Дороже жизни, сильнее смерти

Жанр: драма Рейтинг: PG-13 Герои: из БН и не только Пейринг: ВА Время действия: в основном, Вторая мировая война От автора: поздравляю всех форумчан с ДНЕМ ПОБЕДЫ! Пролог 1937 год - Я уже всё решил, и это не обсуждается! Молодой человек с раздражением захлопнул книгу и отбросил ее на противоположный конец стола, из-за чего несколько мелко исписанных листов, вспорхнув подобно бабочкам, разлетелись по полу тесной комнаты, заменяющей хозяевам кабинет. - Нет, я никогда не понимал тебя, и уж, тем более, сейчас… - осторожно начал его собеседник и наклонился, чтобы поднять разбросанную бумагу. Хмыкнул чуть слышно, заметив решительность во взгляде друга. – А тебе не кажется, что следует подумать об отце? Володя, Иван Иванович совсем один, и случись что с тобой… - Ну что ты, Миш. Случись что со мной, он даже не заметит! - Владимир презрительно фыркнул. – У него же есть его ненаглядная Аннушка. Похоже, Михаил не разделял его недовольства, ибо при одном звуке девичьего имени на его лице заиграла чуть глуповатая улыбка. - Она прелестна… - восхищение всё же сорвалось с губ неосознанным легким вздохом, но на смену мечтательности пришло непонимание. – И отчего только ты взъелся на неё, Корф? Сам ведь понимаешь: старику-отцу хоть какая-то поддержка, а у тебя своя жизнь. - Не твоё дело! – грубо оборвав его, Владимир встал, в два широких шага преодолел тесноту кабинета и рывком распахнул изрядно потрепанную тяжелую штору. – Моя жизнь… Разве не из-за Анны я живу так – отдалившись от своего собственного дома? Она лишила меня матери, а затем и отца, его понимания, уважения, поддержки, она… Мужчина осекся, яростным движением оборвав тугой воротничок форменной рубашки, и проглотил последние слова из своей тирады – последние и, возможно, самые важные: маленькая девушка с серо-голубыми глазами лишила его покоя. Ведь разве можно хоть на миг сохранить покой, когда эти глаза смотрят на тебя – огромные, наивно распахнутые, чуть мерцающие в свете вечерних ламп или в отблесках пламени от камина, если они заглядывают в саму душу и словно бросают вызов? И ты, сын чудом оставшихся в живых потомков древнего рода баронов Корфов, вынужденных сейчас делать всё, дабы окружающие забыли об их «ненадежном» происхождении, обязан, просто обязан принять этот вызов. Ведь нельзя иначе. Ведь если не ответишь грубостью, колкостью, ударом – пропадешь! Проиграешь собственной слабости – своему лютому врагу, а это недостойно офицера. Анна появилась в их доме давно – ему самому было тогда лет семь, ей – чуть больше трех. Мама подобрала на улице забавную малышку с косичками, которая стояла у витрины булочной, со священным трепетом глядя на буханку хлеба за стеклом. Веру Петровну больше всего поразило, что девочка не плакала и не попрошайничала, просто смотрела молча, несколько мгновений, а потом отвернулась и пошла прочь. Попыталась пойти, но слабые ножки подкосились, она качнулась и наверняка упала бы, не подхвати её заботливые женские руки, доброе материнское сердце. Она опять ничего не попросила, но на вопрос «тётушки», голодна ли она, честно призналась, что не ела ничего уже два дня. Позже выяснилось её имя: Аня. Ну, и короткая история о том, что родителей девчушки, зажиточных крестьян из близлежащей деревни, «забрали», а её соседи отвезли в город на телеге, да там и бросили – авось, не пропадет дитё, на всё воля божья. Анна осталась жить в доме Корфов, трепетно храня эту свою историю, хотя никто так никогда и не узнал наверняка, правдой ли были изложенные трехлетней девочкой события, или полуправдой, или просто сказкой, придуманной на ночь, чтобы ярче горели звёзды, чтобы сильнее светила луна, чтобы не проглотила, не поглотила пугающая черная бездна… Анна осталась у них, и Владимиру сначала это даже нравилось. Нравилось развлекать и баловать эту живую куклу, нравилось в шутку пугать её лягушкой, найденной у реки, и мертвой мышью, а потом утешать, тиская, щекоча и теребя, защищать от соседских ребятишек, которые, зная, прекрасно зная, что не справятся с задирой и драчуном Корфом, пытались то и дело причинить вред его младшей приемной сестренке. Шло время, и незаметно, неощутимо всё менялось. Еще нетерпимее озирались на Корфов соседи, презрительно морщась, обзывая за глаза «недобитыми». Прежние друзья Ивана Ивановича один за другим пропадали, кто в неизвестность, кто под шум судебных процессов, новая власть, укореняясь, истребляла все воспоминания о прежней жизни, уничтожала малейшее неповиновение, убивала всё, чужое ей. Только будучи обычным подростком, Владимир тогда не слишком задумывался о чем-то подобном. А вот некой отчужденности отца, замкнутости матери понять не мог. Иногда казалось: у родителей немало своих проблем, они просто не хотят пугать сына. Но мама была так ласкова с Анной! Даже папа, всё сильнее отдаляясь от Володи, находил время поиграть с девочкой, погладить ее по голове, расспросить, как дела в школе. И в какой-то миг Владимир осознал: прилежная послушная тихоня заняла место родного ребенка! Настолько, что он сам уже не вызывает ничего, кроме недовольства. Ему было пятнадцать, и шумные компании в соседском дворе давно заменили ему свой собственный дом. Поздно придя в квартиру, Владимир сразу же завалился спать, не удосужившись поставить родителей в известность о своем возвращении. На утро полил дождь, голова раскалывалась, и мамы не было в живых… Он узнал об этом сразу же, когда вышел из своей комнаты и наткнулся на Анну, тихонько шмыгающую носом в уголке. Она была с Верой Петровной в последние минуты жизни, она же позвала Ивана Ивановича к постели умершей, да только не вспомнила о названном брате! «Как ты могла?! – прошипел тогда Владимир и больно встряхнул малышку за плечи. – Ты… была с ней – и не позвала МЕНЯ!» Аня лишь испуганно вскинула на него полные слёз глаза, но не нашлась с ответом. И это еще сильнее убедило юношу: она просто не захотела позвать его, отняла последние минуты маминой жизни, украла, забрала себе. Хотя разве могла она, нищая приблуда, любить маму так же сильно и трепетно, как он? Разве имела на это право? После похорон Владимир открыто высказал отцу свои обвинения, и тогда впервые Иван Иванович, строго сведя брови, накричал на него. Припомнил и непослушание, и дерзость, и дурную компанию, велел даже не заикаться о том, что Анну следует отдать в детдом. На дверь открыто не указывал – сын сам ушел, яростно и отчаянно хлопнув дубовой створкой, и нашел приют у тетки, маминой старшей сестры. Там и жил последние пять лет: взрослел, учился, наведывался домой лишь изредка, с насмешливым видом давая знать отцу о том, что до сих пор жив-здоров. Колкостями да упреками изводил повзрослевшую Анну, только не мог ведь не любоваться украдкой выбившимся из прически золотистым завитком, когда девушка, склоняясь, разжигала примус. Всё было бы проще, если б не та давняя ссора и его обвинения. Всё было бы проще, если бы лишь простым вожделением его влекло к стройной красавице, некогда прочимой родителями в сестры. Всё было бы намного проще… Но жизнь, увы, непростая штука. Недомогание старшего Корфа заставила Владимира снова поселиться в их скромной квартире, и болезненная заноза в сердце стала ныть еще невыносимее, с каждым разом всё пронзительней и горше, стоило Анне появиться рядом. От этой боли сводило скулы и сердце, в горле застревал хрип, а губы помимо воли произносили страшные, невероятные вещи. Слова ненависти перемешивались с презрением, искрили насмешкой – ведь врага нужно ненавидеть! Ненавидеть! Не любить… Ну вот, снова эта глупая мысль, явилась – и точно обугленной головешкой обожгла. Он не может любить Анну, не может! Молодой человек отвернулся от окна, задергивая штору. Видимо, он слишком долго молчал, потерявшись в своих воспоминаниях, и Репнин, уставший ждать, нетерпеливо заерзал на стуле: - Владимир, мне кажется, твои упреки несправедливы. Впрочем, можешь думать, что хочешь, не об этом мы нынче говорим. Ты… - Михаил чуть помедлил, но всё же решился спросить. – Ты… точно не передумал? В ответ друг устало покачал головой: - Нет. Я еду добровольцем на войну. В Испанию. *** Вечер выдался на удивление спокойным. Быстро закатилось за горизонт пылающее малиновым заревом солнце, предвещая ветреные сумерки. Но погода пока не поменялась: за окном по-прежнему было тихо и спокойно, всё будто замерло в преддверии грядущих перемен. Или, может, в страхе беспокойной ночи, когда бесшумно пролетит по заснувшим улицам очередной «воронок», и, забыв притормозить на резком повороте, раздавит чью-то судьбу?.. Увы, слишком часто нынче обрывались жизни – и ломаного гроша не поставить на каждую! Репнин давно ушел, всё так же не понимая скоропалительного решения приятеля. И что можно было ответить на справедливые упреки? Как оставить старика-отца, подкошенного болезнью? Да разве Владимир не думал об этом?! Сотни, тысячи раз… А еще о том, как, собственно, рассказать Ивану Ивановичу о своём отъезде. Ему и… Анне… Можно бесконечно утверждать, кричать на каждом углу: он презирает отцовскую воспитанницу, предавшую однажды. Только ведь себя – не обмануть. От своих чувств не убежать, не скрыться даже на краю земли, не то, что в Испании. Анна слишком нужна, слишком важна для него, несмотря ни на что. Это, должно быть, странно, но именно сегодня, с таким пылом доказывая Михаилу обратное, Владимир понял, наконец, простую правду влюбленного сердца. Сперва понял осторожно, как бы невзначай – лишь подумал о чувствах краем мысли, и грустной маминой улыбкой отозвалась душа: «Ты любишь её, мой мальчик…» Внутри всё заныло невыносимо сладко, как бывает перед грозой: её немного побаиваешься и в то же время ожидаешь с трепетом и восторгом, предвкушая волны ветра, которые склонят до земли тонкие березки, яркие вспышки молний да мощные громовые раскаты. «Люблю?» - словно издалека, переспросил удивленно разум. И Корф впервые утвердительно кивнул самому себе: «Да!» В этом и было несчастье – безумно, безнадежно любить ту, перед которой слишком виноват. Когда, проводив друга, молодой человек присел в отцовское кресло взвесить окончательно все pro et contra, даже улыбнулся помимо воли. Открыть сердце оказалось непросто, но так легко, так правильно открыться своей любви, если перестанешь в один короткий миг безбожно лгать самому себе. Приятная теплота заполоняет тебя, как солнечный свет, и совершенно точно нет ничего невозможного, ничего такого, на что не смог бы пойти, чтобы доказать эту свою любовь! Но тем страшнее выбор, тем тяжелее будут приведённые доказательства… Анна… Где-то в другом мире, более справедливом, менее жестоком, чем этот, в другой стране или хотя бы в другом времени, в другой жизни он бы свернул горы, добиваясь её расположения. Схватил бы крепко, прижал к груди и никогда-никогда не выпускал. Она была бы только его, хрупкая весенняя девочка с грустными глазами. Она бы даже не помыслила себя отдельно, навеки связанная, соединенная с ним. Но в их жизни – слишком долгой была обида, слишком горькая злость разъедала изнутри. А теперь поздно – чудовищно поздно, и уже ничего нельзя изменить, пережить, переиграть… За украденное своё сердце он мстил так грубо, бил так больно. Впрочем, лишь сейчас становится понятно: всё это к лучшему. К лучшему! Молодой Корф яростно задернул шторы и, прислонившись к стене, зажмурился. С силой провел по лицу похолодевшей ладонью. Что бы он делал, отвечай ему Анна не холодным настороженным взглядом, как обычно, а хотя бы светлой улыбкой, или… Владимир оборвал себя, запрещая даже тень мечты о белокурой девушке, пылко отвечающей на его поцелуи. Если бы Анна любила его, уехать сейчас, бросая её одну, было бы во сто крат сложнее. А он не может поступить иначе. Как же много может решить в нашей жизни неосторожно брошенное слово, лишний жест, непримиримый высокомерный взгляд. Лишь на короткий миг судьба столкнула его с одним из сослуживцев, и пара-тройка колкостей воспламенила молодых людей подобно искре, неосмотрительно брошенной в стог сухого душистого сена. Корф не привык отступать. Не отступил и тогда, упрямо доказывая свою правоту, хотя как раз таки следовало сделать шаг назад. Не сделал… А ведь знал, что перед ним вовсе не паренек из деревни, а сын первого секретаря райкома партии, по молодости лет решивший поиграть в солдатики на службе. О чем думал, ввязываясь в опасную ссору, Владимир сейчас не смог бы сказать, только позднее всего пришли мысли о семье. Ладно уж сам попадет в немилость… Но отец!.. И Аня… Разумеется, уехать теперь – единственный выход. Вылететь первым же рейсом в охваченную гражданкой дружественную Испанию, кровью искупая вину пред своей социалистической Родиной. Может, тогда, по крайней мере, эта самая родина не сметет двух самых близких ему людей? - Владимир? – нежный голос, чуть охрипший отчего-то, севший, как плохо настроенный инструмент, возвратил молодого офицера из горестных раздумий в здесь и сейчас. Он медленно повернулся, смерив взглядом невысокую девушку в простом платье. - Давно вернулась? – видать, слишком сурово рявкнул или чересчур хмуро взглянул – она попятилась, упершись спиной в дверной угол. - Только пришла. Я купила молоко и немного меда для дядюшки, ещё свежий хлеб и другое… Ты будешь ужинать? - Не хочется… Разве чаю приготовь. Она кивнула и уже собиралась выйти из полутьмы кабинета, но сын опекуна негромко