Летняя акварель с зимним орнаментом

PG-13, ВовАнна Альтернатива БН в сжатом варианте (угадайка 2010) От автора: не претендую на историческую достоверность Ветер выл за окном весь день. И сыпал колючим снегом, словно тысячами крошечных ледяных иголок. Северные морозы так крепки в эту пору зимы, так чист и прозрачен утренний воздух, так белы метели… Но сейчас даже вьюга уснула, чтобы еще ярче, еще благодатнее светила в ночных небесах праздничная звезда. Рождество… Острый, немножечко пряный, запах хвои и смолы наполнил гостиную. Дети целый вечер толпились возле елки, предвкушая подарки. Рождество… Будто сбывшаяся сказка, будто награда за невесть какие заслуги – ты рядом! Ты сладко вздыхаешь во сне, чему-то счастливо улыбаешься, не открывая глаз, шаловливо проводишь ладошкой по моей груди и снова замираешь, окунаясь в свои радужные рождественские грезы. Твои волосы рассыпались по белоснежному полотну подушек, в тусклом свете почти догоревшего огарка в канделябре они кажутся бронзовыми, но я то знаю: в солнечный день каждый локон, каждый завиток горит и переливается щедрыми оттенками настоящего золота. Моя золотая девочка… Уже столько лет, столько дней и ночей – только моя. Всегда – только моя! Я целую твои волосы и твою улыбку – осторожно, бережно, едва прикасаясь, чтобы ненароком не разбудить тебя, вдыхаю твой запах и тихое «Володя…», слетевшее с губ. Я помню тебя разной: радостной, восторженной, строгой и чуть испуганной, взволнованной, недоверчивой. Я помню тебя маленькой злючкой, капризно поджавшей губки, и певчей птичкой за маминым роялем. Я люблю, когда ты смеешься и когда хмуришься, когда ласково щебечешь с детьми, когда, лукаво прищурившись, отпиваешь вино из высокого бокала и не отводишь взгляда, когда, подобрав подол пышного летнего платья, бежишь по лугу, озираясь на меня, - и я, как безумный, как сумасшедший, тебя желаю. Я люблю тебя всякой… Я любил тебя всегда. Даже когда ты, вся многогранная, многоликая ты была лишь запретной страстью, отравляющей мои ночи. С этого всё началось в одно далекое лето. Прошли годы, но я помню каждый миг, каждый вздох, каждый порыв нежного ветерка в тот день. И твои глаза сияют – две маленькие голубоватые звездочки. Я вернулся с Кавказа немного раньше срока, умудрившись схлопотать ранение в очередном бою, и сразу направился в городской особняк. Разумеется, было бы лучше дома, в поместье, но там была ты, а мне надоело бороться – с собою, с тобой, с твоей улыбкой и голосом. У меня не было сил на эту борьбу, и так появилось решение остановиться в особняке. Я не прогадал. Почти… Приехал как раз во время – отец собирался покинуть столицу, отдавал последние распоряжения прислуге; заложенная карета уже стояла у крыльца. Ты вышла, кутаясь в полы накидки, и серое грозовое небо улыбнулось тебе тонким солнечным лучиком. Он согрел меня, отвыкшего за два года службы от холодного северного лета. Пришлось немного обождать, пока карета с фамильным гербом Корфов скрылась за поворотом, и лишь потом возвестить дом о своем прибытии, но утраченный покой было уже не вернуть. Ты была со мной каждый миг: каждый день и час я только и думал, что о тебе, только и мечтал, что о возможности обнимать и целовать тебя, желая то подчинить себе твое тело, то навечно подарить тебе свое сердце. И я не знал, что делать, если тебе окажется не по нраву подобный подарок. За несколько недель ранение затянулось, само воспоминание о нем ушло бесследно, оставшись только косым шрамом чуть ниже сердца. Я набирался сил, и всё сильнее, все безумнее становилось желание увидеть тебя. Я бросил всё и помчался в поместье! Как был – в пыльном мундире, с растрепавшимися чуть влажными волосами приехал домой далеко за полночь. Не стал будить Никиту и сам отвел Грома на конюшню. Летняя ночь обжигала дурманным ароматом цветов – так ярко не пахнут ни розы, ни пышные лилии в полуденный зной. Ноги сами понесли к восточному крылу, где в окне у балкона теплился огонек, - то была