Подкидыш

вариант 1 Автор: Gutalina Жанр: небольшой рассказ / альтернатива Рейтинг: PG Комментарий: идея заимствована из "Бедного Вовки" Vlada и у самой себя ("В обмен на свободу"). Отношений к сочинению Klepa "Непостижимость" не имеется. -- Эта история началась после смерти барона Ивана Ивановича. Покойный в последние годы был весьма пристрастен к спиртному, несмотря на вежливый наказ местного доктора поберечься, и сердце его однажды все-таки не выдержало. “Все мы смертны” - качали головами провожающие барона в последний путь, и не к месту припоминали какие-то глупейшие истории времен его молодости. Сын покойного младший барон Корф перенес утрату стоически. Нельзя было сказать, что он так уж не скорбел об отце, напротив, скорбел и довольно сильно. Однако чистота этой скорби была несколько омрачена. Когда Владимиру было пять лет, от скоротечной болезни умерла его мать Вера Николаевна. Сестра Веры Надежда, уже с полгода жившая с ними, так привязалась к своему зятю и его наследнику, что считала их почти своими. Ивану Ивановичу в тот момент нужна была понимающая душа рядом. Они с Надеждой и сошлись. Маленький Володя очень противился этой связи, он абсолютно перестал принимать тетку, общаться с ней, а позже сделал их жизнь с отцом столь невыносимой, что бедная женщина вынуждена была съехать к себе в родовое имение. Некоторым образом Иван Иванович был даже рад такому развитию событий так как, очнувшись от траура, не имел стойкости самому отказать свояченице от дома. Но совершенный в забвении грех мучил его. И спустя еще год он взял в дом маленькую едва начавшую ходить сиротку. Владимир, уверенный, что девчонку принесли не случайно, спокойно перенес появление в доме еще одного ребенка. Ему казалось, что с исчезновением тетки в их с отцом жизни все само собой нормализуется, а чужой ребенок никак не сможет этому помешать. Девочка росла на удивление быстро, была прилежна и ласкова. И вместе с тем помнила о своем положении, Иван Иванович так и не решился официально удочерить сиротку, и никогда не забывала своего места. С бароном Корфом Анна была предупредительна и вежлива. За заболевшим она ходила как за малым дитем - кормила с ложечки, укутывала в теплое одеяло, развлекала чтением книг и игрой на фортепиано. А вот с младшим бароном ее отношения были довольно натянутыми. Если Иван Иванович негласно был ей что ласковый отец дочери, Владимир всегда, даже в юности, любил ставить между собой и сироткой барьер. Он никогда не заговаривал с ней просто так, никогда не хвалил ее, никогда не вел себя с ней как добрый брат или даже родственник. После пары разговоров с отцом начистоту, когда он выяснил, что девчонка - не последствие связи барона с теткой Надеждой, он окончательно уверился в том, что Анна - всего лишь отцова приживалка, его «минутный» каприз, а потому не стоит какого-то иного, более человеческого что ли, равного к себе отношения. Вот так он и смотрел на нее: сверху вниз, как хозяин на прислугу, при том, что Анна никогда не была прислугой в доме, всю работу за нее выполняли крепостные и наемные работники. Итак, Владимир Иванович искренне горевал по отцу, но скорбь его имела и несколько иную причину. Дело в том, что с годами, по мере взросления Владимира, отец и сын стали отдаляться друг от друга, и все бы естественно, если бы не гнетущие душу подозрения, что виной всему этому - излишняя привязанность старого барона к своей приживалке. Молодой человек искренне верил, что воспитанница занимала барона гораздо больше родного сына. А в связи с последними событиями разочаровавшийся в отпрыске Иван Иванович полагал ответным любить только сиротку. Сын-де его надежд не оправдал. Из-за некрасивой истории с чьей-то там любовницей и дуэлью, он был отчислен из армии, и теперь на безупречном имени Корфов, многие поколения безупречно служивших Родине и царю, лежало несмываемое пятно. Собственно, это-то обстоятельство и заставило барона, как предполагал наследник, сделать свои возлияния неумеренными и опасными для здоровья. Хуже того, в глубине души, Владимир полагал, что отец презирает его, общение с родителем он сократил до необходимого минимума, на разговоры не напрашивался, прощения не просил, и скользких тем избегал. Последние дни болезни Иван Ивановича Владимир провел дома, а подле стоящей у отходящего отца Анны плакал, не скрывая слез. Но едва слабая рука отца окончательно упала на постель, он решительно вытер щеки, оставил Анну убиваться возле покойного, полагая, что поплакать по нему совсем не во вред, затем позвал людей, сделал все необходимое, и теперь в церкви на отпевании был хладнокровен и собран. Оглядываясь по сторонам, слыша за спиной шепоток и хихикание, Корф понимал, что настоящую скорбь по отцу испытывают лишь домашние слуги и, пожалуй, Анна. Но разве они могли разделить горечь его одиночества? Часть соседей осталась на поминки, другие - проговорив необходимые слова соболезнования, торопливо распрощались. Владимир прошел в кабинет отца, сел в его кресло и, помедлив минуту, выдвинул один из ящиков стола... Многие дни после похорон Владимир Иванович проводил в кабинете. При жизни старого барона он не слишком вникал в дела поместья, даже когда здоровье Иван Ивановича стало стремительно идти на убыль. Но теперь браться за неинтересный труд приходилось поневоле, довериться вороватому управляющему и через год пойти по миру барону не улыбалось. Несмотря на обиду, боль и сожаления о том, что больше не вернуть, нужно было продолжать жить и радоваться жизни. Сначала он просто приходил в кабинет и, садясь на место отца, вспоминал его. Гладил холодную полировку стола, передвигал на нем разные дорогие сердцу барона мелочи, пытался представить его, что бы он сказал, что бы сделал в той или иной ситуации. Несмотря на ссору с отцом ему очень не хватало старика. Записи Иван Ивановича были разрозненными и малопонятными, дела хозяйские записывались в приходную книгу вместе с какими-то личными заметками барона. Забросив нелегкий труд по расшифровке отцовских каракулей, Владимир однажды случайно наткнулся на скрепленные вместе несколько листков бумаги. Движимый любопытством, он раскрыл первый лист и напрягся. Эта была посмертная записка барона Ивана Ивановича Корфа к сыну. «Дорогой сын!» - читал Владимир неровные строки, выведенные дрожащей старческой рукой. – Даже не знаю, как начать письмо тебе. Сколько же я упустил времени, сколького не сделал... Знаю, что не додал тебе тепла и ласки, думая, что все равно не смогу заменить тебе мать, а, потакая детским капризам, всего лишь испорчу в тебе характер. Боюсь, я ошибался, сынок! Никогда не поздно было сказать тебе "Люблю", никогда не поздно было стать тебе хорошим отцом и настоящей поддержкой. Я знаю, тебе будет неприятно напоминание, но та глупейшая история, которая