позвал: - Аня! - Что? Она уже и забыла, как он называл ее когда-то, потому, должно быть, его голос схватил цепко, точно рука, уцепившаяся в плечо. Девушка резко обернулась, ища глазами серый взгляд, но молодой человек уже потупился и лишь небрежно бросил: - Ничего. Ступай. Скромный ужин мог бы показаться вполне сносным: отварное мясо с овощами, пусть немного жестковатое, но всё же сытное и, главное, по сходной цене. Свежая выпечка к чаю – это уже Анна постаралась, памятуя наставления Варвары. Чуть примерзшие яблоки, оттого кажущиеся только слаще. И несоразмерной горечью – известие Владимира о скором отъезде. Анна ахнула, испуганная, и даже не обратила внимания на то, как обреченно звякнула об пол чайная ложка. Иван Иванович остался сидеть неподвижно, чуть ссутулившись над тарелкой. - Каждый барон Корф находил своё призвание в воинской доблести, - вдруг изрек он. – Ни один не осрамил свой род участью труса. И ты не должен, сынок. - Разумеется. – Владимир кивнул, прикрывая глаза, так и не поняв до конца, что это – благословение ли от почтенного родителя или же последнее «прощай» от человека, не желающего больше знать неугодного отпрыска. Утром Корф старший даже не вышел из своей комнаты, вечером не стал ужинать с детьми, сославшись на усталость. Анна боялась лишними неуместными словами влезть в минуты тишины, потому молчала, через силу глотая поостывший чай. И молодой человек, угрюмо замерший за столом, так же не нарушал молчания. С рассветом ему надо было подняться, провести последние сборы, уладить последние дела, окончательно решить вопрос с кое-какими документами, а затем – на аэродром. Анна знала обо всем этом от него же. Но в иллюзии семейного вечернего покоя совершенно не хотелось думать о будущем. Хотелось просто быть с ним рядом, в глупой девчоночьей надежде на то, что устоявшаяся меж ними холодная неприязнь уступит место перемирию, пусть все лишь на несколько часов. А дальше – разлука… А за нею – ожидание. А после – пропасть. Черная бездна, что угрожает своей пастью, выглядывая меж скупых строк похоронки: такого-то числа такого-то месяца капитан Корф В.И. погиб в Каталонии при Эбро; похоронен там же. 1942 год Анна прислонилась к стене какого-то здания, пытаясь заглушить приступ подступающей дурноты. Облупленный, поврежденный во время бесчисленных бомбежек кирпич царапал щеку и был неприятно теплым. А сейчас так хотелось прохлады… Девушка прикрыла глаза в надежде, что хоть так удастся забыть увиденное – уже начавший разлагаться труп женщины, который никто и не думал убирать в царящей суматохе. Прежде казалось: она уже научилась мириться с непрекращающейся смертью, царящей вокруг. Пока была зима, снег с трудом, но прикрывал кровожадность войны. А вот весенняя распутица безжалостно открыла весь ужас охваченного пламенем, оккупированного вороньем Смоленска. - Как ты, девонька? Анна подняла глаза, все так же удерживаясь за угол полуразрушенной стены. Исхудавшая пожилая женщина жалостливо глядела на нее, поглаживая рукав износившегося пальто явно с чужого плеча. - Всё… хорошо… - девушка сглотнула горьковатый комок во рту, силясь улыбнуться, только получилось не слишком убедительно. Впрочем, это не помешало женщине сплеснуть руками: - Хорошенькая какая! – и тут же заискивающе промурлыкать, - пошли-ка ко мне, девонька. Недалеко тут, чаем угощу… Анну напугал хищный блеск в глазах незнакомки. Она теперь вообще всего пугалась, точно загнанный зверек. Опасливо выдернув руку, прошептала: - Н-нет… не надо… Извините… - отскочила, как от прокаженной, и прижалась спиной к соседней стене. – Извините! Затем – не оглядываясь, не останавливаясь, до самого дома, по счастливой случайности еще не тронутого бомбежкой. Лишь оказавшись внутри, Анна немного успокоилась. Вернее, позволила себе чуть отдышаться, всем телом привалилась к захлопнутой двери и попыталась унять бешено колотящееся сердечко. Может, эта женщина и не хотела причинить ей зла.. Может, она стала слишком уж подозрительной, слишком мало доверяет другим, но… раньше воспитанница Ивана Ивановича Корфа не была такой. Раньше она видела мир ярким и светлым, даже не подозревая о бессчетном количестве угроз скрытых и явных. Пелена с глаз спала еще тогда, в тридцать девятом… Анна застонала, судорожно замотала головой, чтобы отогнать навязчивые воспоминания. До сих пор непонятно, каким чудом дядюшку тогда выпустили из… Нет! Нельзя! Озябшие ладошки зажали рот. Варя учила когда-то: «Не буди лихо, пока оно тихо». Лучше даже не произносить страшных названий, чтобы потом… всё не повторилось… Анна ведь успела похоронить Ивана Ивановича. Когда он, бледный, словно покойник, изможденный, изувеченный, показался на пороге съемной Вариной квартирки, она приняла его за выходца с того света. И не упала в обморок только потому, что было уже всё равно. Мир рушился, ускользал из-под ног, одного за другим забирая, безжалостно отнимая всех дорогих ей людей. Погиб Владимир. Далеко от родной земли земля чужая укрыла его могилу, навсегда отделила от тех, кто его любил и ждал дома. Подкошенного горем старшего Корфа, едва отошедшего от трагической вести, забрали. И даже добрую Варю, приютившую выброшенную на улицу девушку, настигло чужое возмездие под колесами лихо мчавшегося по проспекту авто. Так, если бы судьба мстила всем тем, кто еще признавал обломки былого, кто еще держался за него и хотел помочь тем, которых отвергло непримиримое настоящее. Среди этого кошмара – маленьким всплеском чуда вернулся Иван Иванович. Как он пережил все издевательства и смешные обвинения? Как перенес лишения тюремной одиночки? Как вышел оттуда, благодаря невесть чьему заступничеству? На эти вопросы, как и на десятки других, ответа не нашлось. Его и не ждали… Человек в штатском пришел на следующий день и, не слишком церемонясь с испуганной девушкой и подкошенным слабостью стариком, велел нынче же собирать вещи и убираться подальше от столицы, «пока начальство не передумало». Им осталось просто кивнуть. И поскорее убраться. Разумеется, без права когда-либо возвратиться жить в родной город… Именно так Иван Иванович Корф и его дочь оказались в Смоленске. Дочь, потому что безродная девочка, волею случая подобранная на улице, уже давно считала своего благодетеля родным отцом. Дочь, потому что у больного старика не осталось больше никого – ни одной живой души, кроме хрупкой белокурой воспитанницы. На улице визгливо перекликались о чем-то бабы. Наверное, снова выдают хлеб… У них, кажется, еще остались какие-то черствеющие краюшки. Анне совсем не хотелось снова идти в импровизированный магазин, где немецкие солдаты обычно провожают ее маслеными взглядами, то и дело норовя схватить за локоть. Пока стояла зима, было немного легче: закутавшись в побитый молью пуховый платок так, что виднелись только нос и глаза, она ходила за продуктами и керосином. Иногда даже удавалось выменять брусочек мыла – немецкие повара принимали щуплую оголодавшую девушку за ребенка. Но весна пришла неожиданно теплой и дружной. Теперь не спрячешься за бесформенной одеждой. Анна вздохнула и побрела в комнаты. - Аннушка? Вернулась? Иван Иванович всегда, вот уже столько дней, слившихся в одну мутно серую череду, встречает ее этими словами. И знает ведь, что больше придти некому. А даже если это и не она – что может ОН, едва ли встающий с кровати без чужой помощи? Или все-таки… до сих пор… ждет? Ждет, что их семье снова будет даровано чудо: дверь скрипнет, отворяясь, - и сын, здоровый, живой, войдет в дом, открыто улыбнувшись, сверкнет светло серыми глазами. «Не ждали?» Девушке пришлось признать: что бы там не думал больной отец, она… она до сих пор ждет… И будет ждать всегда… Вечно… - Да, я пришла, - пожала плечами, улыбнулась чуть виновато. – Нынче никому не нужно серебро, правда, удалось за просто так раздобыть немного мерзлой картошки. Приготовлю на ужин. Старик хохотнул с преувеличенной бодростью: - Мерзлая картошка? Так у нас будет знатный десерт! Ты же знаешь, какая она сладкая. Она знала. Как знала и то, что Иван Иванович хотел бы слышать он нее тихое «отец» или даже любящее «папа». Да, он был для нее отцом – но произнести простое слово становилось чем-то немыслимым. Уже призабытой болью отдавало в сердце. Анна вспоминала вдруг, что так должен называть его совсем другой человек, и ощущала себя воровкой. Чтобы не предаваться лишним горестям, юркнула в кухню, растопила печь, позвякивая нехитрой утварью. Вчера знакомая – Полина, до войны работающая официанткой в буфете при горкоме, - сказала, что Анна сама усложняет себе жизнь. Что с ее фигуркой и глазищами могла бы уже давно жить припеваючи. И не только сама, еще и старика-отца на ноги подняла бы! Многие девки гуляют с солдатами… Кто за еду, кто за деньги… И в том нет ничего обидного или стыдного – просто время такое! Время… Анна тогда пожала плечами: «Неужели, война списывает так много?» Полина рассмеялась в ответ, словно не понимая. Уже вечером, вспоминая их разговор, Анна осознала вдруг: ее собеседница действительно ничего, ровным счетом ничего не поняла! И не поймет никогда. Люди ведь устроены по-разному. Хотя, пришлось признать, не всем в судьбе везет. Ей, Анне, и так везло пока слишком часто… Не в добрую минуту промелькнула в уставшем уме эта мысль. Не в добрую сторону метнулись стрелки часов – и замерли. Поломался старинный механизм… В дверь скромно обставленной, по-военному затемненной комнатки негромко постучали. Анна поспешила открыть. На ходу утираясь передником, пробежала из кухни в крошечную прихожую. Отперла засов. Если соседка зашла за чем-то, негоже стоять у двери, а если… эти… Бог весть, что подумают. Может, что хозяева прячут здесь что-то.. Или кого-то… Столько раз так случалось за последнее время: смертельно боясь партизан, немцы без разбору вешали всех, на кого падало малейшее подозрение. Иван Иванович стар и немощен, его едва ли обвинят, но как он будет, случись что с нею?.. - Здравствуйте, Анна Ивановна, - вошедший человек учтиво склонил лысоватую голову, снимая бесформенную кепку. Пыжась, точно индюк, поправил повязку на рукаве. – Никак, стряпней занимаетесь? - И вам добрый день, Андрей Платонович. Желаете отобедать? – в тон ему, но не пряча презрения. Она многому научилась за последние несколько лет, но подчас, забывшись, допускала эту непозволительную откровенность – брезгливо посмотреть на низкого гадкого человека. Андрей Платонович Забалуев был до войны сторожем при ресторации, учтиво открывал дверь загулявшим до полуночи завсегдатаям. И сейчас с охотой прислуживал, но уже не местным партийным шишкам, а новой власти. Поговаривали: не всякий немецкий офицер так безжалостен и скор на расправу, как он. Но, откровенно говоря, не слишком верилось подобным слухам, ведь разве может быть воплощением злого гения этот мелкий человечишка с воровато бегающими глазками? Анна отвернулась, неуверенным жестом приглашая гостя войти, и, разумеется, уже не заметила, каким взглядом скользнул тот по точеной девичьей фигурке. - Если вы к отцу, то придется немного обождать в кухне, он отдыхает. До войны, бывало, Забалуев частенько захаживал к Ивану Ивановичу попить чаю с плюшками, сыграть партейку-другую в шахматы да повспоминать столицу в былые времена. Анне совсем не нравились те бесконечные разговоры. Отец слишком смягчался в воспоминаниях, и ей казалось: противный хитрец-собеседник так и ждет досадной оплошности, какой-то проскользнувшей в беседе мелочи, за что потом придется ответить по всей строгости беспечному старику с дворянским происхождением. Но как-то уж всё обходилось… Зачем же зашел сегодня? Ответ отыскался прямо тут же: в еле освещенной тесной кухоньке мужские руки обхватили тонкую талию девушки, неприятный запах немытого старческого тела ударил в ноздри. - Иди сюда, моя хорошая… - Пустите! – Анна старалась крикнуть не слишком громко, чтобы не испугать дремлющего в соседней комнате отца. - Постой вырываться, красавица, - на его сморщенные губы и взглянуть-то неприятно, а они всё ближе и ближе с угрозой поцелуя. - Пустите же немедленно! – с яростью оттолкнув мужчину, она сама отпрянула к дальнему углу, тяжело и прерывисто дыша. - Ты пожалеешь… - одними губами едва слышным шепотом пообещал Андрей Платонович, и в тот же миг из гостиной раздался хриплый кашель и настороженное: - Аннушка? Что там? Девушка, насильно заставив себя хоть немного успокоиться, шагнула в жилую комнату. - К нам пришли… Андрей Платоныч… пожаловал… - Зачем? – старик приподнялся на локте, бросив удивленный взгляд на только что показавшегося в дверном проеме человека. - Иван Иванович, любезный, - Забалуев снова был само смирение с елейным голоском подхалима, только загадочная ухмылка на губах делала его опасно похожим на бездомного обозленного пса. Вот он смотрит заискивающе, виляет хвостом, выпрашивая подачку, - и тут же норовит побольнее цапнуть зазевавшегося позднего прохожего. – Затем и пришел… Так сказать, с доброй вестью от имени и по поручению… - По чьему? – Корф действительно не понимал, так что его приемная дочь лишь хмыкнула в сторону, не в состоянии преодолеть смутное предчувствие беды. А неожиданный гость оставил вопрос без ответа. - Какая честь, какая честь! – Андрей Платонович снова напустил на себя важный вид. – Herr полковник нынче устраивает празднование в честь своих именин, вот-с… Изъявил желание подыскать певицу для выступлений в офицерском