Время до рассвета

Автор: Скорпион Жанр: драма, angst Герои/пейринг: Владимир (PoV) и его окружение Рейтинг: PG - Варвара, когда… взойдет солнце? Кухарка только охает в ответ: - Так в семь часов в аккурат, - и, словно винясь предо мною в этом, – зима-то на дворе, барин… Зима… Не люблю ее! С детства не любил, а сейчас просто ненавижу! Ещё зима забрала мою мать, почти зима украла отца, и в тот же год, уже наступившая чуть не отняла Анну. А нынче словно отыгрывается – хочет забрать ее себе навсегда… Где-то в глубине дома ходики глухо отбивают полночь. Семь долгих часов до рассвета. - Послали за отцом Павлом? – голос точно не мой, надтреснувший от боли. Варвара кивает в ответ: - Гришку послали. На вечерней зорьке ещё. - Тогда где ж его черти носят?! Тихий стон на кровати, из вороха подушек, и писк малыша. - Варя, убери его, Христом-Богом молю: убери! - Да что ж Вы говорите такое, Владимир Иваныч? Сын ведь Ваш… Я ли не знаю? Мы с Аней так ждали сегодняшнего дня… Мечтали о том, как наш малыш увидит свет божий, выбирали имена и беспрестанно спорили о них. Слышишь, Аня?! Спорили – а теперь даже нет батюшки, чтобы окрестить нового барона Николая Владимировича Корфа! Подхожу к кровати… Её рука холодная, точно мертвая. Еле-еле у запястья медленно обозначается пульс. Держу ее ладонь в своей и немного успокаиваюсь. - Ты… неверно поняла, Варвара. Просто унеси его… кормилице. Малышу здесь не место. Растерянная кухарка кивает в ответ. Крестится – так, чтобы я не заметил, и скрывается за дверью. А я пододвигаю к постели кресло. Ты лежишь, будто утонула в кружевах кипенно-белых покрывал, а мне кажется: ты лежишь на смертном одре. Упрямо отгоняя от себя эти мысли, повторяю раз за разом: ты не бросишь меня! Не бросишь! Ведь не бросила же когда-то, в день похорон моей мамы. Ты и сама тогда была малышка. Всего семь лет от роду. Но столько стойкости и силы вмещалось в тебе – впору дивиться. До сих пор не могу забыть нежного прикосновения твоих пальцев к моей щеке. Стертые искренним состраданием слезы – они не так горчат, а вот запоминаются дольше… Когда… не стало отца, ты так же провела рукою по моему лицу, но – глупый гордец – я отбросил твою помощь, отказался от нее… Правда, след на щеке всё же остался… Не знаю, сколько я так сижу с тобой, ожидая приезда священника. За окнами воет метель, дороги замело – ни пешему, ни конному не пробраться. Понимаю отчетливо и ясно: мысль высечь Григория за неповоротливость глупа и жестока, но мне просто нужно кого-то обозвать виноватым! Хотя бы кого-то… кроме себя… Ведь на самом деле это я, эгоист и болван, виноват в том, что сейчас ты лежишь, едва ли делая вдох, и твое дыхание холодеет с каждой новой минутой. Это я твердил о целой куче маленьких детишек, мечтал о шумной и большой семье, упивался твоей любовью, нашей близостью, даже не предполагая, как хрупко моё счастье. Ты… Ты моё счастье, Анечка! Я готов прокричать об этом на весь мир, но вьюга лишь подвывает и смеется над моим отчаяньем. Те же часы где-то там же отбивают один удар… Что имеем – не храним, потерявши, плачем… Вот уж поистине справедливо. Отчего же понимание столь простого изречения приходит лишь в минуты, подобные этой? Если бы мог – сам бы умер, бессчетное количество раз умер бы, оставляя жить ТЕБЯ! Говорят: существует семь смертных грехов. Я виноват во всех до одного. И эта ночь – будто кара мне за всю предыдущую жизнь, только вот платишь – ты. Вот в чем высшая несправедливость! Два часа… Ночь бушует за окном снежным морозным пеклом. В пору ли сидеть и подсчитывать в уме все свои прегрешения, сводя их к общему знаменателю – к тебе? Это же ты была их причиной! Рывком открываю шторы. За окном – только бело-черная мгла. А в моей памяти – совершенно другая ночь: весенняя, теплая, светлая. Полная луна в вышине заливает равнины и лес серебром, звездочки выстраиваются в хороводы, танцуют в лунных лучах, и не существует в мире ничего прекрасней! Именно в ту ночь я перестал быть грешником, ведь ты стала моей, а ты столь чиста, мой ангел, – ни один грех не посмеет прикоснуться даже к краешку твоей пышной юбки! И я – я тоже очистился в твоей любви! Всю жизнь прежнюю словно перечеркнуло, начиная заново. И вот теперь ее новую полосует лезвием острой бритвы по живому. Аня… Анечка! Ударяясь бессилием, горем, кулаками о дубовый подоконник, возвращаюсь к тебе, падаю у изголовья, приникаю губами к твоим губам. Дышишь… Так слабо, едва ощутимо – но ты дышишь! Твоё сердечко еще отстукивает удары: один, два, три… А может, это снова те же часы? Почему так медленно?! Черт, тебе нужно солнце! Ты так любишь солнечные дни… Я помню прошлое лето – первые месяцы после