изменила тебя... Я хочу сказать, что принимал тебя, какой ты есть, несмотря ни на что ты все равно ... Корф перевернул страницу, смахнул набежавшую в угол глаза слезу и продолжил чтение. - Володя! Я слишком долго откладывал этот серьезный разговор с тобой. Наверное, я очень виноват перед вами обоими, дети! Но в том мире, где я сейчас, все кажется другим. Я уверен, что вы примете меня и простите. Итак, Володенька, сынок, все дело в том, что ... (много зачеркнутых строк). Нет, не могу так... (снова зачеркнуто). И вдруг … Ты очень пренебрежителен к Анечке, временами до грубости, но я знаю, что у тебя доброе сердце и ты никогда не потерпишь чужой несправедливости, даже обращенной к непризнаваемому тобой человеку. Ты помнишь ту историю из твоего детства: ты часто спрашивал меня, не является ли Анечка плодом греховной связи между мной и Надеждой. Володя, все дело в том, что Анечка и в самом деле не чужая нам. Я попробую тебе объяснить произошедшее, и положусь на судьбу, чтобы ты поверил в то, что я скажу, как бы не казалось тебе сказанное вымыслом. В сражении под Москвой 1812 года я проявил себя героем, был серьезно ранен и естественно не мог более помышлять о военных подвигах. Государь Александр Павлович высочайшей милостью даровали мне поместья покойного, оставшегося без наследника князя Павлова. В одном из них, знакомом тебе с детства, я и провел остаток моих лет, удалившись со службы. В то время я был страшно влюблен в некую графиню Р.. Сейчас она редко выезжает, но в те годы была великолепна. И ты, будь на моем месте, тоже влюбился бы в нее без памяти. К величайшему сожалению, графиня одаряла своей милостью и вниманием моего лучшего друга, а не меня и, одержимый завистливыми чувствами, я придумал целый зловещий план по тому, как удалить своего бывшего, к тому времени, друга со своего пути к сердцу красавицы-графини. Не буду утомлять тебя подробностями, но план мой провалился в самый неподходящий момент, когда девушка, которую я выбрал себе в помощницы, стала для меня чем-то большим, чем просто орудием мести. Верочка стала моей женой, и я почувствовал себя на седьмом небе с ее тихой, но преданной мне любовью. Странным образом бог не благославлял наш союз появлением ребенка. Три долгих года Вера ездила на лечение на воды, обращалась к многим врачам, ездила по монастырям, слывущим исцеляющими от бесплодия, раздавала милостыню нищим и жалела убогих - ничего не помогало. А потом к нам на кухню подкинули крохотного новорожденного младенца. Не знаю, уж чей он был, может кто из крестьян мечтал избавиться от лишнего рта в семействе, может кто из пришлых принес, однако дворне о том известно не было. Мы долго искали родетелей, да так и оставили мальчонку у себя. Был он такой хорошенький, черненький, спокойный. Верочка, как его увидела, к себе прижала и с рук спускать не захотела. Слезно просила, чтобы мы оставили маленького подкидыша себе, ну я и не противился, думая, что с нашей бедой ей полегче будет. А через много лет Вера, наконец, понесла. Она радостно прижимала руки к животу и твердила, что это нам благодарность за спасение чернявого мальчика. Не знаю, была ли в том благодать или нет, Вере эта беременность обернулась смертной мукой. Все семь месяцев до рождения ребенка она страдала, а, родив раньше времени младенца, умерла от потери крови. Все мы: ты, я, тетка Надя, которая приехала в дом, как только стало известным, что может понадобиться ее сестринская помощь хотя бы в уходе и опеке тебя, маленького, - погрузились в скорбь. Омраченную, тем паче, что новорожденная малышка наша, единственная оставшаяся от Верочки кровиночка бесследно исчезла. Няньку сидевшую подле младенца потом еще долго искали. Ходили слухи, что ребенка выкрали подлые цыгане, потом еще продали в крепостническое рабство и следы их затерялись. Похоронили мы с Надеждой нашу Верочку, пытались было построить общее будущее, да тень сестры вставала между нами. Не быть бы нам семьей, даже и прими ты ее как свою мать. Надя все поняла сама, собрала вещи, перекрестила нас на дорожку... Ты на нее зла не держи, в ее бабьей душе не было дурного, да и к тебе она относилась искренне, даже зная, что ты ей никакая не родня. Мы как с Верочкой много лет назад условились считать подкинутого сыночка своим, так всегда и считали. И остались мы с тобой, друг мой, одни на белом свете. Но сердце мое не знало покоя. Пока однажды я не увидел Анечку - маленького ангелочка, который громко плакал, упав в лужу на заднем дворе. Повариха отчитывала ее за измазанное платье, а она ревела так горько и жалобно, что даже самый суровый страж наклонился бы к ней, чтобы успокоить. Анечку отмыли, одели в новое чистое платье, она села напротив меня на стул и, взглянув в ее агатовые глазки, я понял, что мне не хватало в жизни. На смену Вере, я получил Анечку. Я знаю, ты не любишь ее, считая, что она отнимала много моего времени, того самого, что я мог бы потратить на тебя, твои игры и разговоры. Но словно сердце мое замирало, когда я смотрел на свою девочку, мне так хотелось сделать ее счастливой, хотелось дать ей все то, чему волею судьбы она оказалась лишена. Анечка - сиротка, подкидыш, воспитанная мною из милости, она стала моим плечом на старости лет, она стал моим отдохновением, она стала моим самым светлым делом. Уже накануне того дня, когда стало известно, что моя болезнь неизлечима, доктора, не стесняясь, называли приблизительную дату моей кончины, я сам так просил, надеясь привести дела в порядок, надеясь, все-таки несмотря ни на что найти своего настоящего ребенка, бог улыбнулся мне с небес. Я узнал свою кровиночку, и по невероятному странному, непонятному стечению обстоятельств ею оказалась моя Анечка. С самого детства, год с небольшим, она воспитывалась в моем доме, была у меня на глазах все это время, и никогда не знала, своего истинного данного ей покойной матерью имени Анастасия. В последние дни ты, наверное, замечал, что я с Анечкой стал еще ближе, еле сдерживался, чтобы не обнять ее, не прижать к стариковскому сердцу, обливаемому кровью. Но так и не решился признаться ей, как не сделал еще много всего, что хочу поручить тебе, мой смелый и храбрый названный сын. Володя, родной мой! Ты - моя крепость, ты - мое имя и слава, что бы то ни было в твоей жизни, кем бы ни были твои настоящие родители, как бы не пришлось тебе стыдиться и презирать меня за написанные мною слова… Володя, я хочу, чтобы ты рассказал Анечке кто она. Я хочу, чтобы она стала хозяйкой в этом доме. Я знаю, что вы недолюбливаете друг друга. Но, родной мой, ты слишком ершист, ты не позволяешь себя любить, а она - ты слишком мало знаешь ее, наездами бывая дома. Она - настоящее сокровище и станет тебе хорошим и верным другом…» Владимир отшвырнул письмо, утер со лба выступивший пот и провел по съеженому