клубе. На весь вечер, прошу отметить. А я как раз… припомнил, Иван Иваныч, как ваша прелестная дочь исполняла романс тогда… Запамятовали? Как же, как же… И разве я мог молчать об этом? Анна Ивановна ведь так талантлива. Да-да-да. Да-да-да… Этот нелепый повтор, привязавшийся к Забалуеву и следовавший за ним попятам эдакой визитной карточкой, мог бы показаться смешным, но Анне стало по-настоящему страшно… *** - Аннушка, не иди туда! Обеспокоенный Иван Иванович только следил глазами за последними сборами, проклиная своё немощное тело с полным осознанием того, что едва ли может что-то изменить. Анна лишь медленно качала головой. Все три дня отец безуспешно пытался отговорить ее от этой затеи, сам не понимая: он делает только хуже! От каждого его слова, от каждого предостережения она бледнела и боялась еще сильнее, но все равно не имела права поступить иначе! Уходя, Андрей Платоныч изъяснился довольно ясно: вздумай она отказаться от выступления в офицерском клубе, не будет жизни ни ей, ни старику. Подобного нельзя допустить. Никогда! В комоде, позабытом в соседней квартирке прежними жильцами, нашлось платье. Простое, но вполне нарядное, как раз для случая. Стоит ли ждать чего-то большего в охваченном войною, захваченном врагом городе? Черную ажурную накидку она сама вязала бессонными ночами, пока ждала… еще до того… до письма о… Полно! Эта накидка нынче весьма кстати. Важный штрих – яркая косметика. Всё как и подобает сцене… Так она, по крайней мере, пояснила Глафире Петровне, когда просила остатки грима, – та до оккупации служила в городском драматическом театре. Только это на самом деле не полная правда… Просто когда-то давно, точно в прошлой жизни, Варя говорила ей, что все эти новомодные дамские штучки – пудры да румяна – портят ее настоящую красоту. Пусть портят… Пусть хоть навсегда испортят! Золотая цепочка с крошечным крестиком. Подарок приемной матери, оберегавший столько лет, и сейчас не забудет, спасет и сохранит. Даст бог, господа офицеры не позарятся на простенькое украшение… Пальто. Хорошее, заграничное. Забалуев же и принес с утра, сказал: туда негоже пожаловать в лохмотьях. - Я пошла. - Чуть дрогнул голос. Но губы все же сумели послушно произнести, - папа. И вместе со скрипом двери донеслось негромкое: - Береги тебя господь, девочка моя... *** Последние аккорды, немного расстроенные, как и этот старый инструмент, растворились в сигаретном дыму. Анна перевела дух. Трудно брать высокую ноту, когда горло вот-вот сведет спазмом. Она всегда плохо переносила запах дыма, оттого Владимир курил на балконе или в приоткрытое окно. А дядюшка и вовсе бросил в скором времени после смерти тёти Веры. Так ощутимо кольнуло в сердце воспоминание о тех, кого уже никогда не вернуть. Но лучше думать о них, чем о месте, где она сейчас вынуждена находиться! - Фройляйн Анна, выпейте с нами! – молодой немецкий офицер за столиком у окна поднялся по-военному быстро и галантно придержал стул, приглашая девушку присоединиться к шумной компании. - Благодарю, но… мне уже пора, - она виновато улыбнулась, отмечая разочарование на лицах мужчин. Смешно… Когда-то мальчишек-одноклассников раздражал ее идеальный немецкий, а сейчас вот… пригодились школьные знания. - Очень жаль, - пригласивший ее офицер с погонами гауптмана развел руками и тут же подмигнул товарищу. – Франц! Ты сегодня скучаешь больше всех, дружище! Почему бы тебе не развеяться и не проводить хорошенькую фройляйн до дома? Молодой офицер, майор Франц фон Бройх оказался весьма обходительным и приятной наружности, галантно помог Анне одеть пальто, открыл дверь, пропуская спутницу вперед. Она отвыкла от этого за последние годы. Да полноте! Разве часто приходилось сталкиваться с подобным отношением за всю ее не слишком-то длинную жизнь? Только дома дядюшка просил позволения раскурить трубку у присутствующих дам и барышень, а Владимир нехотя и с присущим ему высокомерием, но всё же подавал руку, помогая выйти из машины. Воспитание сказывалось… Анна с благодарностью взглянула на провожатого, когда тот, аккуратно поддержав, помог ей перебраться через довольно глубокую выбоину на дороге, оставленную, очевидно, разорвавшимся снарядом. Франц бодрился, шутил, вел себя настолько непринужденно, что ей тоже захотелось, расслабленно выдохнув в ночь, улыбнуться очередной веселой истории. К тому же запоздалый снежок уже начинал кружить над почерневшими руинами обещанием короткой передышки в бесконечной череде бомбежек. Она и подумать не могла, что немецкий офицер может оказаться таким… человеком. - Фройляйн, нам сюда! Пожалуйте вашу ручку. Анна огляделась и вмиг пожалела о своей беззаботности! Стоило ли настороженно всматриваться в глаза каждому встречному, чтобы однажды, непозволительно расслабившись, так жестоко обмануться! Она попыталась высвободить ладонь из теплых и крепких мужских пальцев. - Извините, herr майор, но я живу достаточно далеко отсюда. Уже поздно, и… - Не стоит волноваться, вас проведут утром, - немец задорно подмигнул, с силой подталкивая спутницу вперед, - может даже отвезут на авто. Если будешь этой ночью послушной! Дверной замок щелкнул, когда девушка забилась в бесцеремонно стиснувших ее руках, и дверь распахнулась, выпуская нескольких молоденьких младших офицеров. Козырнув майору, они расхохотались, и Анну покоробило от непристойного комментария, брошенного в ее адрес. - Пустите меня! Немедленно! – девушка с вызовом взглянула на обидчика, но тот лишь восторженно протянул: - Строптивая крошка… - и, достаточно грубо обхватив тонкую талию, занес брыкающуюся красавицу в дом. В старом здании, прежде населенном важными и значимыми в городе людьми, теперь жили расквартированные офицеры. Франц кивнул дежурившему в холле солдату, перехватил добычу удобнее и направился к лестнице. - Моя комната на втором этаже, - пояснил буднично, словно приглашал на чай давнюю знакомую. Анна почувствовала, как внутри всё немеет от страха. О побеге думать не приходилось: вон тот добродушный здоровяк, что раскуривает сейчас внизу, первый схватит вырвавшуюся из ловушки русскую nutte*, посмевшую обвести вокруг пальца доблестного офицера Вермахта. Отчего она раньше не замечала, что этот Франц изрядно пьян? Задыхается от быстрого подъема по крутым ступенькам и хрипит что-то – она никак не может разобрать. Впрочем, может, она просто не знает таких немецких слов?.. Уже на лестничной площадке перед своей же квартирой мужчина выпустил пленницу из рук, вернее, ослабил кольцо объятий и тут же прижал девушку к двери. Горячо дохнул в лицо. - Знаешь, крошка, утром вернется мой товарищ, так что думаю, тебе придется задержаться, - кривая ухмылка была скользкой, точно растопленное масло. Маленькая ладошка Анны оказалась быстрее ее рассудительности и хлесткой пощечиной опустилась на гладковыбритую офицерскую щеку. - Никогда! Ударила – и замерла, тяжело дыша, не отводя расширившихся от ужаса глаз. - Бройх, дружище, почему ты не на именинах? – послышалось сзади и немного снизу, со ступенек. Еще один… Анна сжалась, уставилась в темную точку на противоположной стене, даже не сразу поняв, что особенное расслышала в насмешливом вопросе. Франц тоже, поумерив пыл, замер на мгновение. - Ну… Наш полковник не такой уж завидный весельчак, чтобы я предпочел его именины обществу сговорчивой малышки. - Сговорчивой? – его собеседник рассмеялся, и медленные шаги приглушенными ударами обозначились на гранитных ступенях. – А мне показалось, твоя малышка весьма строптива. - Не твоё дело! – Франц начал заметно нервничать, стоило второму офицеру приблизиться еще на несколько шагов. – Шел бы ты своей дорогой, фон Корф. Да! Вот о чем настойчиво толковала память! Анна подняла глаза, упрямо прогоняя из мыслей родное имя, но обмерла, стоило лишь натолкнуться на холодно-серый прищуренный взгляд. - Я и шел, - мужчина изогнул бровь, - и, похоже, пришел как раз во время. Какая птичка попалась сегодня в твои сети… Он осмотрел ее с ног до головы, мечтательно ухмыльнулся и отодвинул соперника, ощутимо сжимая меленькую девичью ручку. - Пойдем со мной, - бархатно, мягко, соблазнительно, как и привык вести себя с женщинами. Бройх протестующее схватил Анну за рукав так сильно, что ткань не выдержала и затрещала. - По какому праву?! – молодой офицер просто задыхался от негодования. – Вольдемар? Фон Корф беспечно пожал плечами. - Не ты ли проигрался мне в покер три дня назад, да так и не вернул долг? – он чуть склонил на бок голову, внимательно всматриваясь в сверкающие гневом глаза собеседника. – Уступи на ночь свою девицу – и мы в расчете. Идет? Похоже, предложение было весьма выгодным. Пару секунд поразмыслив, майор фон Бройх пришел к единственному верному решению. - Ммм… По рукам, - неуверенно протянул он, а затем кивнул, подтверждая. – Я согласен! Но ничего, Корф, я ничего тебе больше не должен. Так? - Ни гроша! – Вольдемар торопливо развернулся и, переступая через две ступеньки за раз, потянул хрупкую девушку за собою. Дверь шумно хлопнула, закрываясь, и хрипло рявкнул замок старой конструкции. Только сейчас Анна посмела выдохнуть, до сей минуты удерживая дыхание, крепко-накрепко сжав губы, хотя мечтала о полноценном вдохе, едва поспевая за широкими мужскими шагами по ступенькам вверх. Он навис над нею, как черный рок, в плохо освещенной прихожей, а затем без лишних церемоний, так же цепко обхватив запястье, потащил ее в кухню. Разогретая не так давно вода была еще слишком горячей, пришлось плеснуть холодной, прежде чем зачерпнуть ладонями и смыть с бледного личика толстый слой косметики. - Хотела спрятаться от меня за этим?! - Лишь теперь, с шумом вытолкнув из груди воздух, он расслабился и прижал девушку к себе. – Аня… Она молчала в ответ. Только вцепилась судорожно в лацканы офицерской шинели, вцепилась намертво, так, что еще чуть-чуть – и тонкие пальцы оборвут плотную ткань. Мгновения сменяли друг друга, тишина прерывалась какими-то приглушенными криками за темнотой закрытых окон, иногда – короткой пулеметной очередью, полосующей ночь, но продолжала окутывать эту комнату и замерших посреди нее мужчину и женщину. Потом ее плечики дрогнули. Сперва почти незаметно, словно боясь позволить себе эту слабость. Но с каждой новой секундой всё ощутимее и чаще, беззвучные рыдания прорвались надрывным всхлипом, и мужчине пришлось еще сильнее прижать малышку к груди. - Аня, не плачь… - прошептал он одними губами, осторожно и не уверенно, ведь за столько лет начал забываться родной язык. Девушка не унималась, и пришлось повторить громче. – Слышишь? Не плачь, Анечка! Она подняла голову, испуганная, притихшая, с уже успевшими припухнуть от слез глазами. Молча провела по знакомому лицу. Она не смогла забыть его. Пять долгих лет до этой самой ночи верная память хранила каждую его черточку, каждую суровую морщинку на лбу, едва ли не каждую трещинку на губах, хотя никогда раньше она не смела разглядывать его так пристально и так близко. Привстав на цыпочках, коснулась губами его щеки несколько раз – он даже не сразу разобрал в легких поцелуях своё имя. Своё настоящее имя… Владимир. Она помедлила, прежде чем посмотреть на него. Несколько минут стояла, замерев, уткнувшись в грудь мужчины, пока, наконец, не подняла заплаканных глаз. - Можно мне выпить..? – спросила отчего-то по-немецки, всхлипнула невпопад и тут же, краснея до корней волос под изумленным взглядом, уточнила. – Воды! Если можно… - Конечно, - Владимир отстранил ее, усаживая на стул. Взял первый же попавшийся стакан и налил в него воду из графина, – держи. Непривычно робея, опустился на корточки у ног девушки и не смог отвести от нее глаз. Анна допила, улыбнувшись благодарно, и опять недоверчиво провела ладонью по его щеке. - Ты живой… - она даже не шептала, только губы чуть заметно шевелились, произнося слова, разобрать которые можно было, лишь внимательно прислушавшись. А вот главный вопрос произнести сил не стало. Молодой человек сам угадал его по напряженно сведенным тонким бровкам, по дрожащим пальцам, согретым его руками, и дрожащим на ресницах слезам. - В Германии еще остались Корфы. - И что же? Ты один из них? Он кивнул. После стольких лет разлуки даже молчание могло бы говорить сейчас за них, но прежняя тишина мертвенно застыла в комнате. Владимир отошел, доставая из кармана портсигар. - Не думаю, что это выступление было уместным. – Если бы сейчас Анна могла видеть выражение его лица, наверняка бы встретила былое осуждение, холодное, как изморозь на кованой ограде. Она нервно поправила растрепавшиеся волосы. - У меня не было выхода, правда… Сдержаться бы, не показать своей слабости здесь и сейчас, не разрыдаться, захлебываясь слезами, в его объятьях, как о том мечтала со времен отъезда на войну вредного названного брата. Вот он какой: серьезный, собранный, сильный. Благороден, как прежде, и готов придти на помощь униженным и оскорбленным. Только до воспитанной его сестрою подобранной сиротки нет ему дела! Тоже, как всегда! Обиженно шмыгнув носом, Анна поднялась и торопливо обтерла слезы. - Спасибо… - помедлила немного и, с нарочито четкой немецкой артикуляцией, вытолкнула, – Herr майор, думаю, мне надо поскорее уйти. Дядюшка волнуется, и… - Подожди! – Владимир развернулся, пристально всматриваясь в ее глаза. Она… Не об этом ли затуманенном слезами взгляде он грезил еще в далекой Испании? Не ее ли представлял рядом с собою, выздоравливая