твоя девичья спальня. Внутри будто взбунтовалась давно забытая, изжитая робость: я не мог, просто НЕ МОГ войти сейчас в дом, а потом до утра изводить себя неизвестностью! Как ты примешь меня? Учтиво склонишься в реверансе, пряча за вежливой улыбкой взволнованный испуганный взгляд? Или, проговорив положенные скупые слова приветствия, предпочтешь удалиться, памятуя о моей прежней грубости и насмешливых упреках? И что, во имя всего святого, что мне делать, если ты не захочешь меня прощать?! Ведь ты лишь хрупкая обиженная малышка, разучившаяся верить в мою искренность, а я… Я… люблю… тебя… Я прошелся по саду и присел в отдаленной, спрятанной за высоким кустарником беседке. Вздох сорвался с губ, за ним другой – боясь облечь свои страхи в слова, я теплым дыханием поверял их роскоши летней ночи. И так незаметно уснул, совершенно измотанный, прямо там, на мягких подушках, невнимательно оставленных кем-то на широкой резной лавке. А пробуждение показалось продолжением сна: сперва я услышал твой голос, твой звонкий смех колокольчиком разнесся по цветущим аллеям, потом же через ажурную вязь тонких ветвей я увидел тебя – и сердце бешено застучало в груди. Ты была прекрасна, как греза… Хотя.. нет! В сотни, в тысячи раз прекрасней, соблазнительней и желанней. Твои тонкие пальчики срывали пышные гроздья цветов, аккуратно складывая их в букет. Легкая шаль больше походила на покрывало – укутывала тебя всю, от точеных плеч почти до пят, но воображение живо рисовало ничем не прикрытые линии и мягкие изгибы твоего тела. Я притаился в тени беседки, жадно впиваясь взглядом в предмет своих мечтаний, в соблазн из своих снов, отчаянно сражаясь с собственными грешными помыслами, беззвучно моля тебя поскорее уйти отсюда, перестать искушать меня. Но судьбою было предначертано иначе, совсем иначе… В ту ночь тебе приснился… я. Уже после рождения нашего старшего сына ты призналась мне в этом, смущенно потупив взор и очаровательно краснея. Тебе снился высокий купальский костер и такие же горячие, такие же яркие звезды в вышине. Ты, свободною русалкой вынырнув из речной воды, увидела меня на берегу и завлекла в свои смертельные сети, оплела шелком своих волос, увлекла в бездонный омут глаз, в опасный водоворот своей кипящей страсти. Тот образ, непозволительно бесстыдный, - он и заставил тебя проснуться еще перед рассветом, хоть ты всегда любила подольше понежиться в постели. Ты пыталась уснуть снова, но тщетно, и тогда, мучимая духотой, открыла окно. Потом же… взошло солнце. Мир вспыхнул сотнями пышных красок, разлился десятками разноголосых звуков за стенами твоей комнаты, впорхнул внутрь будоражащим, хмельным ароматом лета. Утренние птицы выводили свои трели, тихо шелестела листва, перешептываясь с ветром, и ты подчинилась их зову. В легкой летней сорочке, в комнатных туфельках, спрятавшись лишь за тонкой тканью широкой шали, ты выбежала в сад, заведомо зная, что не встретишь там никого. Уж очень ранние летние рассветы… Знай ты, что встретишь там меня – свой жаркий сон – наверняка, забилась бы в дальний уголок своей спальной. Но ты не знала, маленькая моя, ты даже не думала, каким небывалым таинством пророчества обернется давешняя греза… Такою я тебя встретил в утреннем летнем саду: дивного ангела, сошедшего на землю во всей своей божественной красоте; искусителя-демона, похитившего мою бессмертную душу, укравшего сердце, мысли да и меня самого! Такою в тот же день я рисовал тебя пастельной акварелью, судорожно припоминая уроки некогда выписанного отцом учителя-француза. А ты мирно спала, утонув в подушках на моей кровати… Этот портрет никто и никогда не видел, мы прячем его даже от наших детей в тайной комнате, смежной с библиотекой, и каждый раз, рассматривая поблекшую акварель, ты смеешься и целуешь меня в губы. И шепчешь, что в тот вечер, сбрасывая остатки сладкой дремоты, испугалась, когда поняла, что всё произошедшее – не сон. Ты ведь думала, я посмеюсь над тобой, поиграю и