посеревшему за последние полчаса чтения лицу ладонями. Хорошенькие дела! Отец именно теперь из могилы обрушивает на него целый ворох информации. Раскрывает ему правду о его рождении. Хорош же он был со своим высокомерием и знатным происхождением, когда никто на всей земле не знает его истинных родителей. Ему надо было слезно благодарить своих приемных - барона и баронессу Корф, что не лишили его младенческой ласки, юношеских надежд, дали ему образование и имя, позволили поступить в гвардию и завести товарищей, на что он никогда не смог бы расчитывать, будучи чумазым сыном какого-нибудь конюха или кузнеца... Но нет, он не сдасться так просто. У него в крови характер, кровь, а не водица, если угодно. Даже если все так, как пишет отец… Да нет, бред! Этого просто не может быть… Резким движением руки Владимир повернул к себе письменный прибор и вгляделся в свое мутное отражение. На него хмуро взирало утратившее детский овал лицо привлекательного светского мужчины – серые с прищуром глаза, объемный нос, широкие скулы… Руки были большими с длинными тонкими пальцами, на одном из них красовался фамильный перстень. Раньше его носил отец, потом он отдал его сыну, точно также как и белобрысая девчонка, воспитанному из милости и с желанием снискать благосклонность сурового бога на небе, дабы он послал паре своего младенца. Почему он? Почему именно сейчас, почему так? За что отец? И смею ли я теперь, зная все это, называть тебя так? Я считал, что ты не даришь мне часы бесед и томишься общением со мной, а выходит должен многочасно благодарить тебя за каждую украденную у Анны минуту? Но ей и так хватало всего, о большем она не могла и мечтать. Или могла? Может все это притворство, и она сама внушила ему, что она его дочь? Может она такая же, как я? А значит, не может быть и речи о том, чтобы делить с ней власть, предоставлять ей свободу, говорить ей кто она есть на самом деле. Тихая, незаметная, всегда проходя глаза долу опустит, и не разглядишь что у нее внутри - тепло или кусок льда. Знает ли она, что потеряла со смертью отца? Подозревала ли она о том, что связана с ним узами родства??? Как много вопросов, как много предположений. Что же делать? Как принять это, как жить заново? Или может оставить все как есть? Пусть все будет, как было. Анне позволю жить при доме, она не крепостная, и может делать что пожелает. А со временем, может, выдам ее замуж за подходящего жениха, пусть только будет не совсем завалящим. Все-таки дочь барона! Владимир усмехнулся и уже было собрался убирать помятые листочки бумаги с признанием отца обратно в стол, когда ему на глаза попались подчеркнутые строки, на которые он ранее не обратил внимания. Пришлось брать себя в руки, собираться с силами и заканчивать чтение письма. Словно предполагая, как названый сын отнесется к его затее распорядиться имуществом, Иван Иванович не только взывал к его добрым чувствам и совести, в заключение письма покойный грозил сыну отместкой за возможное неповиновение его воле. Обещал, что если в положенный срок, через три месяца после его смерти Анастасия не станет в доме хозяйкой, он обнародует правду о его рождении. На этот счет у его доверенного есть особое письмо. «…Надеюсь на твое благоразумие, - в самом завершении, писал Иван Иванович, - но то, каким образом ты введешь Анастасию в курс о ее рождении и имущественных правах, никоим образом не должно задеть ее интересов, и упаси бог повлиять на ее душевное или телесное здоровье. Я надеюсь на твое пусть не врожденное благородство, Володя. И методы, к которым ты будешь прибегать, не коснуться девочки. Если хочешь возненавидеть меня, пожайлуста, но помни, что ты - мой самый верный человек, и только к тебе я мог обратиться в этой нелегкой ситуации». Взбешенный намеками отца, разбитый в пух и прах приведенными ему доводами и откровениями, Владимир покинул кабинет в неимоверной злости. В то время, когда весь его мир в получас перевернулся с ног на голову, и лелеемые с детства воспоминания, мечты и представления рассыпались в прах, он был способен совершить что-то совсем непредсказуемое для него. В тот момент, он сам для себя представлял собранную пружину, некий вихрь противоречивых поступков и желаний, и в этот самый миг на пути у него попалась фигура, которая казалась ему самим источником зла. Ничего не подозревающая Анна, несколько обеспокоенная бесконечным сидением Владимира в отцовском кабинете, с желанием сгладить неловкость, вечно возникающую у нее при его появлении, решила зайти в комнату и спросить насчет обеда. То с каким шквалом эмоций ей пришлось столкнуться, она после еще долго не могла забыть. Владимир Иванович всегда был с нею сдержан и невероятно, до равнодушия, спокоен. Ей казалось, что и произойди что-то ужасное и необъяснимое, скажем, разрушься дом, напади на всех людей деревни мор, или еще что-то неимоверное, и в том случае младший Корф оставался бы безразличен, наверное, показав свое отношение к произошедшему только чуть спущеной вниз губой или прищуренным взглядом серых глаз. Что бы она не делала, как бы не говорила – он всегда умудрялся одним взглядом своих удивительных глаз поставить ее на место. Он не повышал голоса, он, вообще, в ее присутствии мало говорил, и старался не слишком задерживаться. Даже если они все вместе с Иван Ивановичем совершали визиты к соседям, умудрялся отделиться от их разговоров и компании. Понятно, что ни о какой близости между ней – простой сиротой, из милости воспитанной добрым дядюшкой Корфом и надменным наследником не могло быть и речи. Анна знала, что она не стоит и мизинца таких хорошеньких барышень как Долгорукие и Репнина, с ними он мог быть самим собой, играть в общие игры, флиртовать, шутить. Анна всегда была человеком другого сорта. Она знала это, и привыкла к такому к себе отношению, хотя временами от равнодушия Владимира Ивановича ей хотелось рыдать. Корф, увидев причину и корень всех проблем, случившихся в его еще недолгой жизни, впервые на своей памяти позволил себе непозволительную грубость. Ему казалось, что он пьян своей безудержной удалостью и ему никак не удавалось ее приструнить. - О! Вы! Не терпится обойти собственные хоромы? Простите уж, ваша милость, не догадывался, что стою все это время на вашем пути. Анна немного подалась назад, смущенная его суровой отповедью. Но Корф снова придвинулся к ней и продолжил: - Оказывается, я совсем вас не знал. Вы казались мне обычной стекляшкой, который мой отец любым способом хотел огранить в бриллиант чистой воды. Все понимали, что эта затея убийственна, но он был упорен в своем стремлении. К тому же в итоге выяснилось, что вы победили. Ваше слово оказалось последним, новая хозяйка. Она сделал низкий издевательский поклон. - Я не понимаю вас. Вы больны? Только и смогла выговорить Анна. Фраза о