после ранения на Эбро? Не о ней ли думал, когда давал согласие на внедрение в глубокий немецкий тыл в тридцать девятом, настоятельно требуя взамен безопасности для своей семьи? Безопасности для нее… Прежде всего – для нее. Всё расстояние, разделявшее их долгие годы, сократилось в этой чисто убранной комнате до одного широкого шага, преодолеть который одинаково легко и трудно, даже невозможно, да и стоит ли?.. Но он не сдержался. В миг оказался рядом с ней, сжимая до хруста тоненькую исхудавшую фигурку. - Ну куда ты пойдешь, Аня? – не кроясь, не переходя на шепот. Он ведь… дома, почти дома! И почти родные стены спрячут его от окружившего врага! – Останься здесь до утра, я сам отвезу тебя потом. Девушка нервно сглотнула. Мимолетно вспомнилось: то же самое говорил негодяй Франц. Но тут же пришлось одернуть себя: это совсем другое. Это Володя! Живой, родной… любимый и… Она смущенно потупилась. - Хорошо… Офицер одобрительно кивнул и потянулся к пуговицам на ее пальто… *** - И что было потом? – Владимир не шевелился, просто сидел напротив. Ему было достаточно этого: бесконечных мгновений, когда можно смотреть на нее, запоминая грустную улыбку и выбившийся из-за ушка локон, и не ожидать настороженности и недоверия в синих глазах. Анна вздохнула, поводя плечом. - Не знаю. Мы выехали вечером, на каком-то поезде. Иван Иванович всё порывался остаться хоть на несколько дней, но мне казалось: за ним снова придут! И было так… страшно… - Ничего не бойся, пока ты со мной. – Мужская рука потянулась через стол, обхватила дрожащую хрупкую ладошку. Ему нельзя было не верить. Сейчас, в пламени войны, в страхе постоянно караулящей вокруг смерти она все равно верила его словам. И не заметила, как сказала об этом вслух. Владимир ничего не ответил на невольное признание. Но нахмурился недовольно, и серые глаза сузились, как от злости, на несколько секунд. - Ты совсем исхудала, Аня. Сейчас я тебя накормлю! - Не стоит, я правда… - начала, было, она, только вид офицерского пайка заставил умолкнуть. Так некстати вспомнилось, что с самого утра во рту и маковой росинки не было – не то, что мягкого свежего хлеба с тушенкой и шоколада. Собираясь на выступление, она не думала о еде, в офицерском же клубе кусок в горло не лез от волнения и страха. Всё это Владимир без труда прочел на осунувшемся личике и присел совсем рядом, раскладывая еду. - Ешь, Ань, смотри: здесь… - Нет! – она мотнула головой, зажмуриваясь. – Вернее, если ты не против, я возьму кое-что для дядюшки, но я… не голодна. Такая же маленькая, хрупкая, и такая же гордая – в этом вся его девочка. Не сумев скрыть нежности, Владимир прикоснулся губами к золотистым волосам, потускневшим от бед и лишений. - Не волнуйся ни о чем, я найду способ передать что-то отцу, но это для тебя. Для тебя! Он сам кормил ее – из ложечки, как в далеком детстве, когда родители уехали к друзьям, а ему пришлось справляться с неожиданно подхватившей ангину хныкающей малышкой. Затем налил в чашку молоко и раскрошил шоколад. Анна улыбнулась: - Настоящий праздник… А разве нет? Разве думал он увидеть ее здесь, посреди войны и разрухи?! Но жизнью всё предопределено: один вечер способен заслонить много лет наперед. Офицер еще не знал, что со всем этим делать, но было так правильно, так естественно сидеть нынче на низком видавшем виды диване и смотреть в любимые глаза. - Анька, у тебя усы от молока, - наклонился самую малость, стирая белый след вокруг нежного девичьего ротика. Неужели, смутил ее? Щечки так и вспыхнули румянцем. А если бы он не сдержался и впился поцелуем в перепачканные молоком и шоколадными крошками губы? Нет уж, тысячу раз нет! Он не хочет ее больше пугать, а если она и не побоится…стоит ли думать о любви здесь и сейчас, когда каждая новая минута может принести разоблачение или гибель? Что будет тогда с его малышкой? - Еще налить? – за обыденным вопросом попытался спрятать неловкость и отвел глаза, наверняка, потемневшие от страсти. Анна покачала головой, отказываясь, и вдруг совершенно без предупреждения прижалась к его плечу. - Володя… Володенька!.. – надрывным шепотом, еле сдержавшимся, чтобы не перейти в крик. – Я так ждала тебя… всё время, с того самого дня… Я верила, верила, Володя!.. Ему осталось только обнять ее в ответ – сильно, крепко, жарко – дыхание перехватило от тесноты их близости. Слабо вздохнув, девушка скользнула ладошками по его плечам и непонимающе тряхнула головой, когда мужчина решительно отвел ее тонкие руки. - Не стоит делать того, о чем еще пожалеешь, - теперь он действительно напоминал строгого заботливого брата, уличившего сестренку в чем-то непозволительном. Она хотела ответить ему: не пожалеет! Слишком долго мечтала, слишком далеко заходила в своих мечтах – и не пожалеет ни на миг! Она уже приоткрыла ротик сказать ему это, но в комнату настойчиво и громко постучали. Чертыхнувшись сквозь зубы, Владимир отпрянул от девушки, а она вжалась в диванную спинку и замерла, беспомощно прижимая стиснутые в кулачки ладони к груди. - Может, уйдут? – спросила тихо-тихо, одними губами. Владимир медленно покачал головой, и словно подтверждая его уверенность, вместе со стуком в дверь требовательный голос по-немецки позвал майора фон Корфа. Он поднялся. Какую-то пару-тройку секунд постоял в нерешительности, а затем рывком дернул ворот рубашки, не заботясь о том, что рассыпались по ковру мелкие пуговицы. Склонился к Анне и, одним сильным движением притянув ее к себе, разорвал платье едва ли не до талии. Запрокинул ее головку, всматриваясь в испуганные глаза, во взволнованное лицо, залитое краской стыда. - Прости меня, малышка, просто... так надо… - самым бесцеремонным образом толкнул девушку на диван и направился открывать. - Herr майор, вам письмо от командования, - отчеканил с порога посыльный сержант и понимающе захихикал, бросая быстрый взгляд в комнату, - простите, что не вовремя, но… приказ. Владимир коротко кивнул в ответ и смерил неуместного визитера тяжелым взглядом. Когда запирал дверь, приметил нескольких офицеров, обычно покуривающих на лестничной площадке вверху, а нынче так нахально наблюдавших за ним, что захотелось подняться и хорошенько начистить их довольные немецкие физиономии. Но на кону слишком многое, чтобы поддаться минутной слабости, - годы напряженной упорной работы, учебы и служба, человеческие жизни, стоящие за всем этим, предать, подвести которые он просто не имеет права. Да и в пору ли разбираться с невоспитанными солдафонами, когда в номере ждет такая девушка? Мужчина криво усмехнулся. Наверняка, Бройх уже разболтал всем вокруг – и офицерам с третьего этажа, и постовым, а даже этому молокососу-сержанту с депешей, что у барона фон Корфа намечается более чем приятная ночка. Остается лишь надеяться, что его вид соответствует распущенным слухам… Анну он нашел в той же позе, в которой и оставил здесь минуту назад, в разорванной одежде и с расширившимися от ужаса глазами. Неужели… господи! Неужели она боится его?! Владимир торопливо укутал дрожащую девушку в плед и прижал к себе. - Ну, что ты, что? Разве я могу… Аня, Анечка… Она заплакала. Вернее, наверное, плакала и раньше, но лишь сейчас он услышал тихий всхлип, и ее боль с утроенной силой полосонула его сердце. Молодой человек заставил ее поднять лицо и провел губами по нежной мокрой щечке, стирая слезы, - сперва по одной, затем по другой. От изумления она успокоилась, прикрыла глаза, полагая отчего-то, что так сможет лучше запомнить его прикосновения, и тогда услышала его ласковое: - Посмотри на меня, Анечка. Ресницы дрогнули, позволяя встретиться взглядам. И чего она, глупая, испугалась? Разве не уверил он, что защитит, поможет, поддержит, пока только будет рядом? Она согласна! С ним – на всё согласна! Девушка вздохнула и обняла Владимира за шею за миг до того, как его губы прильнули к ее губам. Это было волшебно… Ее никогда никто не целовал прежде, и, слушая рассказы более сведущих в данном деле подруг, Анна мечтала иногда о своем первом поцелуе. Хотя и не могла представить мужчину, подарившего его, ведь единственный, к кому стремилось сердце, погиб еще в тридцать восьмом. А жизнь – она всё-всё решила иначе: именно ЕГО губы сейчас прикасались так трепетно, так бережно, точно к святыне, не настаивали и не пытались сорвать поцелуй силой, просто накрыли ее ротик, даря теплое, пахнущее дорогим табаком дыхание, и отпустили. Отпустили… Отчего же чувство такое, будто навеки взяли в плен, сладкий, как шоколад? - Володя… - стоило молодому человеку только отстраниться, она тут же потянулась к нему. Как маленькая куколка, выбралась из свернутого вокруг пледа и прижалась к нему всем телом. В голубых глазах не было ни тени сомнения, ни намека на страх, и Владимир подумал, что впервые в жизни благодарен этой войне, сведшей их так внезапно. Он едва ли коснулся ее осунувшейся щеки, проводя тыльной стороной ладони. Вынул шпильки, а затем потянул ленту из туго сплетенной, теперь чуть растрепанной косы. Когда-то ее волосы, светлые, как колоски пшеницы, сверкали и блестели на солнце. Сейчас же совсем тусклые… Или всему виной то и дело дрожащий газовый свет? С дивана опустился на пол, встал на колени у ее ног и стянул старенькие туфли. Задрожал, как неопытный мальчика, целуя через тонкий капрон уставшие, сдавленные в сухой обуви маленькие пальчики. Анна хотела спросить, что он делает, но губы упрямо не желали повиноваться. А потом он просто поднял ее и отнес в небольшую спальную. Усадив на кровать, долго-долго не разжимал рук, пока не шепнул в ушко: - Подожди, - и вышел стремительно, точно убегая, а вернулся так же быстро с горящей лампой. – В этой комнате нет света, а я… всё не могу на тебя насмотреться… Девушка улыбнулась в ответ: - Я на тебя... тоже… - даже в тусклом свете прикрученной лампы было видно, наверное, как заалели щеки, но ей так хотелось казаться смелой, быть откровенной. Анна прикусила губку, когда мужские руки провели по плечам, спуская вниз рукава платья. Разорванное, его не надо теперь было расстегивать. - Какая же ты красивая… Владимир говорил тихо, чуть охрипшим голосом с совершенно не знакомой ей волнующей ноткой. Его пальцы легонько поддели бретельку простенького белья, но так и не решились потянуть ее вниз, погладили плечо, скользнули по груди к талии так стремительно и быстро, точно мужчина боялся не в меру долго задержаться прикосновением там, где трепетало взволнованное девичье сердечко. Какая же она тоненькая… Русских красавиц принято сравнивать с рябинами и березами в чистом поле, а она – точно былинка. Кажется: можно обхватить ладонями хрупкий стан – и пальцы сойдутся вокруг него плотным кольцом. Она измотанная и уставшая сейчас, темными кругами у глаз залегло волнение последних дней. И даже если она согласна, разве имеет право он, мужчина, воспользоваться естественной женской слабостью? Владимир прижался лбом к ее виску и остановил настойчивые руки, когда Анна потянулась снять с него рубашку. - Почему? – одно единственное слово слетело с изумленных губок, заставив офицера улыбнуться. - Я хочу, чтобы ты отдохнула. – Совершенно старомодно Владимир поцеловал тонкое запястье и уложил девушку на подушки. Отводя глаза, полностью стянул платье и тут же укутал ее одеялом. – Обещай, что хорошенько выспишься. Утром я отвезу тебя к отцу. Оставить лампу? - Нет! – Анна крикнула так громко, что на миг испугалась, зажала рот ладошками, и за это время Владимир, пожав плечами, забрав светильник, направился к двери. - Как хочешь… - Подожди!.. Ты не понял, я не то… - она вскочила, от волнения путаясь в складках постельного белья, подбежала к нему, в чем была, и обняла сзади мужские плечи. – Я… не то хотела сказать… Нет – это не уходи! Я не хочу, чтобы ты уходил, не хочу! Когда-то он бы жизнь отдал за такие слова. Хотя, уверенный, что их не услышать, и так едва не заплатил этой самой жизнью в чужих боях. И что же теперь? Это награда за его жертву? Это дань прежнему терпению? И ему ведь нужно, в сущности, совсем немного: услышать не просто призыв или позволение, но заветное «люблю», сорвавшееся с любимых губ. А больше ничего… Отставив лампу на комод, молодой человек ловко развернулся, перехватывая маленькую красавицу, снова вернул ее на постель, в теплые же объятья одеяла, теперь натянув его едва ли не до белокурой макушки, и тут же чуть ослабил хватку, позволяя любимой дышать. - Я сказал: спать! Кто здесь старший? – шутливо нахмурился и тут же тихонько засмеялся, чмокая девушку в носик. Анна улыбнулась в ответ. И опять больше грусти было в ее улыбке. - Ты меня совсем не любишь? - Глупенькая… Задавая этот вопрос, ну что она знает о любви? Да и вел бы он себя так, не любя давно и безумно? Владимир Корф вообще никогда не церемонился с женщинами, кроме этой маленькой упрямицы, проченной ему в сводные сестры. Между тем, высвободившись из обнимающих ее рук, Анна повернулась на бок, уставилась в стенку и пробормотала что-то. Он не расслышал. Да, честно говоря, и не вслушивался. Скинув всё же рубашку, прилег рядом, поверх одеяла, надеясь хоть так избежать соблазна, и прижал к своей груди узенькую спинку. Что было бы с ней, не пойди он нынче на эти чертовы именины, как и должно было случиться? Ведь приказ оставаться в Смоленске он получил за час до начала торжества и попал туда исключительно благодаря личной расположенности к нему полковника. Сначала скучал до