брошу. Глупенькая… Надо же, я так и сказал тебе тогда: глупенькая моя, глупенькая… А ты заплакала, когда рассмотрела на акварели белым: «Анна Корф». Сейчас ты с готовностью отвечаешь на самые смелые мои ласки, но я помню время – ты вздрагивала даже от невинных прикосновений, и каждую новую ночь мы познавали друг друга сызнова. Отчего же так смела, так открыта была ты тогда – в душистой тени беседки, скрытой от посторонних любопытных глаз? В тот день небо плыло над нами, подобное мерным морским волнам в полный штиль, - высокое, чистое, ярко-голубое, до боли в глазах, и лишь чуть-чуть подсвеченное на востоке малиновым заревом ускользающего рассвета. Насобирав охапку цветов, ты решила присесть на скамейке и составить искусный букет – сама такая же цветущая и прекрасная. Только дощатая поверхность оказалась влажной от утренней росы, и ты, подобравшись, поспешила укрыться в беседке… Не замечая меня, пристального наблюдателя, расположилась у невысокого столика, разложила сорванные цветы. Струясь невесомым облаком, твоя шаль соскользнула с плеча, и я потерял разум! Вышел из прохладной тени – так, мягко крадучись, вечер выбирается из своего логова в сумеречный час. Я шагнул к тебе сзади – твой хозяин и твой верный раб, короткое мгновение боролся с собою, не решаясь прикоснуться к не изведанной пока святыне твоего тела. Но ты склонилась над букетом, упуская, отпуская шаль, - и руки сами потянулись обнять тебя покрепче. Когда кровь ударяет в виски, бешено колотится сердце и в ушах звенит от страсти – это поют ангелы. Ангелы любви. Я понял это в тот миг, прижимая тебя к груди, маленькую и трепещущую. И понял еще, что обязан тебе это объяснить. Ты вскрикнула, стоило моим ладоням сомкнуться на твоей хрупкой талии, попыталась вырваться, но разве я мог тебя отпустить? Анечка… Склонившись к розовому ушку, я прошептал твое имя, выдохнул его, как стон, как мечту, и протяжное «Анечка…» замерло поцелуем моих губ на твоей нежной бархатной коже. Ты обернулась. Поворот головы, едва заметный, едва понятный. Недоуменный взгляд широко распахнутых глаз. Застывший крик о помощи или мольбы о пощаде – что бы ты ни хотела произнести в тот миг, я запечатал навсегда, прильнув к твоему ротику. В нашем поцелуе была только ты… Не было ни меня, привыкшего насмешливо наблюдать за жизнью, ни глупого неравенства, разведшего по разные стороны бездонной пропасти молодого барина и его непокорную крепостную, не было даже этого высокого неба над головами, и этого лета, звенящего вокруг. Целуя тебя до неприличия жарко и откровенно, я почувствовал, как мягкие ладошки беспомощно упираются в мою грудь, пытаясь оттолкнуть. Девочка моя… Сил бравого боевого офицера хватило тогда лишь отбросить подальше эту ненужную надоедливую шаль. И прижать тебя – теснее, крепче. Ведь ты отвечала на мой поцелуй! В открытой летней сорочке ты оказалась еще соблазнительней, чем я мог бы представить, оттого до боли захотелось ее с тебя снять. Пальцы скользнули по шелку твоих плеч, стягивая тонкие кружева, а губы судорожно прижались к шейке, затем спустились ниже. Как же я боялся… каждый миг боялся услышать твой строгий приказ немедленно прекратить. Но ты молчала. Молчала – и дрожала в моих руках! Молчала – и чуть выгибалась навстречу, встречая мои пылкие ласки! Даже сейчас, уж столько лет моя жена, ты немного стыдишься того дня. Но тогда – ты не устыдилась ни на миг… Белый шелк сорочки медленно, мучительно медленно сползал, открывая твоё тело. Всё меньше оставалось выдержки во мне, всё ближе была ты, всё слаще и слаще становились твои вздохи, но мне, окрыленному своей любовью, даже этого казалось мало. Я целовал твой животик и нежные бедра, когда до слуха донеслось едва слышное: «Хозяин…» Хозяин? Нет! Тысячу раз – нет! Как угодно, только не так! Руки сами безвольно опустились, скользнув по твоим ножкам, и ласковый летний ветерок сменился зимней стужей. Я поднялся, не видя ничего перед собой – а стоило хоть раз заглянуть в твои