстраненном, не суть важном: - Разве можно… приказать забыть любовь? Владимир прекрасно знал всю тщетность подобных приказов. Не он ли – сам, сотни раз – приказывал себе забыть, но сердце не желало слушать и отступало перед скупыми доводами разума, отвергало его холодную логику. Он хотел бы сейчас крикнуть об этом девушке напротив, но сумел сдержать рвущийся крик бесстрастным: - Да. Анна покачала головой. - Вы… неправы… - отчетливо понимая и принимая возможность наказания за такую дерзость, - и если вы так говорите, значит, никогда не любили… не любили по-настоящему… И ничего не знаете… о любви… А она знает?! Барон ощущал едва ли не физически, как вскипает внутри кровь. Что может знать о любви ОНА, и уж тем более – о ЕГО любви? Руки сжались в кулаки, кулаки вжались в поверхность стола так, что заныло дерево. - Как ты смеешь… - в его приглушенном полушепоте клокотала ярость, такая открытая, что Анне впервые стало страшно. Но глаз она все равно не отвела… Впрочем, немедленный приказ уйти прочь исполнила беспрекословно. И постаралась не обернуться, услышав удивленное, робкое «Аня!», брошенное ей вслед. Может, обернувшись, увидела бы полный мольбы и восхищения взгляд, виноватый, угасающий, и тогда поняла бы, наконец, меру чужой ненависти, но сил обернуться не было. А у влюбленного до беспамятства Владимира Корфа уже не было сил ее отпустить… Сил не было, но вот необходимость возникла слишком скоро, и ровным счетом ничего не могли с нею поделать люди, невольно втянутые в водоворот событий. Необходимость отдать родовое поместье княгине Долгорукой ударила, словно обухом по голове. Прежде чем новая хозяйка заявила свои права и приказала убираться, барон только и успел распорядиться, чтобы Анну отправили в Петербург. - Ничего не бойтесь… - забывшись на миг, провел дрожащей рукою по уложенным в аккуратную прическу волосам, раздумывая, словно мимоходом, верит ли она его спокойствию. Ведь на самом деле он не был спокоен, он слишком за нее боялся. А еще слишком хотел укрыть сейчас, защитить от всего мира, чтобы по обыкновению своему прятаться за показной неприязнью. Тогда он впервые позволил себе открытую нежность. Тогда же впервые Анна подбежала к нему на заднем дворе и, задыхаясь, попросила: - Позвольте мне поехать с вами… - попросила, приникая к стременам, - так невеста провожает на войну казака. А заложенная карета уже ждала ее перед домом, и там, в столице, ей было бы гораздо спокойней, чем здесь с ним, в его борьбе. Он еще не знал, что предпринять, но это уже решил для себя. И не преминул уточнить для нее – здесь и нынче: - Не стоит, Анна. Уже почти натянул поводья, когда сердце кольнуло, заставляя склониться к хрупкой девушке и прошептать почти ей в лицо: - Я вернусь за вами, и мы поговорим. Потом. Может быть, вы меня даже простите… Она кивнула, незаметно сморгнув слезу. Все-таки она ему поверила… Уже в дороге Анна начала ждать обещанного его возвращения. Только вот получилось иначе. Самой пришлось вернуться чуть ли не под дулом пистолета – просвещенная «доброжелателями» княгиня быстро вернула сбежавшую собственность. - Ишь, чего удумала… - прохрипела зло, наступая на девушку в теплоте бывшей родной кухни. – Сбежать захотела? И с кем? Небось, давно в барскую постель прыгнула. К какому только барину, не пойму! То ли к молодому, то ли еще к старому? Женщина рассмеялась, запрокидывая голову, и лишь презрительно фыркнула на упрямое уверение Анны: - Нет! Вы не имеете права так говорить, вы ничего… - Не знаю? – княгиня безумными глазами вперилась в лицо побледневшей крепостной воспитанницы усопшего барона Корфа. – Всё я знаю! Все вы такие – девки дворовые. Только и ждете, как бы барскую милость заработать! Ну ничего… Отныне у тебя новая барыня! И чтобы