невозможности, пил шнапс, напуская по привычке больше видимости, чем самого хмеля, а на вышедшую к роялю девушку даже не взглянул. И не расслышал с первых октав чистый голос, потому что пианист постоянно сбивался, начиная проигрыш заново. Потом расслышал. Узнал! Слушал, затаив дыхание, и боялся отвести глаза, боялся, что это лишь игра воображения, жестокий обман влюбленного сердца. Даже не будучи до конца уверенным в обратном, пошел за Бройхом, вызвавшимся проводить певицу. Разве мог он отдать ее другому? Анна чуть повозилась в его руках и, вздохнув, повернулась на спину. Она уже сладко спала. И что он мог, кроме как беречь ее сон до самого утра? Владимир обнял ее крепче и прикрыл глаза, чувствуя себя бесконечно счастливым. *** - Пора вставать, соня… Почти забытый аромат свежего кофе пощекотал ноздри, а щеку – легкое прикосновение мужских волос. Анна забавно поморщилась в утренней полудреме, промурлыкала о своем желании еще поспать и отвернулась на другой бок, совсем не понимая пока, где и с кем находится. Вернее, мягкие крылья грезы не успели отпустить ее из сна, где, любящая и счастливая, она нежилась в объятьях бесконечно любимого мужа. Прозрачной, как стеклышко, острой, точно осколок его, случайно попавший под кожу, оказалась впившаяся в сердце реальность. Девушка рывком села на кровати, осмотрелась полными ужаса, боли и слез глазами. Вместо уютного домика на окраине города вражеское логово. Вместо супружеской спальной – чужая комната, вместо счастья – война, а синее небо в любой момент может пролиться смертоносным огнем бомбежки. И лишь мужчина – тот же. Обеспокоено всматривается в ее побледневшее лицо, гладит по волосам так участливо и заботливо, что хочется плакать еще сильнее. - Что, ну, что с тобой, Анечка? - Мне приснилось… - девушке пришлось, умолкнув на секунду, сглотнуть разочарование, но Владимир понял это молчание неверно. - Кошмар? Успокойся, маленькая, это всего лишь сон. Она грустно покачала головой: - Нет, кошмар – это наша явь… Здесь ему не нашлось, что возразить. Нервно дернулся уголок губ, по привычке кривя рот в усмешке, но на самом деле даже на иронию не было времени. - Пей. – Немного поспешно Владимир подал девушке чашку кофе, вставая. – Мне нужно ехать, по дороге отвезу тебя домой. Лишь пригубив горячий напиток, Анна удивленно взглянула на Корфа. - Уже?... Но в чем же мне… - Прости за платье, - он кивнул на разорванную вещь, которая висела теперь на спинке стула. – Так даже лучше. Анна, ни с кем не говори о своем пребывании здесь, прячь глаза, делай вид, что тебе стыдно. Постарайся, чтобы платье увидела какая-нибудь соседка – посердобольнее. Тогда… - Но тогда будут думать, что меня… - Пусть думают! – бросив платье на кровать, Владимир опустился на колени у изголовья и, склонившись к девушке, горячо зашептал. – Именно так и должны думать, Анечка. Я не хочу, не могу допустить, чтобы ты пострадала из-за… меня… Она только всхлипнула в ответ. Мужской голос упал до едва различимого шепота. - Рано или поздно немцы отступят, мы уже делаем много, мы уже готовы гнать их по всем фронтам. И что тогда? Я не смогу защитить тебя от… своих же, а ты для них будешь просто… - Я всё понимаю, - Анна прикоснулась тонкими пальчиками к его губам. – Для всех вокруг ты… враг, тот, кого ненавидят и проклинают. Я… сделаю всё, как ты говоришь, Володя. Он одобрительно кивнул и вышел. Больше они не говорили. Только перед домом, остановив авто, Владимир холодно приказал по-немецки: - Выходи сама. – Он был уже майором Вольдемаром фон Корфом. Девушка послушно вышла из машины, придерживая пальто у воротника, где случайно еще перед вчерашним выступлением оборвалась пуговица. В сумочке – пшеничный хлеб, лекарства и хороший табак. Его уж точно не достать сейчас ни за какие деньги, а вот выменять можно на крупу или даже солонину. Потом понемногу класть в кашу – и так хватит на несколько недель. Быстрыми шагами перешла дорогу, отворила дверь и спряталась в полумраке. А еще спрятала слезы. Как же больно терять, едва обретя. - Володя… - в полумрак же одними губами, совсем без голоса выдохнула его имя. Пора идти к дядюшке. Иван Иванович оказался дома не один. Тетя Клава, соседка, овдовевшая в аккурат перед войной и уже успевшая потерять на фронтах обоих сыновей, обхаживала старика, стряпая скупой завтрак. Анна, откровенно говоря, даже не заметила сперва чужих вещей в коридоре, быстро чмокнув приемного отца в щеку, метнулась на кухню. Хотела снять пальто подальше от его взволнованного взгляда. Бросила вещи на табуретку у печки, и только потом заметила тетю Клаву. - Вернулась, Анечка? - Да, - она опустила взгляд, стыдливо стягивая на груди разорванное платье, а когда опять посмотрела на соседку, в глазах той были лишь теплота и сострадание. - Иди, иди сюда, дочка, - женщина притянула ее к себе, повела в чулан, - воды есть немного горячей, смой с себя… И отцу не говори, не надо… Я одеться тебе чего принесу. Забудь, всё забудь, оно… Добрая женщина, возможно, хотела еще что-то сказать, но умолкла на полуслове и оставила Анну одну. Иван Иванович хмурился, но не особо расспрашивал. Разве что посуровел, глядя на шоколад в блестящей обвертке с немецкими надписями, и сказал: сладкое вредно для его старых зубов. Затем улыбнулся и велел ей самой посмаковать угощением. От этого разрешения легче Анне не стало… Ей вообще становилось тяжелее и тяжелее с каждым днем. Всё, что раньше наполняло жизнь, - привычные хлопоты, незатейливый быт, болеющий отец, в уходе за которым время протекало мирной чередой даже посреди войны, - всё уходило на второй план по сравнению с невероятным, невозможным, безумным желанием быть рядом с Владимиром. Разве долгими годами ожидания и ничем не подкрепленной надежды она не заслужила этого – стать ему хоть на ночь самой родной и самой близкой? Владимир верно рассчитал всё до последней мелочи: соседи смотрят на нее с сочувствием и сожалением, ободряюще улыбаются, взглядом пытаются показать, что ни в чем ее не винят. Только вот ее глаза все равно опускает долу стыд. Отчего, Господи?! Даже если бы между ними что-то произошло в ту ночь, разве он не герой, брошенный в окружение врагов, чтобы оттуда помочь своей стране? Всё так, и стыд – не в этом. Просто она словно навлекла на него гнев и ненависть в довесок ко всей той, что чувствуют люди к оккупантам. И этим она его словно предала… Его, любимого, самого лучшего, самого благородного… А люди же – они знают всё, кроме правды. Если он погибнет, только ухмыльнутся да плюнут на землю: так ему и надо, фрицу поганому. Боже, спаси его и сохрани. Для нее, бесконечно любящей, для того, что могло бы быть между ними, для всего, что еще может случиться, когда закончится это ужасное испытание, этот кошмар, по недоразумению заменивший мирную жизнь. Как тяжело… И как же она запуталась! «Глупенькая… - вдруг, словно наяву, услышала Анна его голос, увидела его улыбку. – Глупенькая моя, глупенькая…» И вместе с этим поняла вдруг, что гложет сердце, не дает покоя. Это ведь просто, очень-очень просто: она должна быть с ним! Всегда. Пока смерть не разлучит их. Она же любит – так давно, даже вспомнить страшно. Если ее любовь и не сильнее смерти, то дороже жизни, это уж точно… Странная какая-то выдалась весна. Она то подходила ближе, накрывая первым теплом, звонкой капелью, ласковой небесной синевой, то опять отступала, била морозом уже зеленеющие листочки. Так же и Советская армия, пытаясь разорвать линию фронта очередными наступлениями, отступала под огнем немцев, в унисон нынешней непостоянной погоде. Анна тоже казалась себе этой весною: как сумасшедшая, металась между принятым решением и его неотвратимыми последствиями. Она не в силах была жить так, и сделать первый шаг тоже не могла, ведь речь не просто о предрассудках! Не падшей девкой станут считать ее все вокруг, а предательницей… Хотя сама она скорее уж предаст, если не пойдет к нему, не поддержит его в этой суматохе военных будней, не станет опорой – пусть даже маленькой и слабой – для его тяжелого креста. Девушка едва ли была уверена, что найдет Владимира в доме, где они впервые повстречались. Более того, он мог быть давно переведен из Смоленска, и это останавливало всякий раз, когда набиралось достаточно внутренней решимости. Как водится в подобных делах, дальнейшую судьбу решил случай. Корфы всю ночь просидели в закрытом доме, несмотря на затемненные окна, боялись зажечь даже свечу. Уже давно не бомбили так сильно. Прежде только до оккупации, когда немецкие самолеты кружили над городом, а бомбы сыпались, точно звезды в летнюю полночь. Теперь пришел черед родной авиации. Всё меньше и меньше оставалось в Смоленске не разрушенных зданий, всё чаще взрывались вражеские склады на окраинах и всё смелее становились засевшие в окрестных лесах партизаны, но так долго замерший в ужасе город советские самолеты еще не бомбили. Уцелевшие жители с вечера прятались в погребах, надеясь на то, что этот налет удастся пересидеть без потерь, а Корфы остались в свое квартире. Никому не было дела до неподвижного старика, и, разумеется, Анна не могла его бросить в одиночестве. Она молилась. Не знала, о чем думает сурово молчащий дядюшка, но сама горячо, страстно молила Господа защитить их обоих, мужчин, старший из которых заменил ей и отца, и мать, а младший заслонил всю жизнь, став главнейшей ее частью. Она молилась беззвучно, чтобы не напугать приемного родителя лишний раз всей бездной своего отчаянья, своим собственным страхом, только отвернулась к стене – из глаз, горячие и безмолвные, катились слезы, делая еще горше слова произносимой в мыслях молитвы. Но плечи содрогались от каждого взрыва: вдруг ОН был там? Вдруг ОН пострадал?! И это казалось самым невыносимым – не знать ровным счетом ничего, изводиться сомнениями в заполненной опасностями жизни. Утро началось ближе к полудню – именно тогда напуганные горожане осмелились, наконец, выходить на улицу. - Неужто бог миловал? – прокряхтел Иван Иванович и подслеповато прищурился, стоило только Анне раздвинуть темные шторы. Она робко пожала плечами: - Возможно… - хотела сказать еще что-то, но запнулась и прижалась щекой к оконной раме. Из притормозившей внизу машины прямо на нее смотрел молодой офицер с перебинтованной головой. Судорогой, холодной, точно лед, перехватило, остановило дыхание. Девушка вцепилась пальцами в плотную ткань, закусила губу до боли, до солоноватого привкуса на зубах – лишь бы не вскрикнуть! Через повязку у его виска просочилась кровь, алела на белых бинтах, и так же истекающее кровью женское сердце не могло спокойно отстукивать в груди положенный ритм. Анна отшатнулась от окна, отступила назад неуверенными шажками, натыкаясь на что-то, что-то опрокидывая. - Отец… - повернулась к его постели, не упала на колени – скорее даже рухнула вниз. Старик недоуменно свел брови, когда приемная дочь приникла щекой к его шершавой ладони. – Иван Иванович, если бы я могла… Не могу, простите. Ради всего святого, не проклинайте меня, я должна… - Что с тобой, Аня? Она почувствовала, как бережно проводят по ее волосам прохладные иссушенные пальцы. Как же хотелось сказать сейчас правду, прокричать о том, что его сын жив. Что он здесь, рядом! Что она идет к нему, а не к какому-то врагу купить ночью проданной ласки иллюзию безопасности. Безумно хотелось передать каждый взгляд любимого, каждое слово, каждое воспоминание, но, поклявшись ему и самой себе хранить тайну, девушка не имела права даже на отдаленную тень намека. - Аннушка, дочка, дома ли? Как перебыли ночь? – это опять тетя Клава. Оно и к лучшему. Маленькая ладошка стерла слезы с лица, Анна быстро наклонилась, поцеловала в щеку Ивана Ивановича, ничего не понимающего и взволнованного, подошла к доброй женщине и сжала её пальцы. - Берегите его, пожалуйста. Схватила побитую молью телогрейку, платок и выбежала за двери. В подъезде было темно и удушливо воняло гарью. Воздух на улице тоже был пропитан ею, дым вперемешку с пылью поднимался за ветром в небо и ровно стелился, перекрывая тучи. Девушка не слишком надеялась, что застанет Владимира здесь, но сразу заметила его высокую фигуру у развалин углового дома. В расстегнутой шинели, с той же повязкой, ставшей, как показалось, еще краснее, офицер раздраженно объяснял что-то патрульным мотоциклистам. Он не мог не проехать сегодня по этому переулку. Увидеть Анну хоть раз, хоть издалека, хоть на короткое мгновение безумно хотелось и раньше. Наверное, с того самого утра, когда чуть ли не вытолкал ее здесь из машины, торопливо и скомкано прощаясь. И всё-таки Вольдемар фон Корф не мог позволить себе подобного риска. Не потому, что сомневался в ней – скорее, в своих силах уверенности не было. Не было однозначного отрицательного ответа, когда спрашивал себя: не сорвется ли после первого случайно перехваченного ее взгляда, не схватит ли любимую девушку, не бросит ли в машину, увозя с собой. А зачем портить жизнь ей, если это ты сам не можешь похвалиться железной выдержкой? Уговоры действовали, пока над Смоленском висела напряженная тишина, но разом провалились в преисподнюю вместе с волной взрывов, прокатившейся ночью. Только бы с ней ничего не случилось, ни с ней, ни с отцом! Молодой офицер, наплевав на рассеченную осколком снаряда бровь, вскочил в первый же найденный автомобиль и рванул по проспекту, маневрируя между воронками от бомб и многочисленными