подделке вместо драгоценного камня очень задела ее. В глубине души, она предполагала нечто подобное такому отношению к ней Владимира Ивановича. Однако, помятуя о его всегда безупречном поведении, во всяком случае, лишенном этой угрожающей позы и этих горьких в своей правдивости слов, она подумала, что вероятной причиной срыва сына Иван Ивановича может быть глубокое сердечное переживание, возможно даже болезнь. - Мне досадно видеть, что вы слишком буквально восприняли желание моего отца видеть в вас барышню. Но пусть вас не беспокоит мое отношение, я сегодня же перееду, как и хотел мой отец. Он уезжает! – толкнулась в сердце странная боль. И Анна торопливо опровергла его. - Этого не может быть. Он любил вас. - Ах, оставьте, пустое! – отмахнулся Владимир – Мое место теперь на конюшне, или где-то еще, - и, отодвинув девушку со своего пути, Корф быстро выбежал во двор. Спустя полчаса Анна любовалась из окна спальни на работающего внизу Владимира. Стоит упомянуть, что за сим действом вместе с ней наблюдали примерно все живущие в усадьбе слуги. Часть их даже окружила барона кольцом, но обзору стоящей на втором этаже Анне это совсем не мешало. Владимир Иванович стоял посреди двора в одной рубашке и рубил дрова. С каждым взмахом топора от него во все стороны летели щепы и поленья. И с каждым ударом в сердце Анны происходили какие-то непонятные скачки. Усталый и потный, не обращающий внимания на пялившихся на него в немом удивлении слуг, он словно рубил боль своего кровоточащего от узнаной правды сердца. Еще через время нарушив все мыслимые и немыслимые приличия, Корф содрал у себя через голову мокрую рубаху и, швырнув одному из стоящих рядом парней, подмигнул ему, вызвав у работника поощрительное восклицание, а у все еще стоящей у окна Анны прилив крови к щекам. Она не могла оторвать от него глаз, втайне любуясь его мужским телом и получая какое-то стыдное удовольствия от всей его движущейся фигуры. Ее уха коснулся чей-то бабский шепоток. Одна товарка, смущенно хихикая, вполголоса сообщала другой, что если раньше молодой барин казался ей просто красив, то теперь с новым хозяином она согласна пойти на любые шалости. И Анна почему-то рассердилась на бестыжую девку, да что рассердилась – возникло дикое желание отхлестать ее по щекам, да потаскать за косы за такую бесцеремонную наглость. А вдруг Владимир Иванович услышит? И что будет, если услышит? Анна в очередной раз рассердилась на себя за кощунственные мысли. Что ей за дело, право, до личной жизни нового барина? Она сейчас же заставит себя отойти от окна, - но не сделала и шага. Стучащий бой крови в голове был прерван чьим-то стремительным вырыванием из его рук топора. Подняв глаза, Владимир с удивлением увидел стоящего перед ним сердито побоченившегося управляющего. Он что-то говорил ему, но от схлынивающего напряжения Корф не мог понять ни слова. Он только заметил, как неохотно после окрика стали расходиться крепостные и слуги, из всех окон исчезали их любопытные физиономии. Накинув на спину дрожащему хозяину его сырую рубашку, управляющий тихо добавил – Нехорошо, барин! - и потихоньку подталкивая его вперед, повел к дому. Растерявший всю браваду Корф, чувствовал, как ноет с непривычки спина, и как не слушаются его онемевшие пальцы рук. В последний момент он взглянул в окно спальни на втором этаже. Показалось, или там и вправду мелькнули светлые волосы? То, что происходило потом, Владимир вспоминал с трудом, будучи словно в полусне. Кажется, Шуллер не оправдывая свою гнусную фамилию, притащил его в его собственную спальню, потом раздел, укрыл одеялом и с жалостливой брезгливостью разглядывая Корфа, трясущегося в ознобе, вызвал к его одру повариху с бульоном и врача – такого же немчишку, мнившего себя профессором. Через силу протолкнув пару ложек слизкого бульона в горло, барон равнодушно воззрился на стену. К чему все это? К чему эти хлопоты? А… они же еще не знают… Как же вытянется лицо доктора Штерна. А Карла Модестовича. Его физиономия изменится еще выразительнее, он сразу станет безразличен и надменен. Представить только: мой собственный управляющий будет смотреть на меня с превосходством! Владимир горько рассмеялся, и закрыл глаза. Равнодушие ко всему, и окружающим хлопотам тем паче, одолело его. Незаметно Корф погрузился в дрему. Но сновидения его были неспокойны. Во сне он снова был маленьким, сидел на плечах у отца и тот подскакивал, словно норовистый рысак, подбрасывая его вверх. А маленький мальчик сопровождал эти игры воплями восторга и ужаса одновременно, пока не стал падать с рук барона вниз в черную пустоту. - Прости сынок, - говорил мягкий голос ему вслед, - Я так люблю тебя. Владимир уже взрослый цеплялся за руки отца, за его скользящее тело, пытался ухватить за ноги изо всех сил, но понимал, что не справится. Трясина засасывала, раззевывая свою бездонную пасть ему настречу. И в последний момент он гордо поднял голову и нашел в себе силы заглянуть в нее. Ему настречу размывающейся мутнотой улыбалась ненавистная Аннушка. Она. Опять она! Он мотнул головой как бык, надеющийся своими острыми рогами запугать стоящего перед ним врага. Корф не по рождению, но по праву, он встретит неприятность в лицо. И как бы не была кровава грядущая битва, он не сдасться без боя. Еще неизвестно кто победит. Владимир увидел себя на пустынной выжженой солнцем площади с редким чахлым кустарником и колючками. Прикрывая быстро нагревающуюся голову рукой, поручик Корф обернулся на идущий со стороны звук. В однообразном свисте индийского гуру, мелодия дудочки которого приводила в восторг извивающуюся из лежащего у его ног мешка змею, барону слышалось повеление: - Убей! Изведи! Сведи с ума! Продай в крепостные! Придумай что угодно, она не должна обойти тебя. Ей не стать хозяйкой в доме, она – никто… никто… Сводящий с ума шепот заставил Корфа вырваться из коварного забытья. Открыв слабые глаза, он с удивлением застал возле своей постели мирно сидящую с корзинкой вязания Анну. - Вы?! Из горла вырвался скорее лающий хрип, чем понимаемая речь. - Что за напасть… - Лежите, лежите! – бросившая свое вязание Анна, тут же метнулась к больному и еле ощутимо прислонила его обратно к подушке. - Давно я..? - Третьего дня как слегли, простудившись во дворе, так до сегодняшнего дня в сознание не приходили… - Понятно. А вы? - Я? – Анна непонимающе качнула головой. - Ну да, вы. Разве вам нечем заняться в этом большом доме и целом поместье? Неужели ничему не нужен пригляд? Она смутилась. - Иван Иванович никогда не просил меня… - Иван Иванович умер, - довольно грубо сказал Корф. - Я знаю, - тихо опустила голову вниз Анна, - Мне его очень не хватает… Я понимаю вас… - Что вы можете понять? - Я знаю, - несколько твердо подтвердила она. Владимир встретился с ней взглядом, впервые в жизни