никто об этом не забыл… Раскаленная почти докрасна, в руке взметнулась кочерга, и щеку Анны опалило диким жаром. Угрожало ли горячее железо или адское пламя в пылающих очах княгини, но девушка, испуганно зажмурившись, попыталась прикрыться. Марья Алексеевна прикрикнула на слуг, чьи-то руки схватили сзади, открывая ее всю для наказания. Всё ближе и ближе склонялась Долгорукая, уже ничего не видя перед собою, только испуганные глаза – не Анны, нет… Другой женщины… Другое имя вытолкнули с презрением тонкие ехидные губы. И вдруг среди этого огненно пылающего безумия холодный, как лед, а в мощи своей подобный грому, раздался голос: - Не сметь! Все развернулись на него, и, кто с негодованием, кто с облегчением, увидели прежнего хозяина поместья. Владимир, растрепанный и запыхавшийся, сделал шаг навстречу. - Не смейте даже прикасаться к ней… - А то что? Поднимаешь руку на меня, щенок, защищая крепостную девку?! Поднял бы… Всех бы искромсал в кровавые клочья за один волосок, сорвавшийся с ее головы. Только сейчас не время показать эту свою слабость, есть противники, для которых унижение хуже смерти. - Анна – не крепостная. И никогда ею не была! – потрескавшиеся от ветра губы позволили себе кривую усмешку. – Вам солгали, Марья Алексеевна, всего лишь солгали в желании выслужиться… Анна свободна, и она… Барон замолчал всего на мгновение, вдруг отчетливо понимая, какую ошибку чуть не совершил. Кому угодно можно поведать о предсмертных откровениях отца, но не этой обезумевшей женщине! - Кто же она? – с деланным интересом переспросила княгиня, со своей стороны делая шаг навстречу, так сжимая кочергу, что пальцы побелели от напряжения. - Она – моя невеста, будущая баронесса Корф. Получилось уверенно и чуть-чуть торжественно, как если бы он уже сейчас давал у алтаря клятву любви и верности своей единственной. Владимир даже удивился спокойствию, хотя тут же довелось признать: так спокойно бывает лишь в самом сердце урагана, когда вокруг ревут и клокочут стихии, грозы, чужие страсти. Он смерил презрительным взглядом ошарашено застывшую напротив Долгорукую, искоса взглянул на онемевших слуг, толпящихся у входа, и вынул из-за пазухи бумагу. - Извольте ознакомиться. Илья Петрович Штерн нынче нездоров, посему не смог приехать лично, но в присутствии поверенного и исправника засвидетельствовал возврат долга моим отцом, при чем присутствовал. Григорий! Рослый мужик растолкал толпу и коротко кивнул на приказ вернувшегося барина проводить непрошенных гостей. В комнате стало вдруг тихо-тихо, только огонь мягко потрескивал в камине, словно извиняясь пред хрупкой красавицей за то, что стал на несколько минут невольной угрозой. Владимир подошел ближе, всматриваясь в лицо, еще хранящее отпечаток былого страха – влажные дорожки от слез. - Аня… Прости меня. Потом он упадет перед нею на колени, уткнувшись челом в маленькие прохладные ладошки, и скажет всё, что должно сказать. Потом он будет молить ее о любви, отдавая всего себя без остатка. Но в этот миг он просто прижал её к груди крепко-крепко, укутал в полы расстегнутой шинели и начал баюкать, как ребенка, легко целуя распущенные шелковистые волосы. А она, медленно выдыхая дрожь и страх, всхлипнула и на грани слуха произнесла: - Я думала… ты за мной не вернешься… - Глупенькая… - его пальцы нежно провели по заплаканной щеке, скользнули по подбородку, заставляя девушку посмотреть вверх. – Глупенькая ты моя, глупенькая… Моя… Красавица улыбнулась, стирая улыбкой самые воспоминания о прежних обидах. - Твоя? Но ты ведь сам сказал, что я свободна. Его ладони прошлись по плечам и притянули ее еще ближе. - Конечно, свободна… - губы легко прикоснулись к губам и, дрогнув, прошептали перед новым поцелуем, - но всё равно только моя… Конец