завалами. От сердца отлегло, когда в проеме окна на втором этаже мелькнула светловолосая головка. Жива… Не удивило даже, как быстро девушка отошла в темноту комнаты, точно прячась. Осталось лишь сожаление: ему так хотелось хоть минутку на нее посмотреть. Майор уже собрался уехать, но тут, появившись из ниоткуда, ему преградил дорогу немецкий патруль. Сержант, остановив мотоцикл, сделал знак выйти из машины. Не слишком подходящее время для обычной проверки документов. Да и место неподходящее. Корф нахмурился, хотя и рассудил здраво: выказать открытое неповиновение небезопасно. Вышел, не закрывая за собой дверцу, и кивнул старшему в патруле. Патрульный оказался нагловатым рыжеусым немцем и вел себя так, будто перед ним, по меньшей мере, рядовой солдат, а не майор вермахта. Не представившись, потребовал документы, его подчиненные уже держали автоматы наизготовку. Владимир смолчал, протягивая необходимые бумаги, только смерил патрульного прищуренным взглядом, тем самым, который сослуживцы – и прежние, и нынешние – всегда называли опасным. Сержанту хватило лишь раз пробежать по предъявленным документам глазами, чтобы заметно побледнеть. - Herr майор! - он вытянулся в струнку и замер, было почти незаметно, как нервно дергается левая бровь. Здесь, в оккупированном Смоленске, барон Вольдемар фон Корф, присланный не так давно из Берлина, где он служил в ближайшем окружении самого Кейтеля, был известной личностью. Остановить его на улице и бесцеремонно обыскать – это же почти прямая дорога на передовую! Хорошо еще: собственно до обыска не дошло. А ведь были мысли… - Что вы себе позволяете? - процедил сквозь зубы разозленный майор, делая шаг навстречу. – Из-за таких нерадивых унтеров, как вы, нашему фюреру еще не удалось захватить Советский Союз! - Heil Hitler! – испуганно выкрикнули солдаты, а сержанту не осталось ничего другого, кроме как неразборчиво пролепетать оправдания: - Herr майор, приказ… Нам поступил… сегодня! На восточной окраине Смоленска, там… в радиусе трех километров… был подбит советский самолет… - И что же? Славные ассы люфтваффе каждый день сбивают в небе сотни советских самолетов! – фон Корф еще не справился с накатившим праведным гневом. А где-то в самой глубине его сердца Владимир хохотал над перепуганными в смерть фрицами, что выструнчились перед ним. - Но на этом, вроде… был… генерал. Важная птица. После падения самолет взорвался не сразу, и командование полагает: пассажир мог выжить. Всем патрулям отдан приказ… Майор раздраженно махнул рукой: - Вот и выполняйте его! Живо! Мотор мотоцикла взревел, неприятно резанув слух. Только когда патруль скрылся за поворотом, Владимир позволил себе кривую ухмылку. Повернулся к автомобилю – и замер. Прямо перед ним стояла Анна. Правда, на другой стороне улицы, но разве это имеет значение?! В широко распахнутых глазах еще отражался страх, бледные губки произносили что-то, хотя он не в состоянии был разобрать слов. Едва заметно молодой человек покачал головой, и это могло значить лишь твердое, безоговорочное «Нет», но Анна не поняла. А может, просто не послушалась… Перебежала через улицу к нему, дотронулась ладошкой до его рукава. - Что же ты делаешь? – прошептал Корф, на всякий случай по-немецки, хотя, подумалось девушке, вряд ли кто-то мог бы сейчас подслушивать. Улица казалась безлюдной, дома стояли черными руинами, а жильцы словно вымерли. Она улыбнулась, робко притеняя взгляд ресницами. Пальчики вцепились в рукав теплой шинели, давая офицеру понять: она приняла решение и никуда не собирается уходить. Тихий мужской вздох… А женский всхлип – еще тише. Дверца щелкнула, открываясь, и Анна безропотно опустилась на сидение. Разумеется, заднее: не пристало истинному арийцу возить рядом с собой любовницу-славянку. Заскочив на место водителя, Владимир изо всех сил надавил на педаль газа. Они приехали в совершенно не знакомое Анне место. Это здание чем-то напоминало дом, где они впервые повстречались недавно, только располагалось в другом конце города. Обеспокоенные офицеры сновали по лестнице туда-сюда, коротко переговариваясь и, похоже, не замечая никого и ничего вокруг. Крепко сжимая в руке девичью ладошку, Владимир взбежал по ступенькам и резко дернул нужную дверь – на сей раз на четвертом этаже. Завел Анну в комнату, не включая света. Да и надо ли? Безмолвием ответили затемненные окна. Мужские пальцы стянули с нее потрепанную телогрейку и ласково провели по плечам. - Анечка… - Невозможная, непобедимая, поднялась со дна души, из самого сердца нежность. Анна не могла разглядеть ничего вокруг. Глаза не привыкли пока после яркого, ослепляющего дневного света. Лишь взгляд любимого горел в полумраке, а потом и он погас – это наслаждение истомой смежило веки, когда, склонившись, Владимир накрыл ее губы своими. Этот поцелуй был совершенно не похож на тот, первый. Сходя с ума от накатившей сладости, Владимир терзал ротик любимой, не позволяя ей сделать вдох, и всё не мог, не мог, не мог оторваться! Она отвечала столь же неистово и жарко, прижималась всем телом, не веря до конца, что это всё правда, а не очередной сон. - Володя, - прошептала непослушными губами, когда он все-таки сумел отпустить ее, - Володенька, любимый… Это слово ворвалось в сознание гулко и резко – так отдает в висках удар набата. После стольких лет терзаний и бесплотных грез Корф не поверил себе, своим собственным ушам. «Любимый…» Неужели… правда?! «Любимый…» - вот ради чего стоит жить, и даже стоило для всех умереть! «Любимый…» Черт! Будь же проклята эта бесконечная война, что так и норовит развести его с девушкой, которая нужна, как воздух. Опять склонился к нежному личику. Темнота вокруг стала мягкой и привычной, даже позволяла кое-что увидеть… Разглядеть слезы не ее щеках… Снова прикоснулся к губам, на этот раз без намека на страсть, снедающую тело. - Никому не открывай. Я вернусь к вечеру. Не дожидаясь, пока девушка согласно кивнет в ответ, вышел, для пущей уверенности дважды повернул в замочной скважине ключ. Внизу в холе небрежно кивнул знакомому гауптману. За несколько дней, проведенных в этом доме после того, как прежнее место жительства сравнял с землей очередной налет, Вольдемар фон Корф не успел ни с кем из новых соседей завести более или менее приятельских отношений. Все же старые знакомцы либо погибли, либо с тяжелыми ранениями умирали в госпитале, расположенном в здании школы в нескольких кварталах отсюда. Только его звездочка по-прежнему светит, словно не давали ей угаснуть чьи-то пылкие молитвы. Уж не Анины ли? Ну, как она могла?! Просто бросить всё, выбежать к нему, наплевав на возможные последствия. Ведь не может же ее любовь хранить его вечно… И теперь что будет с его малышкой, если его вдруг не станет?.. Весь день майор фон Корф отгонял воспоминания о той, что ждала его дома, почти – дома… Да и свои невеселые мысли тоже отгонял так далеко, как только мог. А день становился всё длиннее… Сегодня уже шесть часов вечера, а синеющее небо до сих пор не пустило ночные облака. Владимир вернулся в такую же темную, как и днем, квартиру. Сперва испугался тишины, даже не представляя, куда могла подеваться Аня, но тут же хрупкая фигурка вынырнула из угла, прижалась к нему, крепко обнимая. - Володя, мне было очень страшно. Глупышка. Она же с детства боится темноты. Молодой человек чмокнул свою красавицу в висок. - Почему же ты не зажгла светильник? Не нашла? - Я видела! Просто ты не сказал, что можно, и… Он отстранился. На ощупь пробрался к обеденному столу и щелкнул зажигалкой. Мягкие блики от свечей метнулись по комнате, легкий запах дыма и воска пощекотал ноздри. Анна стояла на месте, чуть склонив голову, словно ждала от него первого шага. Нет, маленькая, это ТЫ сделала самый первый, самый важный шаг. Призналась в любви… А без твоего признания разве значило бы хоть что-то заветное одинокое «люблю»? Теперь – значит! Отныне оно свяжет на веки вечные две жизни и два сердца – даже смерти не разлучить их! Владимир подошел к своей красавице, на ходу расстегивая шинель. - Помнишь моё восемнадцатилетие? Недоуменно вскинулись тонкие бровки, но девушка утвердительно кивнула. - Уже тогда я любил тебя. Помнишь, как ты собрала подружек на свои восемнадцать? Тогда я любил тебя еще сильнее. Медленно наклонившись, молодой человек прижался лбом к белокурой головке, невесомо целуя разгоряченное лицо. - Помнишь тридцать седьмой – несколько месяцев перед моим отъездом? Тогда я с ума сходил от любви. Его губы скользнули ниже, к ее губам, по подбородку к шее, прильнули к ямочке между ключиц так чувственно – Анна не сдержала судорожного всхлипа. Мелкие пуговки будто сами выскальзывали из петель, убегали от нетерпеливых мужских пальцев, одежда падала, а тело отзывалось на каждое прикосновение всё смелее, всё жарче. Они потерялись в этой ночи. Упали в нее на всей скорости метнувшихся друг к другу чувств, и разом выпали из трагического сюжета войны. Пусть утром, безжалостным, беспощадным, им всё равно придется вернуться обратно, а пока… Пока, тесно сплетясь телами, можно нежиться в любимых объятьях, шептать признания из уст в уста – и тут же без сожалений разменивать шепот на поцелуи. И вместе, только вместе – во всей его искушенности, во всей ее неопытности – снова и снова познавать, как прекрасна любовь… *** … На гладкой белоснежной коже еще переливались перламутровые капли. Владимир, улыбнувшись, погладил округлое девичье колено, чуть согнул ножку, приподнимая, и провел языком по влажному бедру, слизывая воду. Красавица в его руках лишь томно застонала в ответ, не в силах произнести ни слова. - Нежная моя… такая нежная… Анечка… - мужские губы переместились чуть выше, заставляя неопытную девушку тихо вскрикнуть от запретной ласки. Он до сих пор не верил, что это произошло: что Анна стала его, что она любит, что отвечает на его чувства уже много-много лет. Сколько же времени они потеряли… Перестав терзать свою малышку бесстыдными прикосновениями, Владимир просто вытянулся рядом с ней, прижимая к себе хрупкое тело. - Не замерзла? – скользнул ладонью по женской спинке вниз, очертил тонкую талию и плавный изгиб бедер. Анна хихикнула, устраиваясь у него на груди: - Разве с тобою это возможно?! Ты такой… горячий… - Я просто… очень долго мечтал о тебе… - низкий хриплый шепот прокатился по телу волной восхитительной дрожи. Анна с готовностью ответила на новый поцелуй, кружащий голову, и снова потерялась в ласках любимого – до сдавленного крика, до яркого наслаждения, до блаженного забытья. Ночь огненным колесом неутомимо катилась к своему завершению, а они всё не могли насытиться друг другом, оторваться от жадных губ, разнять объятья. Рассвет забрезжил слишком уж рано. Или это им, увлеченным своей вдруг сбывшейся сказкой, так показалось? Всего лишь несколько десятков минут – пока алый солнечный диск поднимался на востоке, величественно выплывая над крышами полуразрушенных зданий, - и этой сказке пришел конец. Владимир, решительно отбросив одеяло, поднялся: служба не ждет. Свернувшись в постели, сразу ставшей холодной и одинокой, Анна сперва молча наблюдала за его сборами. Как это, оказывается, больно: отпускать его от себя. Точно частичку сердца вырываешь с кровью. Раньше, когда только ждала от письма до письма вестей из Испании и особенно потом, после похоронки, она думала: всё можно отдать, лишь бы он просто побыл рядом. Пусть чуть-чуть, даже не близко, лишь бы видеть его – и больше ничего не надо! А нынешней ночью они были по-настоящему близки… И, отдавая ему себя, забирая его взамен, она настолько полно ощутила, почувствовала его СВОИМ – теперь это не отделить от нее, не забрать у нее – никогда! - Скажи: это… очень опасно? - Что именно, малышка? – не отвлекаясь от пуговиц на форменной рубашке, Владимир, всё больше и больше превращающийся в барона фон Корфа, взглянул на нее в мутноватое зеркало. - Твоя служба. – Девушка не отвела взгляда, и он равнодушно пожал плечами. - Сейчас нигде не может быть безопасно. Война. Его глаза – до чего необычного цвета в полумраке спальной: темные и светлые одновременно, переменчивые, как небо перед грозой, притягательные, как магнит. Анна соскользнула с кровати, прикусила губку, сдерживая стон боли при первых шагах, и потуже завернулась в одеяло. Подошла сзади к преобразившемуся немецкому майору. - Даже здесь, в тылу? Даже для офицера вермахта?! – на глазах блеснули слезы. Она ведь не для себя просит – только для него! Хотя бы чуточку уверенности в том, что любимому ничего не грозит. Сейчас они отражались в высоком зеркале, оба замершие, погрустневшие, и могли бы показаться постороннему наблюдателю странной парой: высокий майор в немецкой форме с безразличным, холодным выражением лица, а рядом с ним – исхудавшая девушка невысокого роста, прикрывающая наготу тонким одеялом. Он, полностью надевший свою маску, уже не имел права на нежность, а она сама будто этой нежностью стала, враз сбросив безутешную скорбь, – одной нежностью на двоих, для двоих! Корф покачал головой: - А для офицера вермахта – тем более. Скупая отговорка едва ли что-то объясняла, но в то же время и радовала, и пугала. Анна постоянно слышала краем уха о том, насколько многочисленны в окрестных лесах партизанские отряды. Не раз и не два немецкие эшелоны уходили под откос, склады с боеприпасами взрывались среди ночи, несколько дерзких нападений было совершено даже на ставку