она не отвела глаз и их молчаливый поединок, когда в единый миг в темно-серых и черных глазах замерцали яркими искрами переживаемые чувства – боль, недоверие, жалость, нежность и, наконец, любопытство, что-то изменилось между ними. Повинуясь непонятному порыву, Корф притянул к себе девушку и поцеловал. Он вдыхал ее чистое дыхание, пил сладкий нектар мягких губ и где-то внутри него поневоле пробуждалось что-то мало объяснимое обычной похотью или страстью. Исчерпав свои силы этим поцелуем, барон так же неожиданно выпустил ее из рук и упал на подушки, прикрыв глаза. Анна провела кончиком языка по припухшей губе и прикрыла рот ладонью. - Владимир… Иванович, - обратилась она к лежащему с закрытыми глазами больному, - я, пожалуй, позову кого-нибудь из слуг. Она торопливо собирала свои швейные принадлежности, зная, что если в ближайшую минуту не покинет эту комнату, произойдет что-то дурное. Наверное, если бы барон и попросил бы ее остаться, она вынуждена была бы отказать. За юбкой стремительно покидающей поле боя девушки тянулась выпавшая из корзинки лента. Осунувшийся, небритый, с огромными кругами болезни под глазами, но чрезвычайно довольный собой Корф открыл глаза, едва она хлопнула дверью. Он не будет воплощать в жизнь все те безумные идеи, которые подсказал ему его воспаленный мозг. Он поступит умнее, ведь противник - всего лишь женщина! Анна без сна ворочалась в постели. В связи со смертью дядюшки и неожиданно последовавшей за тем болезнью его сына она отказалась от своих ежевечерних прогулок и вот результат. Но в голову все равно лезли непрошенные мысли, что причиной бессоницы стало вовсе не отсутствие променанда, а скорее зрелище несчастного лежащего в своей комнате, мечущегося в бреду и лихорадке Владимира. А вдруг он тоже умрет? Что станет со мной, со всеми нами? Кто-то из ближайших соседей проявит сердоболие и наложит лапу на наследство исчезнувшей семьи? При некотором усердии совсем нетрудно состряпать документы о вроде бы подаренном или купленном за бесценок имении парой дней раньше смерти главного наследника. Чиновникам и судейским не будет дела до жалоб, на наш жалкий лепет они не обратят и внимания. Карлу Мостовичу при всех его талантах одному это дело не вытянуть, а от меня – сироты, и толку нет. Но нет, нет, не смей! Анна больно ущипнула себя. Он жив. Он будет жить, хотя бы для того, чтобы обдавать меня своим безразличием. Зная, что не сможет сидеть в отдалении от барона, теряя терпение и трясясь от тревоги, она, недолго думая, принесла в комнату больного корзинку со своим вязанием и уселась в кресло, надеясь этой однообразной работой, к которой никогда не имела никакой склонности, привить себе столь нужную девушке ее положения способность ждать. Она заставляла себя не отводить взгляда от спиц, пока не провяжет один целый ряд, стиснув зубы, считала петли и поминутно сбивалась со счета. За долгие часы, которые Анна провела у его постели, он стал ей так близок. Она наизусть помнила хмурую морщинку на его лбу, легкую тень дрожащих во сне ресниц, беспокойно двигающиеся по покрывалу руки… Она совсем не думала, что скажет ему, когда он очнется, и совсем не ожидала неприветливости, с каким он встретил ее появление в своей спальне. Наверное, надо было объяснить ему все. Но как? А этот поцелуй – волшебный, удивительный, полный нежности и неги вообще сбил ее с толку. Что ей делать с этим новым знанием его и себя, как смотреть ему в глаза? Глупая, глупая! Анна сжала покрасневшие от воспоминаний щеки руками и уткнула в маленький вывязанный ею кусочек полотна свое счастливое лицо. Когда неделю спустя причина ее бессмысленной радости – Владимир Корф спустился вниз, уже почти оправившись от болезни, Анна сидела внизу в гостиной и все еще сражалась с непослушными пальцами, не желающими быстро вывязывать заданный им узор. Увидев умилительную картину, кажется, она ему и во сне снилась, Корф ухмыльнулся. И помятуя о новом плане ведения войны нарушил данное когда-то самому себе обещание – начал разговор первым. - Ну как, получается? – поинтересовался он у девушки довольно ласково. Анна тут же спутала петли, подняла голову и в радостном волнении взглянула на него. - Признаться не очень, - вынуждена была констатировать она, вернув свой взгляд к собственной работе. В острый момент откровенности ей даже хотелось сознаться, что по-видимому презрительное отношение к ней Владимира Ивановича была совершенно обоснованно, но затем в памяти всплыл тот долго отгоняемый поцелуй в его спальне. И Анна со всей очевидностью краснея поняла, что не может добавить и слова. - Ну так зачем же терзать себя понапрасну? – В голосе Корфа все еще не было слышно обычной для него холодности. Он прошел и сел в кресло в непосредственной близости от диванчика, на котором сидела Анна. – Что и кому вы хотите доказать? - По большей части самой себе, что чего-то стою. Анна чуть приподняла голову, и Владимиру показалось, что она бросает ему неким образом вызов. - Похвальное желание, - отметил он. Елея в его голосе поубавилось, но тон не перестал быть благожелательным. Девушка продолжала, чуть согнув спину, до мозолей на пальцах пытать себя спицами, Владимир молча разглядывал ее, бросив поддерживать разговор. Сказать или не сказать, - раздумывал он - Скажите, вы думаете обедать? – прервал он уже грозившую затянуться паузу. Анна повернула голову в сторону кухни и опустила вязание на колени. Как она могла быть такой недогадливой, он же наверно голоден. - Я распоряжусь! - Постойте! – развеселился Владимир. – Почему вы? Я сам способен сходить на кухню и поторопить их с обедом. Что вы хотите? - Я? – в удивлении Анна едва не села мимо кресла. - Ну да? За столько лет я так и не удосужился запомнить ваши вкусы, так что прошу вашей помощи. Что бы вы предпочли сегодня на столе: Жаркое? Может куропатку, или молодого барашка? - Но … это слишком расточительно, - с расстановкой произнесла Анна, тут же с досадой прикусив себе язык. Кто она такая чтобы давать ему советы? - Расточительно? – переспросил Корф и снова рассмеялся, - Моя дорогая, неужели вы полагаете, что мое выздоровление не стоит отметить? - Простите, - сухо отозвалась Анна, гораздо более задетая его «моя дорогая», чем прозрачным намеком не перечить ему. - За что? Вас, ангела, который бросил свои дела, с тем, чтобы выхаживать меня в моей болезни. - У меня нет никаких дел в этом доме, и вам это прекрасно известно. - Но это вовсе не обязывало вас тратить свое свободное время на заботы обо мне. - Я делала это не одна, мне помогали… - Ну, хватит! – неожиданно резко возвысил голос Корф, но затем снова перевел его в тон обычной беседы – Я с самого начала пытаюсь поблагодарить вас, делая вам комплимент, а вы неуклюже отбиваете каждую мою попытку. - Простите. Я не привыкла. - Вообще-то это я должен