нашей свадьбы. Жизнь вдруг в одночасье стала сказкой: я пил твою любовь, как вино, захлебываясь ею, не веря до конца, что можно быть настолько счастливым. Все тревоги будто враз исчезли: сняты ложные обвинения, раскрыты старые секреты, заброшены всё ключи от всех тайных комнат в наших душах. Были лишь мы с тобою. Нежась в моих объятьях, ты гладила мои волосы, смеялась, отвечала на мои поцелуи, а над нами плыло небо. И солнце сияло в чистой синеве только для нас двоих – и белым днем, и даже ночью. Сейчас нет солнца… А луна сокрыта за тучами – не рассмотреть. Мне кажется: тебе станет легче с рассветом. Просто я, храбрый боевой офицер, совсем не умею смиряться и терять… Четыре! Уже четыре часа, твоё дыхание всё тише, стоны всё слабее. Я чувствую: ты отпускаешь меня. Не смей! Не смей, слышишь? Не смей делать этого ни со мной, ни с нашим сыном! Я сам вырос без матери, и знаю, как тяжело нести печать сиротства! Я рыдаю… В последний раз плакал, когда соборовали отца. Только слезы сейчас… другие. Те были от одиночества, эти… я даже не могу подобрать слов. Эти от бессилия, от безысходности, от отчаянья, с каждой каплей из меня вытекает жизнь. И как ее удержать, если моя жизнь лишь в твоих нежных ручках? Обхватив твои плечи, громко зову тебя, трясу, что есть силы – и кто-то вбегает на крик. Чьи-то руки оттаскивают меня от твоей постели, а я готов убить их всех, и начать с этого никчемного уездного докторишки Штерна, посмевшего отбыть третьего дня в Тулу на свадьбу племянника! Вырываюсь, пытаюсь вырваться. Ругаюсь, почем свет, – мне уже всё равно. Голос – Никиты, что ли? – твердит, что мне надобно отдохнуть. Да пошли все к дьяволу! Отбрасываю дебелого конюха к стене, рычу, чтоб и приближаться не смел. Краем уха слышу причитания Варвары: «Пресвятая Богородица, как бы барин умом не тронулся…» Ей вторит глухой бой часов. Снова. В пятый раз. Глупые, непроглядно глупые они все, я не безумен! Я просто должен быть с моей Анечкой, должен! Родная… Я пытаюсь молиться. Не знаю, почему не сделал этого раньше. Пытаюсь вспомнить слово хоть какой-нибудь молитвы из тех, что приходилось учить в детстве, а у меня не получается. Тогда я начинаю молиться не словами – душой. Бог всесилен, и знает, как велика моя любовь к тебе. Бог милосерден – и не сможет забрать тебя у меня. Неужели ему мало на небесах ангелов? Анечка, девочка моя, открой глаза, умоляю: открой! Оборачиваюсь устало на топот шагов в коридоре. Скрипит дверь, и уже в проеме отец Павел сбрасывает на руки слуг заснеженную шубу. Дороги замело, и так еле-еле добрались… Стараясь не замечать сочувствия и жалости в глазах батюшки, напоминаю: моего сына следует окрестить. Тот лишь бросает быстрый взгляд на бледную Анну и качает головой: сперва баронесса. Что баронесса?! Она слишком слаба, она в беспамятстве. Что от нее нужно?! Варвара со слезами на глазах умоляет меня выйти из спальной, и только сейчас я понимаю, наконец, о чем говорит отец Павел. Внутри всё замирает от этой мысли… Немного прихожу в себя в библиотеке. Часы как раз передо мною. Их гулкий звон отдает в висках. Графин с водкой на столе: у каждого свои искушения. Но в пору ли напиваться теперь, когда жизнь любимой женщины на тонкой паутинке меж бытием и смертью, да так и норовит сорваться? Мне почти все равно, что там за шум у ворот, из шаткого безразличия выводит лишь громкий бас Никанора Степановича, нового управляющего: - Сам бог к нам Ваши сани завернул, господин доктор! Доктор?! Меня точно ураган подхватывает. Выбегаю за дверь, едва не срывая ее с петель. Всё, что потом, превращается в череду сменяющих друг друга минут. Я меряю шагами гостиную, но не вижу перед собою ничего, кроме тьмы и пустоты. За окнами брезжит рассвет. Еще не озарено первыми лучами, но всё светлее и светлее становится небо. Метель утихает – вокруг почти мертвая тишина! Я снова молюсь: горячо, отчаянно. Молитва – это всё, что еще способны произносить мои губы. Рука со всей силы сжимает снятое обручальное кольцо, точно символ почти выпорхнувшего счастья, и не может, не может его отпустить! Вина тяготит душу. Вина за все годы вражды и отчуждения, за несправедливые упреки, за глупые придирки, даже за то, что Анечка не смогла выносить нашего сына, родив раньше срока! Мысль о ребенке наполняет меня одновременной радостью и болью, а меж тем окна гостиной выходят на восток. И отсюда мне видны первые лучи только взошедшего солнца – вот они яркими брызгами ударяют по привыкшим к ночи глазам! Ровно семь. Бой часов возвещает об этом. Я рывком поворачиваюсь на звук шагов – и вижу взволнованного Илью Петровича. - Можете подняться к супруге, господин барон. Кризис миновал. The end