фон Шенкендорфа, начальника тыла группы армий «Центр». Подобные слухи вдохновляли, заставляя вспомнить, насколько силен русский народ, какой отпор врагу способен дать в час беды, но теперь… Теперь был Владимир. ни на одной из сторон, и одновременно на обеих, а точнее – под перекрестным огнем между двух армий. И пуля с любой стороны могла скосить его с одинаковой легкостью. Девушка вздохнула и обняла его за плечи, прижимаясь к мужской спине. - Я буду ждать тебя. Конечно, будет. Разве он сомневается? Осталось только вернуться благополучно, но от него это зависит лишь отчасти. Скорее уж длинный ряд обстоятельств должен выстроиться благоприятной к нему стороной. - Пообещай, что из квартиры ни на шаг! – он развернулся резко, без предупреждения, подхватил ее, приподнимая так, чтобы ее испуганный взгляд блеснул слезами на уровне его глаз. – Здесь тебя никто не посмеет тронуть, но там… Поклянись мне, что никуда не выйдешь! Даже если сильно захочешь… повидаться с отцом, всё равно никуда… - Клянусь! – она зажмурилась и несколько раз кивнула, подтверждая свои слова, а потом тихо добавила одними губами. – Ты… Больше мне никто не нужен… Только быть с тобой, на всю жизнь, пока… Его безумный поцелуй не дал ей продолжить то, о чем лучше не говорить вслух. - Господин генерал на месте? Майор фон Корф, щелкнув каблуками, козырнул полковнику и штабникам, мотнул головой, отказываясь от предложенной папиросы. - С рассветом был уже здесь, затем уехал по делам, herr майор. Просил дождаться его, когда бы не вернулся. - Непременно. Я буду у себя. – Широким шагом направился в отведенный ему кабинет, по дороге перелистывая выписанную из Германии прессу. Осторожно закрыл за собою дверь, сбросил шинель на лавку. Уселся в кресле, закуривая, наконец, и прикрыл глаза. Максимилиан фон Шенкендорф, его нынешний непосредственный командир, был весьма своеобразным человеком. Его неоднозначные решения толковались по-разному, и далеко не все в окружении фюрера поддерживали политику, введенную генералом на оккупированных территориях. Собственно для координации действий, а проще говоря, банальной слежки за генералом майор Вольдемар фон Корф и приехал сюда по приказу Вильгельма Кейтеля. Да, фюрер ценил развернутую Шенкендорфом в сорок первом антиеврейскую кампанию, но последние его идеи о создании коллаборационистских воинских частей и, особенно, об ослаблении давления на мирное население доверия не внушали. Еще в бытность Владимира при штабе главнокомандования вооруженными силами Германии там ходили упорные слухи о желании Гитлера снять генерала с поста командующего группой «Центр». А поскольку весомых оснований для этого не было, возникла необходимость подсунуть в смоленское окружение Шенкендорфа верные Кейтелю уши. С первых дней после своего сюда перевода майор фон Корф держался с господином генералом отстраненно и холодно, всем своим видом демонстрируя скептицизм. Впрочем, всегда высказывал мнение в глаза, редко сдерживался даже в ситуациях, когда лучше было бы промолчать. Немногие оценивали такую линию поведения молодого барона, и лишь он знал, что не ошибся. Уж слишком прямолинейным был сам Шенкендорф, уж слишком ценил в людях способность открыто высказаться, столь удивительную во время тотальной осторожности, взаимных подозрений и анонимных доносов. Это уже импонировало Владимиру Корфу, но, разумеется, не перекрывало в его глазах длинного списка злодеяний генерал-лейтенанта. Установившееся равновесие позволяло эффективно вести порученную слежку и отправлять в Берлин необходимые сведения, умалчивая, впрочем, там, где речь шла о послаблении оккупационного режима для местного населения. При всей своей подготовке и выдержке Владимир понятия не имел, сколько еще продержится, свободно балансируя над пропастью, на дне которой – смерть. Вечерело, когда он вышел, наконец, из здания ставки и направился к машине. Тут же, живо обсуждая последние новости с фронта, толпились штабные и военные офицеры разных рангов и чинов. Всё смешала война, всё сравняла. Даже то, меж чем невозможно было бы в мирное время поставить знак равенства. Корфу откровенно не хотелось задерживаться еще и здесь, тем более что дома его ждала Аня, но отказаться поддержать разговор было бы досадной невежливостью. Молоденький сержант-посыльный козырнул господам офицерам и обратился напрямую к Корфу: - Господин барон, herr футмайштер велит передать вам, что поступил отменный табак из Южной Америки. Не желаете приобрести? Владимир машинально мотнул головой. - Нет! – и вдруг замер на мгновение, всматриваясь в карие глаза сержанта. – Я… предпочитаю табак европейских сортов. Разумеется, он узнал пароль. И без труда вспомнил необходимый отзыв. Последний раз Центр выходил с ним на связь около года назад – Вольдемар фон Корф уже успел завоевать доверие Кейтеля и вплотную подобрался к информации о планах Германии относительно Советского Союза. В ту пору намерения развязать войну стали делом решенным. Владимир в числе многих советских резидентов предупреждал об опасности, но в который раз зашифрованной радиограммой командование успокаивало: «Не следует поддаваться необоснованной панике». Гитлеровская Германия – союзник Советов, а значит, ни о каких боевых действиях речи быть не может. Тогда, в мае сорок первого, присланный в Берлин связной передал приказ обратить пристальное внимание на более насущные проблемы, чем эфемерная угроза безопасности советских границ. А уже через месяц, двадцать второго июня, первые фашистские бомбы упали на головы ни в чем не повинных мирных жителей. Всего лишь солдат, верно служащий родине, Корф не привык обсуждать приказы командования, но всё же… - Господин барон, в таком случае вас заинтересует кое-что из привезенной партии. Этот связной – молоденький, совсем еще парнишка. Наверное, сразу после института. Отменный немецкий, а все равно волнуется, только и успевает смахивать со лба крупные капли пота. Благо еще: вечер теплый, южный ветер уже пахнет весной, а форменная шинель запахнута на все пуговицы: вполне можно подумать: ему просто жарко. Майор фон Корф сдержанно кивнул: - Хорошо, пройдемте, - и прежним собеседникам, - всего доброго, господа. Они зашагали по узкой, наскоро заасфальтированной дорожке от здания комендатуры к продовольственным складам. Времени было мало, а вокруг – враги. Нельзя привлекать к себе внимание, то есть нельзя практически ничего: ни повысить голос, ни перейти на русский, ни позволить себе хоть пару слов отклонения от заданной темы. - Два дня назад, - переведя дыхание, зачастил сержант, - под Смоленском был сбит самолет-разведчик. Знакомая история… Владимир кивком головы обозначил свою осведомленность в данном вопросе. - На борту находился генерал-лейтенант Павел Алексеевич Белов, есть основания полагать, что он остался жив после падения. Резко остановившись, Владимир смерил собеседника пристальным взглядом: - У немцев те же сведения. Всем патрулям отдан приказ найти советского генерала, командование полагает: это дело нескольких часов. - И все-таки, уже истекают вторые сутки, а он не найден. – Сержант неловко кашлянул, покосился на группу солдат, весело беседующих чуть поодаль, взглядом попросил у Корфа разрешения продолжить. – Товарищ генерал командует первым гвардейским кавалерийским корпусом, задействованным в важнейшей Ржевско-Вяземской операции. На самолете четвертого воздушно-десантного корпуса, временно отправленного ему в подчинение, лично проводил разведывательную операцию на линии Вязьма-Ярзево. Из-за нелетной погоды машина сошла с курса и обнаружила себя уже над глубоким немецким тылом, где и была сбита вражескими пулеметчиками. - Что требуется от меня? Возможно, вопрос прозвучал слишком резко. Но все эти разглагольствования показались офицеру совершенно неуместными. - Отыскать генерала Белова и обеспечить его безопасность… - парнишка несколько смешался, когда брови собеседника вскинулись, выдавая удивление. – На территории Смоленщины действуют партизанские отряды, также подчиненные Белову. Если выйти на них… - Центр понимает, что подобная операция… - Корф чуть помедлил, подбирая слова, - сопряжена для меня с опасностью провала здесь, в ставке Шенкендорфа? Сержант выструнчился и рявкнул по-немецки: - Так точно! – как раз навстречу им со стороны склада шли несколько старших офицеров ветеринарной службы. Проводив их глазами, тихо продолжил. – После успешного выполнения задания по спасению генерала вас перебросят на Запад. Кенигсберг или Прибалтика. Стало быть, успешного выполнения… Другого от него не ждут – и это не лестная оценка командования, это просто приказ: выжить любой ценой. Вернее, спасти жизнь советского генерала, если понадобится – ценой собственной жизни. А времени на осуществление поставленной цели даже не то, что нет, оно истекло еще вчера! Владимир медленно выдохнул. - В связи с переводом… могу я просить о том, чтобы мою семью – жену и отца – каким-либо образом переправили из оккупированного Смоленска в эвакуацию? - А… Жену? - связной выглядел озадаченным. – Мы не располагаем сведениями… то есть… насколько нам известно, вы не женаты… Пришлось деланно скривиться: - Мы с женой официально не расписаны, но это ничего не меняет! – уж если и доведется погибнуть, спасая чужую шкуру, то должен же он хотя бы попытаться обезопасить свою девочку и родного отца? - Herr майор, - сержант начал осторожно, уже самой интонацией давая понять: он не уполномочен давать подобные обещания, - в Смоленске действует подполье, партизанские отряды… Мы… можем выйти на их командование, и… Называйте адрес. Послезавтра ночью вашу семью постараются вывезти из города. Большего обещать не могу. Разумеется. Это и так слишком много, стало быть, генерал-лейтенант Белов действительно важен. Козырнув старшему офицеру, паренек-сержант побежал к воротам склада, махнул рукой, останавливая первый попавшийся грузовик и, переговорив с водителем, запрыгнул в кузов. Владимир же, круто развернувшись, зашагал к собственному авто. А что, если это пустые слова? Если нет ни партизанского отряда поблизости, ни мифического советского подполья? Есть только важная шишка, чья безопасность поставлена под угрозу трагическим стечением обстоятельств, а в качестве откупного – жизнь разведчика, не имеющего права нарушить приказ? Что же в случае его гибели ждет Аню, ставшую для всех, и для чужих, и для своих, любовницей немецкого офицера? Любовницей… гулящей девкой – всё просто до банальности… Лишь для них – вся жизнь в этой ночи! И отказаться – выше их сил, потому что любовь не признает ни условностей, ни предубеждений, ни опасностей, ни даже военного времени, она ЕСТЬ, она горит в сердце, заставляет его биться, дышит взаимностью, как человек воздухом, и от взаимности этой разгорается еще сильнее… Когда он подъехал к дому, еще не стемнело. Но, уронив голову на руль, Корф некоторое время размышлял над сложившейся ситуацией, потому вошел в отведенную ему квартиру уже в густых сумерках. В тесной прихожей снова полумрак, но где-то в комнате мягко горит то ли свеча, то ли притушенная лампа. - Анна? – чуть настороженно в ответ на тишину, достаточно мягко, чтобы не испугать малышку, если она просто задумалась и не услышала его прихода. Тут же в глубине боковой комнатки скрипнула кровать, быстрые шаги сменились шумным выдохом. - Володя! – она позвала его немного громче, чем, наверное, следовало. Девушка прикусила губку, взглянула с толикой вины и расслабилась только, когда сильные мужские руки обняли ее, сжали крепко-крепко. - Здравствуй, любимая… Взволнованная его голосом, его обращением и последовавшим за этим сладким быстрым поцелуем, Анна не сразу сообразила, что хотела накормить его ужином. Спохватилась уже через несколько минут, но Владимир изголодал вовсе не по кулинарным изыскам отцовской воспитанницы. В эту ночь всё было иначе: вместо страстной нежности – чистая страсть, неистовая, бурлящая, не знающая пощады. Вместо ласковых ладоней, бережных чувственных пальцев, шелково прикасавшихся к коже, – жадные руки, которые сжимают тело до хруста, заставляют метаться, биться, кричать, только не от боли – от оглушающего, ослепляющего наслаждения. Жаркая истома, больше напомнившая усталость после изнурительного труда, и одно-единственное желание: смежить веки, забываясь сном… Лишь когда Анна уснула, молодой человек вспомнил о новом приказе. Вот он, недостаток внезапно обретенной любви: на ее фоне кажется таким неважным всё остальное. Даже служба, которая нынче должна быть главной. Впрочем, Анечка всегда лишала его рассудка, тем вернее отправить ее отсюда как можно дальше. И как можно скорее! Пусть далеко-далеко, там, где нет войны, его девочка ждет возвращения своего солдата, ясной звездочкой бережет его жизнь на самых кровавых военных дорогах… Мечты плавно перетекли в сон, но даже во сне они были вместе: Владимир обнимал любимую, ласкал поцелуями сладкий ротик, играл пушистыми золотыми волосами, снова и снова шепча в маленькое ушко, как она красива, как желанная, как нужна ему – она, одна… А вот утро принесло нежеланный разговор. Хотя, если быть предельно честным, Владимир не хотел бы давать пустых обещаний. И все же, разбудив утомленную ночью любви красавицу, уверил себя, что должен рассказать ей о состоявшейся накануне встрече. Едва опять не забыл обо всем, когда распахнулись сонные глазки, нынче не синие, а серо-голубые со сна, когда