просить у вас прощения за все эти годы. Признаться, мне неприятно вспоминать, что я вел себя с вами как болван. Вы достойны множества поощрительных слов и комплиментов. Сейчас я понимаю отца, который не мог на вас надышаться при жизни. Воспоминание о покойном бароне неожиданно причинило Анне душевную боль. На глаза навернулись слезы, и она, помаргивая глазами с тем, чтобы смахнуть с ресниц нависшие слезинки, опустила голову вниз. - Мне жаль, - произнес он слишком близко от нее, вытер пальцем капли влаги у нее под глазами, борясь с нахлынувшим желанием собрать их губами, прижимая девушку к себе, и опалил ее ухо собственным дыханием, произнося нежно - Анна! Она вздрогнула и тут же отступила от него. - Простите! Владимир улыбнулся одним уголком губ. - Вы боитесь меня? Не бойтесь, я не чудовище, моя спасительница! Улыбка его была столь заразительна и открыта, что девушка прикусила в досаде губу. Внутреннее чувство подсказывало ей, что доверять такой неожиданной перемене к себе хозяйского сына не стоит. Может быть он посчитал, что он пришла к нему в спальню не просто так, может он думает, что позволив ему целовать ее, она - падшая женщина? Душа ее разрывалась на две части. Одна половинка всем сердцем стремилась оказаться подле Владимира и заглядывать ему в глаза с преданностью домашней собачонки, другая удерживала ее от глупой романтичности, подсказывая, что гусь свинье не товарищ, а уж барон Корф тем паче никогда не снизойдет до человека, которого считает ничтожеством. - Я все-таки распоряжусь насчет обеда, - нашлась Анна, и, не дожидаясь ответа Владимира Ивановича, убежала в коридор. Когда она вернулась за корзинкой со своим рукоделием, Корф сидел на диванчике и невозмутимо читал свежую газету. - Надеюсь, я не слишком напрягу вас своим обществом, Анна. Согласитесь, мне нужно многое наверстать за пропущенные несколько дней. Как не велико было желание Анны улизнуть в свою комнату, она проглотила замечание о том, что главное ей не смутить его своим присутствием, села на свое прошлое место и застенчиво принялась распутывать нитки. Владимир продолжал спокойно знакомиться с прессой, на девушку он не обращал никакого внимания, и Анна потихоньку расслабилась, не замечая радостной ухмылки Корфа за газетой. Едва подали обед, Корф быстро отложил свое занятие, и вежливо подал Анне руку, помогая ей подняться и подойти к столу. Затем движением руки отпустил служанку, которая должна была им прислуживать, отодвинул стул для Анны и обратился к накрытому столу. - Итак, пахнет очень вкусно. С чего начнем, может быть с супа? Он снял крышку с супницы, вдохнул разлившийся по комнате аромат, и, вооружившись половником, стал наливать суп в тарелки. - Может быть надо мне? – робко спросила Анна, делая порыв встать. - Ни в коем случае. Позвольте мне поухаживать за вами. - Вы уверены, что это позволительно в вашем положении? - Абсолютно. Знали бы вы, чем мне приходилось заниматься в армии, разлить тарелку супа совсем не сложно. К тому же вашими заботами и, тщусь надеяться, молитвами, я полностью здоров. Что же касается моего положения… - Владимир слегка нахмурился. - Мне пристало это более, чем вам кажется. - Не понимаю. - Милая, Анна! Все мы – жертвы обстоятельств, сковавших нас в собственные тиски. Неужели вам никогда не хотелось, чтобы гордый Корф преклонил перед вами голову и прислуживал, словно безродный халдей? Владимир вел себя словно змей-искуситель, чуть склонившись вперед, он весьма точно передавал обычную позу прислужника. - Нет! - Неужели? А почему? Разве вам, вечно бывшей в тени моего отца, становившейся незаметной при гостях, вынужденной выслушивать чужое злословие и их беззастенчивое недоброжелательство, никогда не хотелось стать иной, или такой же как они, а может быть выше них? Некой богиней возвенчанной ввысь с хлыстом власти в руках. И тогда любой, поверьте мне, любой падет ниц пред вами. - Никогда! - Не верю! - Тем не менее это так. - Тогда вы просто лгунья. - Это ваш очередной комплимент? – усмехнулась Анна. - Мне кажется, что сегодня вы раздали их мне с лишком. - Нет, это даже близко не подходит к тем словам, что я хочу сказать вам. - Зачем вы говорите это? - Вы мне… нравитесь. - Зачем, - на этот раз прозвучало довольно жалобно, - зачем вы делаете это? Разве я дурочка, которая поверит, что могу вам понравиться. - А почему нет? - Это невозможно. - Вы совсем не цените себя, Анна. - Я знаю на что способна, а на что не пойду никогда. И я знаю вас. Вы живете в деревне. Вам скучно. И тут вам под руку подворачивается воспитанница вашего отца. Вам кажется, что стоит поманить ее пальцем… Но я – человек, вы слышите, я человек. У меня есть разум и чувства, у меня есть сердце, и я дышу… Не задумываясь, она колотила его, привлекшего к себе, кулачками по груди. - Ну, тише-тише! – пытался успокоить разошедшуюся девушку Корф. – Вы все верно сказали про деревню и скуку в глуши, забыв добавить, что я намерен провести в этой деревне всю оставшуюся жизнь. Вам кажется, что вы отлично знаете меня – прожженного столичного хлыща и наперед знаете все мои мысли, но позвольте мне доказать вам, что это не так. Позвольте мне любить вас. Он склонился к ней и поцеловал ее в искривленные рыданиями губы. - Нет! Нет! Не надо. Я не верю вам, - шептала девушка в перерывах между его нежными прикосновениями, от каждого из которых ее душа взмывала в небеса, а решимость сопротивляться таяла. - Простите! – она отвела его сцепленные на ее спине руки и чуть отошла, отводя глаза. – Мне нужно было сделать это давным-давно, но ваш поцелуй открыл мне глаза. Владимир с любопытством ждал продолжения. - Я намерена уехать из поместья. - Куда? Разве вам есть куда идти? - Нет. Но это не имеет значения. После случившегося я не смогу оставаться с вами под одной крышей. В любом случае это было бы неприлично. - Вы должны хорошенько подумать, Анна. К тому же мои чувства к вам не несут ничего недостойного. Я понимаю, что вы сейчас немного взволнованы, прошу прощения, если сбил вас с толку моим… хм… пылом, но я намерен жениться на вас. - Исключено! – отрезала она. - Почему же? Разве вы будете отрицать, что тоже чувствуете ко мне… - Я не намерена обсуждать это, равно как и мой отъезд. Надеюсь, вы не будете чинить мне с ним препятствий? - Анна! Анна, подождите. Он все-таки встал у нее на пути, и попытался удержать за руку. Она вырвалась, он снова поймал ее руку, притянул к себе и встал на колени. - Я хочу, чтобы вы стали хозяйкой в этом доме, а вы бежите, не удосуживаясь даже дать мне объяснений в своем отказе. Анна избегала смотреть ему в глаза. Несмотря на то, что самый чудесный человек на свете стоял перед ней коленопреклонный, неправильность происходящего не покидала ее. - Простите, - в который раз извинилась она, и в который раз бросила его в комнате