глаза, чтобы понять, разгадать тебя, моя девочка. Но я струсил. Я всегда робел рядом с тобой – и струсил тогда. Отвернулся, яростно сцепив кулаки, и бросил через плечо: «Уходи!» Ты осталась… Мне не нужно было смотреть, я чувствовал твоё присутствие телом, душой и сердцем. Зачем? Во имя всего святого, зачем же ты стояла – нагая и прекрасная – в тени виноградных лоз и густого кустарника, оплетающих старую беседку, словно сетями? Сейчас ты смеешься надо мною. Говоришь, что не захотела меня бросить, не захотела уйти. Ты немножко лукавишь, моё счастье… В тот миг, наверное, ты хотела бы уйти, сбежать оттуда невероятно быстро, но не смогла. Ты застыла. От страха ли, от робости или от сладости – застыла. Будто окунулась в глубокий сон, не смыкая глаз. Проснулась лишь, когда я снова оказался рядом, прикоснулся к твоим волосам, бережно открывая плавный изгиб шейки. «Анечка…» - вновь на грани слуха прошептал я – как сумасшедший, как жаждущий, как… влюбленный. И ты ответила мне – каждой клеточкой твоего тела. Впервые за столько лет твои губки нежно позвали: «Володя…» Я целовал твои плечи, молочно-белые грудки, теряя самое себя в объятьях твоих тонких рук. Я говорил, что люблю… Я говорил, как сильно люблю тебя, но ты только стонала в ответ, отдаваясь, раскрываясь моим ласкам. Ты звала меня по имени, выдыхала громко и протяжно, но больше ни слова не слетало с твоих уст. Безоблачное прежде, небо затянуло гребнями белых облаков, похожих на морскую пену, и такою же неистовой пенной волной бурлила в крови страсть, поднималось желание плоти. Медленно и осторожно я уложил тебя на мягкие подушки, и снова целовал-целовал-целовал, исступленно и жадно приникая к сливочной коже. Тогда ты выгнулась, прижалась ко мне всем телом и выдохнула в губы: «Люби меня, милый!» Ты выдохнула в мои губы – и солнце огненным кругом вспыхнуло перед глазами! Там, в летней беседке, притаившейся в тени аллеи, ты потеряла свою шаль… А я потерял душу – отдал ее тебе навсегда. И мы обрели друг друга – до последнего вздоха, отпущенного судьбою. Я внес тебя в дом, утомленную и смущенную, завернутую в мой китель поверх легкой шелковой сорочки. С превеликим удовольствием объявил бы отцу о своем намерении незамедлительно венчаться с тобою, но не встретил его внизу. Да и вообще никого не встретил. Впрочем, оно к лучшему, так о тебе не судачили без толку в комнате для прислуги. Будто захмелевший от собственной смелости, отнес тебя в свою спальную, в свою постель – отныне ты принадлежала мне одному и должна была находиться только там. Только со мною… Уложив, бережно укутал тебя, маленькую куколку с золотыми локонами, еще раз поцеловал розовые губки: «Отдыхай…» «Хорошо…» - и ты послушно смежила веки. Заснула почти сразу, заставив меня почувствовать вину: я совсем измотал тебя, совершенно не поберег, думая лишь о себе. Но ты спала так сладко, так волшебно подрагивали во сне твои длинные реснички, так загадочно играла на лице улыбка – я забыл обо всем. И впервые после смерти мамы достал давно позабытые краски… В тот вечер… ты заплакала, рассмотрев на простенькой акварели «Анна Корф». А я целовал твои руки, уверяя, что не может быть иначе. В тот вечер ты согласилась стать моей женой и, смеясь сквозь слезы, повторяла «люблю…» в ответ на мои признания. Ты и сейчас тихо прошепчешь: «Люблю…», если я, скользнув ладонью под подол сорочки, бесстыдно-ласково поглажу твой животик, но через несколько мгновений ты проснешься и недовольно укоришь меня: «Володя, перестань!» Ты капризно надуешь соблазнительные губки и протянешь нараспев: «Как можно?..» А потом… чуть приподнимешься на локте, позволяя сорочке соскользнуть с плеча, посмотришь мне в глаза, неторопливо распуская шелковые завязки, и призывно улыбнешься. Я опять забуду собственное имя, требовательно прижимая тебя к кровати, заставляя еще сильнее обхватить ножками мои бедра, и снова, протяжно выдыхая моё имя, ты примешь мою любовь. Ты… Моё счастье, моя жена, моя жизнь… КОНЕЦ