руки оплели его шею, притягивая ближе, когда гибкое тело прильнуло в восхитительной ласке и губы шепнули его имя: - Володенька… - томным вздохом, чистой негой. Вернув любимой поцелуй, Владимир стал предельно серьезен: - Анечка, - едва заметно сошлись на переносице брови, но ей было знакомо это выражение лица. Оно значило: в душе Владимира Корфа смешались недовольство с неотвратимостью. – Нам надо поговорить. Это не могло не насторожить – она так хорошо его знала… - Конечно. Не перебивая, не вмешиваясь, не задавая лишних вопросов (ведь он просто не имел права ей о чем-то рассказать), Анна выслушала своего мужчину. Улыбнулась в душе его взволнованному: - Аня… Как тебе это?! И что должно отвечать в подобных ситуациях? Оставив слова для других, для тех влюбленных, что не умеют понимать друг друга без слов, она лишь отрицательно покачала головой… Корф сделался еще серьезнее, медленно встал, отошел к окну. Нынешнее утро оказалось дождливым, неприглядным, точно и оно не желало принять вынужденной разлуки. - Анна, это не обсуждается. Как только появится возможность, вы с отцом тут же покинете Смоленск. И точка! Девушка не спешила вставать следом. Села на постели, обхватив колени руками, упершись в них подбородком, и прикрыла глаза. - То есть… подобная возможность может не представиться? Обернувшись на прямой вопрос, Владимир молча кивнул. Ну не станет же он ей лгать, в конце-то концов! Глаза встретились, скрестились, точно клинки в поединке, один на один. «Может. Но я сделаю всё от меня зависящее, чтобы ты уехала отсюда. Как можно дальше!» - в его глазах только нежность, бережная, трепетная, столь чуждая этой кровожадной войне. «Неужели ты не понимаешь?! Я не могу, не хочу уезжать от тебя!» А здесь лишь боль – в глубине ее расширившихся зрачков, в сердце, на дне души. И одно на двоих: «Я люблю тебя!» - сказанное взглядом, подуманное, прочувствованное одновременно… У них осталось так мало времени… Два долгих дня и полторы весенних ночи на двоих, зазвав к себе в гости любовь. И всё равно днем – разлука, имеющая право на мечты и мысли друг о друге, но лишенная нежных прикосновений. А вот ночи в конце апреля уже непозволительно коротки, успеть что-либо – невозможно. Да и на что хватит времени? Сгорать в объятьях любимого? Ласкать любимую, доводя до сумасшествия ее и себя? И верить, просто верить, что это всё – не в последний раз. И делить сердце пополам: на себя и на нее. И с одинаковой страстностью надеяться, что удастся выбраться из этого проклятого войной города и НЕ удастся – в обмен на то, чтобы еще хоть немножечко побыть с ним. И искренне удивиться, когда через юную девушку связную из Центра придет подтверждение: им помогут! Выехали за пару часов перед рассветом. Высадив Анну на перекрестке у скромного жилища Корфов, Владимир проследил взглядом за щуплой женской фигуркой, скрывшейся в подъезде. Всё ли там хорошо? Всё ли идет, как надо? Через несколько минут в тени у парадного кто-то завозился, и практически сразу выскользнувшая из-за туч бледная луна осветила троих мужчин с повязками полицаев, ведущих, или скорее уж тянущих под руки старика. Тот лишь осматривался по сторонам. По растерянному выражения его лица было ясно: он ничегошеньки не понимает, он уже готов проклинать негодяев, и только маленькая девушка, вышедшая следом, успокаивает его. Ей он верит. Практически полностью. Немецкий автомобиль притормозил у дома, как только старика подтащили к дороге, его и девушку поместили на заднем сидении, один из полицаев занял место возле водителя. Поехали… Вольдемар фон Корф отстраненно наблюдал за происходящим, скрестив руки на руле перед собой. Чуть прищурился, словно выжидал и размышлял, стоит ли подобное происшествие того, чтобы доложить о нем полковнику Шпицбергу или самому фон Шенкендорфу. А может, сразу Кейтелю? Ведь всё, произошедшее только что на его глазах, так важно, невероятно важно – правда, уже для другого человека, запертого в нем на десять замков, запечатанного семью печатями. И не майор вермахта, а тот, другой, выброшенный из головы и запретный сейчас капитан Корф, советский разведчик, нажал на педаль газа, устремляясь в летний рассвет за автомобилем, увезшим его семью. - Анечка, дочка, да что же это?.. – Иван Иванович, казалось, до сих пор не мог поверить очевидному. И не понимал, почему Анна так спокойна. Она же словно онемела. Немигающим взглядом смотрела в окно, хотя на улице только начинало светлеть, пока слишком неуверенно и мутно, чтобы разглядеть хоть самую малость. Старик Корф не на шутки испугался: никогда прежде он не видел Аню такой. - Куда нас везут? – это уже мужчинам, в полголоса переговаривающимся на переднем сидении. Один из них бросил мимолетный взгляд в зеркало заднего вида. - Не боись, батя. Там поймешь. От таких слов Ивана Ивановича передернуло. Кто эти люди? Может, и вправду продажные шкуры, а вдруг… В последнее время кто только не рассказывал ему, как низко пала Аня, связавшись с немецким офицером… И в пору было бы не поверить всей этой грязной лжи, отравленной завистью, но на прямой вопрос Анечка отвела глаза. Значит… Неужели, правда? И тогда эти люди вполне могут быть нашими же, просто… Вот почему Аня так задумчива, вот почему на ресничках застыла слеза. Бедная девочка… Она не из тех, что продаются за кусок хлеба, разве что… Додумать свою мысль старик не успел – машина притормозила остановленная дорожным патрулем. - Херр обер-лейтенант, вот документики, аусвайс, - на ломанном немецком объяснил шофер, протягивая испачканные бумаги. Пока патрульный проверял данные и по ходу дела задавал вопросы, ни Иван Иванович, ни Анна не проронили ни слова. Даже дыхание пришлось затаить на пару мгновений, в аккурат перед тем, как недоверчивый обер-лейтенант дал знак пропустить автомобиль и скривился: - Всё в порядке. Еще более настороженный, старший Корф выглянул в окно, приподнявшись, насколько позволяла болезненная слабость, и замер. Уже небо на востоке окрасилось рассветным румянцем. Было достаточно светло, чтобы разглядеть на противоположной стороне улицы прислонившегося к углу здания молодого мужчину в немецкой форме. Даже таким не узнать его было невозможно. Да и обмануть ли отцовское сердце? - Анечка… - на выдохе прохрипел Иван Иванович, хватая приемную дочь за руку. А она лишь сильно – почти до боли – сжала прохладные пальцы и прошептала: - Да… - одними губами. И старший Корф теперь всё понял… *** Анна в безопасности. Отец тоже. Молодой офицер усмехнулся уголками губ: плохой из него, видимо, сын, раз чуть не забыл подумать о немощном родителе. Или, может, это к лучшему? Ведь сейчас вообще ни о чем не стоит думать, ни о ком и ни о чем, кроме предстоящего побега. Полчаса назад ему стало известно: в трех километрах от восточной окраины Смоленска был обнаружен и взят в плен генерал Белов. Как только его доставят в ставку, не пробиться. Вернее, это просто самоубийство чистой воды, хороший способ погубить его и себя раньше времени. Значит, следует действовать быстро. Пока что генерала держат в каталажке при комендатуре, там охраны всего ничего, больше видимости, к тому же все поголовно налегают на шнапс. Как раз под руку воет сирена: очередной налет советских бомбардировщиков. Барон фон Корф решительно выдохнул и рванул на себя двери импровизированного бомбоубежища. Другие офицеры удивленно переглянулись, глядя ему вслед. Впрочем, этот кейтелевский приспешник всегда был странным, а своей шкурой во время бомбежки рисковать… Право слово, какая глупость! Он довольно быстро добежал до нужного барака, наспех сколоченного из досок таким образом, что холод и даже дождь не щадили пленных, не давая, впрочем, ни малейшей возможности сбежать. Рядовой, оглушенный разорвавшимся поблизости снарядом, попытался вытянуться в струнку перед старшим офицером с привычным: - Heil Hitler! – и тут же упал, отброшенный сильным ударом в челюсть. Других часовых, похоже, привалило обломками полуразрушенной стены, в пору благодарить так кстати подвернувшуюся родную авиацию. На фоне взрывов выстрел по навесному замку и вовсе не слышен. Генерал вскинулся в углу. Уже изрядно потрепанный и падением, и подобравшим его патрулем, но целеустремленный, не намеренный даться запросто. Времени на длительные выяснения у них не было. Коротко представившись, Владимир козырнул: - Товарищ генерал, поспешим. В кромешном аду, в который превратись вечерние улицы, найти брошенный транспорт не составило труда. Хуже дело обстояло с бомбами, так и норовящими прицельно накрыть легковой автомобиль, мечущийся по дороге. Как Владимир доехал до черты города, они сам не знал. Нырнул в лесополосу, раскуроченную взрывами, и уже здесь мысленно поблагодарил свою девочку: не иначе как ее молитва опять защитила. Аня… Губы едва заметно шевельнулись, произнося заветное имя, когда очередной снаряд разорвался в десятке метров от них, и авто резко занесло в сторону, со всей силы метнуло в вековой дуб, чудом простоявший целый год войны… Один миг – короткий, как удар молнии, чтобы прошептать: «Прощай, Анечка…» Эпилог Лето 1945-го, Москва - Ну-ка, мама, что у нас на завтрак? Мы выучили букву «А» и заслужили лучший в мире завтрак. Правда, Алексей? Улыбнулась уголками губ. - Раз заслужили – марш мыть руки. Проводила глазами попрыгавшего в ванную сынишку. Совсем взрослый… Повернулась к приемному отцу. - Я пожарила оладьи, Иван Иванович, вам со сметаной или мед достать? - Достань, дочка. Странно, она так и не смогла звать его отцом. Хотя теперь имеет на это гораздо больше прав, чем когда-либо. Только язык не поворачивается, и опять такое чувство, что она посягает на что-то, принадлежащее одному Володе. Кажется, Иван Иванович смирился с этой ее блажью. Разве что иногда поглядывает тоскливо. Наверное, уже и не верит, что Владимир вернется… Но он вернется, обязательно! Должен вернуться! Он же… пока не знает о сыне… Анна смахнула со щеки слезу, торопливо выкладывая дымящиеся оладьи на блюдо. Словно в желании отвлечь молодую женщину от мрачных мыслей, зазвонил телефон. Побежала в прихожую, на ходу обтирая передником руки. - Квартира Корфов. Здравствуйте. Да… Анна Корф… - голос чуть дрогнул. – Анна Петровна… Да. Понятно. Хорошо… - Мама, ты куда? - трехлетний Лешка выглянул из-за стола, пришлось унять волнение, взять себя в руки. - С работы позвонили, сейчас привезут книгу, я просила достать… Иван Иванович, я… выйду, ладно? - Разумеется, дочка. Сбежала по лестнице, не в силах утихомирить бешено бьющееся сердце. «Анна Петровна, вам письмо, никуда не уходите, его доставят по адресу». Господи… господи, пусть будет… от НЕГО! Выбежала на площадку у подъезда, придерживая легкую косыночку на голове. Почти сразу притормозила «Победа», представительный человек в штатском негромко осведомился: - Анна Петровна Корф? Ей достало лишь слабо кивнуть и дрожащей рукою взять изрядно потрепанный пакет. Разве она сможет подняться с ним до квартиры на четвертом этаже? Да она же умрет от волнения по дороге! Молодая женщина медленно опустилась на низкую скамью у импровизированной детской песочницы и разорвала краешек конверта. Развернула бумагу. «Анечка, родная!» Его почерк неровный, корявый, хотя в университете был каллиграфическим. Слеза упала на исписанный лист помимо воли, ставя влажную кляксу. «Прости, не мог написать тебе раньше. Сразу после вашего отъезда был ранен, выполняя задание. Но ты можешь гордиться мною, всё прошло успешно». Она и сама знала это. Генерал-лейтенант Белов нашел их в 1944-м в Ташкенте и посодействовал возвращению в Москву. Эта квартира, полученная всего месяц назад, - тоже знак благодарности семье разведчика, спасшего ему жизнь. Павел Алексеевич был немногословен, вспоминая о Владимире, но от чистого сердца пожал руку Ивану Ивановичу, сообщив, что тот воспитал героя. «Немного оклемался в партизанском отряде и отбыл в Прибалтику с новым заданием. Отсюда и пишу тебе. Целую и люблю больше жизни, Анечка. Твой Владимир». Прибалтика? Но… почему? Зачем он нужен там – сейчас, когда Германия капитулировала, когда мы победили?! «12 июля 1943 года» И приписка внизу – мелкими-мелкими буквами еще раз: «Люблю». Вот оно, письмо, здесь, сейчас, а прошло два года! И за это время что угодно могло случиться! - Володя-а-а-а… - застонала горько и протяжно, запрокидывая голову так, что в песок слетела шелковая косынка. И тут же – согнулась в три погибели, уткнулась лицом в колени, разрыдалась, даже не сразу поняла, что ей не кажется знакомый бархатный голос у самого ушка: - Аня, не плачь… Ну, не плачь, Аня, Анечка… Рывком выпрямившись, угодила сразу в его теплые объятья. Три долгих года ей снилась сила и нежность этих рук… - Владимир! – губы к губам, не в состоянии сделать вдох, захлебываясь им, как поцелуем. – Володя, любимый, единственный! В его висках – седина, а ведь только-только перешагнул за тридцать… Левая бровь перечеркнута рваным шрамом, лишь глаза такие же ярко-серые, как прежде. И в них все та же любовь, которую отчего-то побоялась разглядеть до войны. Смотрит чуть виновато, вздыхает: - Любимая… Девочка моя, прости, письмо затерялось в дороге, нашли пару дней назад, и то случайно. Я сам решил привезти. - Ну что ты… Главное, ты живой, мне больше ничего-ничего не надо! Его пальцы невесомо стирают слезы с заплаканных женских щек, улыбка греет душу: - Наша любовь сильнее смерти, Анечка. Милая… Неужели ты сомневалась? Конец