одного. Первый раз за все это время выражение лица Корфа было растеряным. Анна отправилась наверх собирать саквояж, а Владимир, проводив ее затихшие на лестнице шаги, распахнул ударом ноги дверь в кабинет и, усевшись в отцовское кресло, притянул к себе поближе графин с любимым брэнди Иван Ивановича. Мало того, что весь придуманный план с отъездом из дома Анны летел к чертям, Владимир серьезно подозревал, что если она уедет, он способен потерять что-то гораздо более ценное, чем наследство почившего в бозе барона. Воспитанница барона Корфа тем временем стремительно двигалась по комнате, торопливо собирая на кровати свои вещи – платья, недорогие украшения, вытащила из шкафа небольшую шкатулку с документами и скопленными за все эти годы деньгами. Набиралась тонкая пачечка в основном небольшими купюрами, Иван Иванович нечасто делал денежные подарки, полагая, что воспитанница итак ни в чем не нуждается, а платьев, украшений и белья хватает на редкие визиты к соседям и прожиточный минимум. Не то чтобы он стремился к аскетизму, вовсе нет. Но в воспитании бедной девушки барон придерживался необходимости привить хороший вкус и довольству малому. Расстроенная, что стала плохо думать о своем благодетеле, Анна расплакалась. Ей, действительно некуда было идти, разве что гувернанткой в добрую семью. Иван Иванович подарил ей самое ценное, что у него было – свою отеческую любовь, и хотя в последние месяцы они стали с ним особенно близки, подозревая о близкой кончине, Иван Иванович не сделал ничего, чтобы изменить ее туманное будущее, правда обещал Анне что обо всем позаботился. Может он был уверен, что я буду продолжать жить вместе с Владимиром в этом доме. Он никогда не обращал на меня внимания, а такая жалкая приживалка как я со временем вполне сгодилась бы в подруги его будущей жене и в няньки его будущим детям. Никто, и даже она, не подозревали о том, что Владимир решит изменить к ней свое отношение. Он говорит о любви, даже встал на колени, но разве она может верить его светлым чуть прищуренным глазам, которые знает почти всю свою жизнь, разве может верить своему глупому без памяти влюбленному в него сердцу? Как она может заставить его замолчать и не торопить ее бежать к нему в распахнутые объятия, перескакивая через ступеньки. Только уехав. Позабыв его. Хотя бы попробовав позабыть. Не встретив никого на своем пути к конюшне, Анна собственноручно дотянула тяжелый саквояж до порога, и бросив его с сомнением оглянулась по сторонам. По-видимому, Владимир Иванович не делая ей препятствий уехать, тем не менее не делал распоряжений и помогать ей. Ничего, она справиться сама. А для начала ей надо запрячь вон ту смирную лошадку в экипаж. Неловко орудуя конской сбруей и аммуницией, Анна неудачно наклонилась и получила ощутимый удар в грудь оглоблей. Подавшись назад, она зацепилась платьем о повозку, снова ударилась и в этот раз упала, потеряв сознание. В кабинет барона почтительно постучали. Отставив бокал, который так и не решился пригубить, Владимир сердито рявкнул повелительное: - Войдите! На пороге выросла фигура рыжеусого немца управляющего. - Если позволите, ваша милость… - Она уехала? – отвернулся Корф, страшно сожалея, что сейчас у него в руках нет оружия. В старину вестников приносящих дурные новости, кажется, убивали? - К сожалению, нет. - Что ты несешь? – нахмурился Владимир и, увидев скорбно-печальное лицо Шуллера, встревожился, - Что случилось с Анной? - Барышня в конюшне без сознания, - успел проговорить Карл Модестович раньше, чем оттолкнувший его с дороги хозяин с перекошенным от тревоги лицом бросился вон. Анна, действительно, лежала на незаложенной повозке, лошадь придерживал один из конюхов, другой томительно топтался рядом с девушкой, не решаясь прикоснуться к ней. - Почему никого не было? – прорычал Корф, имея ввиду оставшуюся без досмотра конюшню, легко напрягшись подхватил все еще лежащую без сознания Анну на руки и, бросив через плечо тут же кому-нибудь отправляться за врачом, понес ее в комнаты. - Анна! Как я рад, что вы очнулись! – произнес ласковый голос, заметив что ресницы девушки дрогнули, а дыхание наконец-то стало более глубоким. - Вы здорово напугали всех нас. Я чуть ума не лишился, представив, что могу потерять вас, - сказал он, нежно потирая ей холодные руки. - Я думаю, вы все еще нездоровы. Или в вас говорят остатки лихорадки после того случая во дворе, - Ах, так вы все-таки подглядывали? – весело подловил он, помогая ей приподняться и сесть на диванчике удобнее. - …или душевное потрясение после смерти Иван Ивановича, - добавила Анна, - Смею уверить вас, что вы сделали свидетелями происходящего всех живущих в округе. Улыбка Владимира стала еще шире. - Ах, сердитая вы моя! Обещаю вам излечиться в ближайшее же время. Да что я - вы сами можете проследить за этим, когда выйдете за меня. - Вы снова, - упрекнула его Анна. - Снова и всегда. Послушайте, почему вы с таким упорством отталкиваете от себя идущее в руки счастье. Вы же не будете отрицать, что тоже неравнодушны ко мне. Я даже скажу больше, - добавил Корф, целуя ей пальцы рук. - Вы безумец! – сказала она, не сдерживая улыбку - Я знаю, – улыбнулся он ей в ответ, - Бедные пальчики, - он прикасался губами к каждой натертой спицами мозолинке. – Я скажу вам одну мазь, пахнет отвратительно, но творит чудеса. Наша повариха лечила ей мои глупые опыты с топором. Они снова улыбнулись друг другу. Не переставая улыбаться, Корф склонился к ее лицу и крепко до боли поцеловал ее, словно закрепляя свои права. - Я снова прошу тебя стать моей женой, дорогая! Позволь предупредить тебя, что даже если ты скажешь мне «Нет», и захочешь уехать, я все равно никуда не отпущу тебя, а сбежишь – найду даже на краю земли. Позвольте мне любить вас, Анна, а себе любить меня, но не стоит приводить наши чувства к абсурду, оттягивая время желанием получше узнать друг друга. Мы успеем сделать это и в законном браке. А теперь скажи мне «Да», - сказал он, снова склоняясь к ней. Разве она могла отказать? - Да! – последовал ответ. Спустя месяц с лишним к воротам усадьбы молодого барона Корфа с супругой подошел незнакомый мальчик из деревни. Он передал для хозяина пакет, который добросовестные слуги положили ему на стол. Таким образом, собирающийся заняться ежедневными хозяйскими делами Владимир обнаружил у себя второе письмо отца. «Дорогой сын! Прости меня за мою вероятно жестокую шутку. Поверь, мной руководили лишь благие порывы, я замечал как вы с Анной смотрите друг на друга и надеялся, скорее всего, на невозможное чудо. Если за прошедшие три месяца вы так и не переменили свои отношения, так тому и быть. Анна получит небольшой ежемесячный доход, который позволит ей вести жизнь строгую, но достойную, и к тому же совсем не обременит тебя. Сын мой! Я много пожил, совершил в своей жизни много ошибок и многое повидал. Я знаю, что на земле нет более чистого и преданного тебе и нашей семье создания, чем Анна. Я взял ее в дом совсем крошкой, я воспитал ее, и создал ее для тебя. Вся история, которую я так витиевато рассказывал тебе в прошлом письме, была абсолютно подлина, исключая, конечно, тот момент, где я назвал тебя - свою плоть и кровь, единственного сына - подкидышем и сиротой. Бог избавил нас Верочкой от того ужаса, что я описал тебе, никогда и никто не покушался на твою жизнь, и никто не посмеет даже намекнуть на твое незаконное происхождение. Однако после первого раза нам с Верочкой так и не удавалось сохранить детей, то ли я в пылу вожделения изобретал совсем неестественные для зачатия позы, то ли организм твоей матери был не готов производить год за годом по наследнику. Так или иначе, мы долго ждали, Верочка вся извелась и исстрадалась, ты был для нее самой большой драгоценностью на свете, и она очень боялась за тебя. Потом через долгих пять лет у нас, наконец, получилось, но вся беременность проходила как-то неправильно, Вера болела, к нам даже прибыла на помощь ее сестра Надежда. Верочка очень страдала и беспокоилась за тебя, ведь она не могла оказывать тебе столько внимания, сколько прежде, врачи прописали ей постельный режим. Но, несмотря на все предосторожности, роды у нее начались преждевременно, и столь же стремительно я лишился и твоей матери и своей новорожденной дочери. Мы так ждали ее, мы даже дали ей имя - Анастасия перед смертью, Верочка просила меня крестить ее по обычаю. Полученный удар оказался слишком силен для меня, я не мог думать ни о чем и ни о ком, кроме своей внезапной потери. Надежда... В общем-то, она хорошая женщина, она не виновата, что звезды сложились для нас всех троих таким образом... Не вини ее, в этом я был совершенно искренен в прошлом своем послании. Через год я взял в дом маленьку Аню, и она действительно освятила наш дом и мое сердце, вернула меня к жизни, но мои искренние отцовские чувства к ней никогда не смогли бы сравниться с той теплотой, которую я всегда питал к тебе, сын мой. Прости, что причинил тебе боль своими словами. Я знаю, что говорить близким о любви только мучить их. Но я не боюсь признаться тебе в своей слабости, в моем сердце после смерти твоей матери было две привязанности - к тебе и маленькой сироте. Я желаю вам счастья, Володя, вместе или поотдельности, как бог решит. В случае если ты каким-то образом разгадал мой замысел ранее, и тебе не составило труда понять всю несусветную ложь, которую я нагородил в своем письме, еще раз прошу простить меня, глупого старика! С уважением барон Иван Иванович Корф.» Владимир положил письмо отца обратно в доставленный конверт, присоединил его к прошлому посланию, помедлил в раздумьи, что лучше - сжечь оба послания, или же поделиться с Анной той нежностью, которой сквозила каждая строчка отцовских писем. Так и не в силах сделать выбор, он оба их отложил в сторону с тем, чтобы после убрать подальше с глаз. Очередной всплеск злости на отца за его неуемное вмешательство быстро улегся. Даже за его грубую шутку с его происхождением он не сердился. Выходит, Иван Иванович знал его характер лучше его самого. Стоило только поставить себя на место Анны, и он сразу понял, что на самом деле чувствует эта удивительная девушка, распознать свои истинные чувства к ней. Жестокий план, созревший в его голове, был одновременным желанием убить двух зайцев сразу - и подчинить себе богатую наследницу, и получить любимую женщину. Но Анна - его потрясающая, волнующая, будоражущее воображение, мысли и чувства Аня никоим образом не причастна к козням отца и его самого. Разве может этого ангела хоть крылом коснуться тьма? А теперь, когда она стала его женой, и скоро будет матерью его ребенка... На лице Владимира появилось глупейшее выражение счастья, и он помахал в окно, проходящей по саду Анне. Нет, глупо заставлять женщину ее положения волноваться из-за каких-то пустяков, - решил он тут же. Бросил все и почти бегом устремился в сад к жене. В качестве эпилога. Через год с лишним счастливый отец семейства, ожидающий в ближайшие несколько месяцев очередного прибавления, Владимир Иванович Корф нашел в себе силы и твердость духа встретиться с Надеждой Нащекиной-Родской - сестрой своей матери Веры. Надежда Николаевна встретила его с неверием и растерянностью. В ее душе он все еще оставался маленьким дерзким мальчиком, и взрослый мужчина, стоящий в середине ее гостиной никак не подходил под описание Володеньки Корфа. Приглашенный присесть Корф долго решался на искреннее извинение, и, произнеся его, наконец, вздохнул с облегчением. - Все это время меня мучила вина за мое безобразное поведение тем летом. Подспудно я боялся того, что вы замените мне мою мать, и заставите отца и меня стать счастливыми вопреки ее гибели. Надежда Николаевна грустно улыбнулась. - Милый мальчик! В твоем отношении ко мне, и отношении твоего отца для меня никогда не крылось никакой тайны. Я не смогла бы заменить Веру, даже если бы захотела. Но я не хотела. Я любила сестру и на смертном одре дала ей слово стать тебе второй матерью. Я обманывалась, позволила глупому вожделению и героическому романтизму овладеть моей душой. Но шоры спали с моих глаз, пусть это было довольно болезненным для моей гордости, но так было лучше. Я уехала, и никогда не пожалела об этом поступке. Равно как не жалела о том, что прожила с тобой и твоим отцом пару коротких месяцев. Я искренне любила его, и мне очень горько слышать о его смерти. Надеюсь там, где он сейчас, он встретился с Верой. Они поговорили еще немного, и Надежда Николаевна призналась, что выходила замуж. К сожалению, видимо все женщины в их семье имели какие-то проблемы по детородной части, так как и ее брак с графом С. не был благословлен младенцем. Три года назад граф отбыл в мир иной, но Надежда Николаевна еще при его жизни стала опекать сиротский приют. - Сейчас у меня много детей. И пусть я не являюсь их биологической матерью, они все очень дороги мне. Владимир поделился с теткой новостями о своей счастливой супружеской жизни с Анной, вкратце рассказав об их спешной женитьбе и коварном плане, изобретенном его отцом. Улыбнувшись, Надежда Николаевна припомнила, что в молодости барон был тоже весьма горазд на разные планы. Так ему удалось уговорить ее молоденькую глупую сестрицу подыграть ему в розыгрыше его друга. Хорошо, что позже молодые люди одумались и все-таки признались друг другу в своих чувствах. Распрощавшись с теткой в самых нежных выражениях, и взяв с нее слово, что она непременно будет у них к празднику, Корф скинул со своих плеч тяжелую ношу, и в двинувшемся со двора экипаже, углубился в мечтательные мысли об Анне, ее улыбке и том, как она встретит его с дороги. Конец